МАЛЬЧИК ДИМА И ЕГО ЖЕНЩИНА

Повесть

1.

Если постараться, поднатужить извилины, мысленно состыковать два разновременных кадра, то и сейчас можно себе представить эту улицу грунтовой в колдобинах дорогой, которая продирается сквозь заросли по склону прибрежного холма. Поднапрягшись еще больше, можно вообразить на дороге ослика, ставшего тут ныне экзотическим животным, или лошадь — под вьюками, под седлом либо запряженную в арбу. Что касается всадника, погонщика или возницы, то здесь еще больший простор для воображения. Погонщик в зависимости от эпохи мог быть и в накинутой на плечи овчине, и в халате, и в грубой холстинной хламиде поверх шаровар; всадник при таком же временном разбросе мог оказаться скифом в панцире, плаще, застегнутом бронзовой фибулой на плече, и в шапке-колпаке либо греком, хазаром, турком в чалме и с ятаганом, а то и закованным в доспехи генуэзцем... — да мало ли кем ещё! В конце XVIII века, при матушке Екатерине, на коне мог быть русский офицер, чуть позже — чиновник, наконец — просто путешественник «по собственной надобности» — Александр Сергеевич Пушкин, например, или Грибоедов, тоже Александр Сергеевич. Сейчас, как-то не верится, но оба они ездили по этой улице, бывшей во время оно дорогой, продирающейся сквозь лесные заросли. Правда, от прежнего леса остались лишь этот вот дуб (ему наверняка лет двести, если не больше), полузасохшая старая фисташка и чудом уцелевший корявый, пыльный можжевельник. Все остальные — выстроившиеся шеренгой кипарисы, мрачноватые кедры, кокетливая веерная пальма — хотя и выглядят старожилами, в сущности являются пришельцами. Как и люди, как всё нынешнее население края.

Пришельцы, кстати, как это чаще всего бывает, смотрятся импозантнее, привлекательнее аборигенов. Тот же дуб, скажем, отнюдь не красавец: несмотря на почтенный возраст, приземист, низкоросл. Его можно бы сравнить с горбуном, который по натуре своей должен был вырасти крепким мужиком, но вмешалось несчастье, и получился калека. Красавцы-дубы вперемешку со столь же мощными буками и грабами растут выше, в горах, а здесь, в прибрежной полосе, — не то куст, не то уродливое дерево. Словом, никчемный порослевый дуб. Еще жалче выглядит можжевельник, забрызганный, измазанный битумом после ремонта асфальтового уличного покрытия. Может, кто-то специально его изводит, чтобы потом спилить и пустить на кустарные поделки замечательную ароматную древесину? Нынче многие этим промышляют. И не всегда от бедности, скорее — бессовестно, корысти ради. На то, что будет с этой землей после них, им наплевать.

Дома здесь издавна строили несколько отступя от улицы, отгородившись от нее зеленью; каждое домовладение выглядело усадьбой — они и были когда-то усадьбами. Исключение составлял единственный дом на той стороне — он стоял впритирку к проезжей части. Сейчас на площадке сбоку от него толпились под весенним солнышком люди. Старичьё. Эдакая ватага стариков и старух. И среди них — д е д. Он один, кажется, в этой компании был без пёстрых наградных ленточек на пиджаке. Впрочем, он их никогда и не носил. У остальных, помимо ленточек, поблескивали под тем же солнцем и ордена-медали «живьем». Покинутое всеми, идущее ко дну старичьё самоутверждалось таким образом: вот-де мы какие. Благо и повод был: накануне к прежнему набору советских наград добавилось нечто новое — учреждённая к очередной годовщине победы над Германией медаль Жукова, и некоторые её уже получили. Медаль — дело, конечно, приятное, хорошее, однако лучше бы по полсотни к пенсии накинули.

А кто это перед ними выпендривается, упражняется в ораторском искусстве?

Растительность всё-таки здорово меняет пейзаж.. Не только местности, но и физиономии. (А ведь как забавно звучит: пейзаж физиономии...). Столкнувшись где-нибудь на ходу с этим бородачом, я вряд ли узнал бы его сразу, однако тут сомнений не было: Валера Пинчук, как всегда, толкая речь, размахивал руками, за что и был прозван в свое время «Ветряком». Впрочем, если по совести, я был почти готов к такой встрече: накануне прослышал, что в городе видели Ветряка. «Руками машет по-прежнему. Но на «мерседесе» и с бородой... Представляешь?» Теперь я себе это представлял. Поселился он будто бы в «Гранд-отеле» — так теперь называлась недавно кем-то приватизированная турбаза.

Прислонившись к решётке, ограждавшей тротуар от проезжей части, добрый малый Дима (это я о себе) тоже замахал руками, чтобы привлечь внимание если не самого Ветряка (тот стоял спиной), то хотя бы деда. И тут произошло неожиданное: откуда-то выскочил патлатый барбос с пистолетом в руке. При виде пистолета наш Дима (это я опять о себе), демонстрируя чувство юмора, а заодно и чистоту своих намерений, сначала поднял руки (сдаюсь, мол), а потом повертел все-таки пальцем у виска, урезонивая барбоса. Плюнул, повернулся и пошел своей дорогой дальше. Вывод тем не менее был сделан: воистину крутым человеком стал Ветряк, даже телохранителем (что за дурацкое слово!) обзавелся.

А спешил я на деловую встречу, которая сулила возможность подработать — нужда в этом была крайняя. Обещал такую возможность другой старый приятель — один из немногих, кто, пообещав, не забыл об этом и даже передал через секретаршу: пусть Дмитрий Прокофьич зайдет завтра после одиннадцати. Вот я и спешил.

Приятелей, добрых знакомых, слава Богу, полгорода — с одними пацаном гонял мяч и дочерна жарился на диком Загородном пляже, с другими сбегал с уроков или ходил в походы по горам, еще с кем-то вместе служил, — но большинство тоже были либо на мели, либо перебивались с хлеба на квас, а этот, обещавший помочь приятель, гляди-ка, не только выплыл, но и красовался теперь на хорошей должности в костюме от французских кутюрье и с подобранным со вкусом дорогим галстуком. А всего лет десять назад был скромным милицейским лейтенантом. Интересно, сохранился у него на нынешней работе милицейский чин и, если да, то какой? И как, кстати, прилюдно теперь называть его? Когда-то был просто Максом. Максим Кукуев, он же Макс и он же Кук.

На троллейбусной остановке попался еще один знакомый: из проезжавшей мимо машины приветственно помахал рукой таксист... Приятно чувствовать доброе расположение людей, но до чего же малы и беспомощны эти люди! Если, не ковыряясь в подробностях, брать навскидку, то окажется, что, кроме этого Макса да Ветряка, все остальные друзья-приятели перестали быть штучным товаром, изрублены, обезличены, шинкованы, как капуста. Сам же подумал: странные сравнения приходят сегодня в голову. Всё, однако, верно: изрублены, как капуста, перемолоты, как фарш для котлет.

Тот же, приветственно помахавший рукой таксист, промышляющий на собственном «жигуле» с продавленными сидениями, был в прошлой жизни лоцманом в порту, щеголял в форменной морской курточке с золотыми шевронами, чувствовал себя персоной. Без него ни один иностранный корабль в порт не зайдёт — где они белоснежные красавцы-лайнеры, сотрясавшие на подходе к берегу небосвод над городом и бухтой утробным рёвом своих тифонов? Жизнь замерла, порт умер.

А с этим лоцманом связано у меня приключение. Полгода назад поздно вечером возвращался погруженными во тьму улочками домой, когда из-за угла выскочил, отчаянно сигналя и рыская по проезжей части, «жигуль». Выхватив меня фарами, водитель врубил тормоза. Что-то тут было неладно, и я направился к машине.

Оказывается, два каких-то сукиных сына накинули удавку на водителя и пытались то ли завладеть машиной, то ли ограбить таксиста. Когда один выскочил из машины, я его подсёк подножкой, а потом отключил, ткнув пару раз физиономией в асфальт. Второй всё-таки убежал.

Что дальше? Водитель вылез из-за руля, пошатываясь, кашляя и растирая горло. Удавка висела у него на плечах. Я снял её и связал руки лежавшему на земле парню. Куда его теперь? В милицию? К моему удивлению водитель замотал головой: не надо, мне же будет хуже. А когда смог говорить, объяснил: милиция как раз проводит кампанию по борьбе с незаконным, нелицензированным извозом, отлавливает таких самодеятельных таксистов, и его уже задерживали. Ради первого раза, постращав и отстегнув себе мзду, отпустили, но пригрозили: если попадешься— опять, арестуем машину. «А мне семью кормить надо».

Мужик был прав, «А что с этим? Они же чуть не замочили тебя...» Водитель вместо ответа подошел к своему поверженному врагу и от души приложился носком ботинка под дых. Справа, где печень.

«Садись. Спасибо, что выручил. Отвезу тебя домой».

Вот так познакомились. Теперь раскланиваемся.

В приёмной у Макса царили сосредоточенная тишина и две барышни. На меня, когда зашёл, — ноль внимания. Потом одна оторвалась от бумаг и сказала:

— Хвост музыкального произведения. Четыре буквы.

Она напомнила мне девицу из телерекламы безопасного секса, глядя на которую всякий раз хотелось посоветовать: «А может, тебе, детка, не заниматься этим с кем попало? Вот и вся безопасность».

— Что за дурацкие вопросы?! — раздражилась другая, с детским личиком, разрисованным однако под маску женщины-вамп.

— Какой еще у музыкального произведения может быть хвост?

До чего же самонадеянное поколение выросло на наших глазах! Хвост, хотелось мне оказать, может быть у кого и у чего угодно. Не стоит это только всякий раз понимать буквально. Даже когда решаешь кроссворд.

— Кода, — сказал я. — Концовка музыкального произведения. По-итальянски это слово означает «хвост».

На сей раз я был замечен. И подвергнут экзамену, что, признаться, всегда меня раздражало.

— Музыкальный жанр. Тоже четыре буквы и первая — «Г».

— Гимн, — сказал я. — А теперь вопрос: человеческий орган из трёх букв. Есть «У и «X»...

Зря я, конечно, это ляпнул. Пауза была непродолжительной.

—Я сейчас милицию вызову, — пригрозила любительница безопасного секса.

—Мне встреча назначена, — возразил я. — После одиннадцати.

На часах в приёмной было пять минут двенадцатого.

Размалёванная дылда, сидевшая ближе к начальственной двери, поднялась, демонстрируя свои формы, открыла эту дверь и почти крикнула:

— Максим Борисович! Тут какой-то хулиган ворвался.

Появившийся на пороге Макс, он же Кук, сказал:

— А, это ты... Проходи.

Однако прежде чем закрыть за собой дверь, я счёл нужным объяснить барышням:

— Человеческий орган из трёх букв это у х о...

— Никак не угомонишься? — констатировал Макс. — Что ты с ними не поделил?

Я пожал плечами:

— Вспомнил старую одесскую хохму. Как на ликероводочный завод приехал в обеденный перерыв с шефским концертом симфонический оркестр и что из этого получилось. Хохма полуприличная, так и они не такие уж скромницы.

Макс хмыкнул, скорее соглашаясь с этим, чем возражая.

—А я ради одной из этих девиц тебя и позвал.

— Не понял, — дежурно откликнулся я.

Это вообще самая удобная позиция, чуть что, говори: не понял. Это располагает.

— У тебя какой язык был основным в институте?

— Английский.

— Ты, кажется, и практику где-то там проходил?

— Было дело.

— Надо барышню натаскать в английском. База у неё есть:
словарь, грамматика. Нужна шлифовка.

— Не у всех она получается.

— А ты попробуй. Не задаром же.

— Которая барышня?

— Та, что помоложе. Которая хулиганом тебя обозвала.

— Грудастая и задастая? — уточнил я.

Макс опять хмыкнул, на этот раз неодобрительно.

— А вот это — брось. Ее зад не должен тебя интересовать, — сказал он наставительно. И всё же снизошел до объяснения: — Это дочка нашего шефа.

— Инфанта?

— Если хочешь, можно и так.

Максим Борисович нажал кнопку где-то внизу, под столешницей, и в приёмной послышался звонок. Я даже удивился: всё у них будто по-настоящему, как в солидной конторе... На пороге появилась инфанта.

— Проходи, — сказал он. — Знакомьтесь.

Барышня, однако, не двинулась с места, поглядывая на меня с явной враждебностью. Поделом. Не надо было хамить.

Чтобы переломить ситуацию и не тянуть резину, я заговорил по-английски. Без лишней скромности: Дима, когда хочет или когда нужно, умеет очаровывать дам. Приёмов тут множество. Отнюдь не обязательно сладко улыбаться и говорить комплименты. Иногда более уместен строгий, даже суровый и чуть грубоватый, «идущий от души» тон. Английский у меня, по оценке людей сведущих, слава Богу, и это тоже сыграло свою роль. Я встал, подошел к ней и произнёс речь. Суть сводилась к следующему: сожалею, сказал я, по поводу происшедшего — мне не следовало шутить так вульгарно и плоско, но случаются обстоятельства, которые, увы, провоцируют поступки... Здесь я спросил, понимает ли она меня, Барышня кивнула, а я и по глазам, по напряженному лицу видел, что понимает. Значит, с базой действительно всё в порядке. Макс в отличие от неё ничего не понимал, но смотрел на происходящее едва не разинув рот, и я опять увидел в нём, несмотря на стильно обставленный кабинет и дорогой костюм, прежнего милицейского участкового.

— Не хочу говорить о твоей подруге, продолжал я, но, что это за манера? В приемную заходит посетитель, а она глаз от какого-то дурацкого кроссворда не хочет оторвать. Да такого секретаря на Западе в мало-мальски солидной конторе не держали бы и пять минут...

— Она мне не подруга, — ответила инфанта. По-английски.Старательно. Из чего я заключил, что лёд тронулся.

— А посмотри на себя! Милое личико, чудные глаза, прекрасные волосы, так нет — размалевала себя. Зачем?

— А если я нарочно? — попыталась огрызнуться барышня. Прозвучало это однако довольно простодушно. При этом запнулась, выбирая подходящее английское слово, и с опаской посмотрела на меня: то ли всё-таки слово выбрала?

— Значит так, — сказал я, закругляясь, — если хочешь со мной заниматься, косметику придется убрать.

Господи, подумал при этом, да на фига тебе её косметика? Чего ты залупляешься, когда в доме ни гроша — была надежда на дедову полковничью пенсию, но деньги даже им, отставным пердунам, стали задерживать… Дрянной, однако же, характер. Дед о нём с ухмылкой говорит: ума мало — форсу много. А когда я отвечал, что, мол, босяк фасона не теряет, он только отмахивался: с дурацкого ладу да на новый фасон...

— И последнее — это уже по-русски — беру я по местным меркам дорого — десять баксов за урок. У меня всё. Решайте.

И опять подумал: зачем? Зачем это: «по местным меркам»? Звучит как извинение и приглашение к торгу. Крутые так не говорят. У них разговор однозначный, без сослагательного наклонения. Оно и правда, что десять-пятнадцать баксов — столичная цена, в нашей провинциальной дыре больше пяти долларов за урок не платят. Кураж у Димы взыграл...

Но барышня ничего вроде и не заметила. Достала два полтинника с портретом президента Гранта на лицевой стороне и Капитолием на обороте. Широкий жест — именно так я его воспринял. Только не люблю широких жестов применительно к себе. Уязвляют. Признаюсь: этот момент всегда был самым неприятным. Можно, конечно, говорить о совковом воспитании, но привык получать деньги в кассе и расписываться в ведомости. Некоторые нынешние работодатели (назовём так) это будто чувствовали, вручали гонорар в конверте. Брать деньги «голышом» было как-то неловко. Глупость, конечно, но что поделаешь. А тут ещё барышня и Макс, который выглядел благодетелем. А я и этого не терплю — благодеяний по отношению к себе. Но баксы взял. Сто долларов в нынешнем положении были целым состоянием. И плевать, в конце концов, на советские пережитки.

— Когда начнём? — спросил я с видом делового человека.

— А мы уже начали, — сказала она. — Не собираетесь же вы диктанты мне давать.

Именно это, между прочим, я и собирался сделать для начала.

— Проводите меня домой, поболтаем часок для языковой практики — где я найду такое произношение?

Последние разумные слова были явно адресованы Максиму Борисовичу. Шустрая барышня. Она повернулась на выход, демонстрируя формы, обтянутые джинсами, под которыми мой нескромный взгляд различал полоску трусиков, едва прикрывающих ягодицы, и ожидая, что я последую за ней. А что ещё оставалось делать? Оглянулся, прощаясь, на господина Кукуева. Он предостерегающе погрозил мне пальцем.

2.

Приятно чувствовать себя добытчиком. А как себя им не почувствовать, когда возвращаешься с ворохом снеди в дом, где холодильник не просто пуст, но и отключён за ненадобностью?

Утром мы слегка поссорились с дедом.

— Извини, дед, — сказал я, — но ты пижон. — И повторил: — Извини, пожалуйста.

Оказывается, накануне ночью звонила мать. Хотела поговорить и со мной, но я спал, а будить дед не захотел. Она сказала, что из Тель-Авива едет в наши края какой-то её знакомый, и она хочет передать с ним для нас кое-что. Матушка иногда подбрасывала нам гуманитарную помощь. Дед, как я понял, в ответ раскричался: только этого, мол, ему не хватало — начать побираться. Не смей-де об этом и думать!

— Такой ты принципиальный? — сказал я. — Боишься, что партайгеноссе объявят полковника Новосадова персоной нонграта и агентом международного сионизма?

— Болван, — сказал дед. — Такой же, как и твоя мать. Ты думаешь, чего она звонит по ночам? Экономит шекели на льготном тарифе. Откуда у неё лишние деньги? С тех чаевых, что получает в своей забегаловке?

Он имел в виду слушок, докатившийся и до нас, будто Клава Новосадова («Ну знаете, мать этого лоботряса Димы и дочка полковника, которая вышла замуж за аптекаря Вайнштейна и уговорила его ехать в Израиль...»), будто она бросила своего аптекаря и теперь работает посудомойкой в шашлычной какого-то грузинского еврея.

—При чём тут чаевые? Ты же знаешь, что это враньё.

—По мне лучше это враньё, чем то, что она сама говорит. Иметь два красных диплома и теперь на старости лет подтирать зады буржуйским детям.

Мать говорила, что работает гувернанткой в «очень приличном семействе».

— Ах-ах-ах!.. Для тебя это принципиально: буржуйские зады или пролетарские? А насчёт красных дипломов я лучше бы помолчал...

Матушка закончила культпросветучилище и курсы повышения квалификации массовиков-затейников при облсовпрофе. Этим ли гордиться? Но дипломы, как всё у нас, были действительно красные.

Впрочем, сейчас утренний разговор казался несущественным. В чём-то — подумалось — дед оказался прав: выкрутимся сами, обойдёмся без зарубежной помощи. Так ведь бывало и раньше — в последний момент обязательно подворачивался какой-нибудь спасительный ход. Вот и сегодня...

Прогулка с инфантой растянулась часа на полтора, и за это время я понял, что моя задача не так уж и проста. Шлифовка речи на чужом языке с существенно иной артикуляцией несомненно требует от взрослого человека (с детьми легче) неких актёрских, имитаторских данных. У барышни их не было. Она и вообще по характеру своему показалась мне слишком прямолинейной. Но подробней разобраться во всём этом еще предстояло, а пока я распрощался с нею у массивной, похожей на дверцу сейфа стальной калитки. Она была заподлицо вделана или вмонтирована в высокий каменный забор, ограждавший новенький трёхэтажный особняк с башенкой, портиком, эркером и другими прибамбасами. Эдакое «новорусское», не в обиду будь сказано самостийной державе, сооружение. Наш Дима (это я о себе) с удивлением осмотрел замысловатый набор архитектурных излишеств, а потом с ещё большим удивлением — барышню.

— Может, зайдём? — предложила она, передёрнув (от смущения?) плечиками. Смущаться было от чего. Видно, не я первый разевал рот, разглядывая особняк, похожий на затейливый торт.

Заглянуть в терем-теремок под сверкающей на солнце крышей из листовой меди было бы и впрямь любопытно. Мне даже припомнилась читанная некогда история о строительстве знаменитого Воронцовского дворца в Алупке. Современник графа Воронцова, восхищенный необычайно тонкой и искусной резьбой по камню, ажурными балюстрадами, резными трубами, венчающими дворец, и другими его украшениями, заметил: «Зачем было не сделать их просто из чугуна? И скорее стало бы и дешевле». — «Я хотел, чтоб было дорого», — ответил Воронцов. Того же, как видно, добивались и здесь. «Чтоб было дорого». Но у Воронцова было еще и по-настоящему красиво...

Однако мне следовало повыгоднее обменять одну из полученных от инфанты пятидесятидолларовых бумажек на гривны и, как некогда говорили (а я это помню), о т о в а р и т ь с я. Словом, расстались.

...Недавно в старых бумагах я наткнулся на талоны, по которым мы отоваривались. Сохранил их дед. Есть у него такое пристрастие: сберегает мелочи, характерные, как ему кажется, для эпохи. Поначалу я этого не понимал и всё порывался выбросить собранное им старьё: зажигалку, сделанную из винтовочной гильзы, тронутый ржавчиной складной нож, самодельный, наборный из разноцветной пластмассы мундштук, алюминиевую ложку... Потом понял, что это дань неким воспоминаниям и сантиментам. Открытие даже развеселило, позволило по-новому глянуть на деда — я-то знал его жестковатым, чуждым, казалось бы, милых человеческих слабостей, ан гляди-ка... Но зачем ему старые книги, журналы, брошюры, загромождавшие стол? — тем более, что с некоторых пор он стал больше моим, чем его столом. Ну. скажем, зачем этот «Краткий философский словарь», выпущенный в 1954 году? Дед улыбался в ответ с видом полного превосходства: «А где ещё ты прочтешь такое о кибернетике, например? «Реакционная лженаука», «механистическая метафизическая лженаука», «идеологическое оружие империалистической реакции» и т.д.» Такое я и впрямь нигде не читал и даже не представлял, что эдакий идиотизм возможен.

Но я отвлёкся, А хотел оказать, что среди собранного дедом хламья я и наткнулся на талончики, по которым мы сравнительно еще недавно, отстояв очередь, отоваривались. «Приглашение на получение сахара в 1991 г.» — это для нас с матерью и «Приглашение в магазин инвалидов Великой Отечественной войны» — для деда. Набор товаров в инвалидском магазине был шире. Двенадцать позиций — от масла сливочного (0,5 кг в месяц) до зубной пасты. Правда, далеко не всё из обещанного бывало в наличии, а очередь приходилось отстаивать и там.

...Удачно обменяв доллары на гривны, я почувствовал прилив самоуважения и совсем по-другому — по-хозяйски — стал разглядывать прилавки «Гастронома». Итак, бутылочка хереса (дед отдаёт предпочтение ему), кусочек сыровяленой колбаски — в меру острой и достаточно мягкой для стариковских зубов, золотистая скумбрийка холодного копчения, граммов триста греческих маслин (крупных, как бычий глаз) и столько же — российского сыра... Что ещё? Позвонить деду — пусть ставит варить картошку в мундирах — чистить её мы оба не любим.

Откушав хереса, оценив букет, вкус и то, что виноделы называют послевкусием, дед похвалил меня за выбор: он находил разницу между винами Массандры и Магарача, а этот херес был магарачский. А потом, как чаще всего у нас бывает, речь сразу, без перехода пошла совсем о другом:

— Странная публика эти наши бывшие советские эмигранты... Ясное дело, за бугром лучше, чем нам здесь: если пенсия или зарплата, то на неё можно прожить, если полицейский, то его не нужно бояться... Машина, хоть и подержанная, доступна почти каждому, стандарты по жилью несравненно выше наших... Но они ещё считают своим долгом изображать из себя людей совершенно счастливых. Послушать, так счастливее их, наших бывших советских, нет никого на белом свете. А живут-то из милости, из чьего-то сострадания или расположения — объедками с чужого стола, хотя объедки вполне съедобные. А уж какими становятся патриотами своей новой родины! И как презирают прежнюю, лапотную! Это, мол, страна дураков...

Я понял: запоздалая реакция на ночной разговор с дочкой и утренний с внуком. Тогда не выговорился, сейчас наверстывает. И, уминая картошку с рыбкой, я подбросил реплику:

— А презирать её не за что?..

Можно было и не отвечать (подумаешь — подковырка!), но дед в таких случаях вёл себя, как комиссар на политзанятиях: вопрос-ответ.

— Многое от обстоятельств зависит. Скажем, еврей в Израиле это одно, а он же в Германии — совсем другое. В первом случае я готов понять и эйфорию, и экзальтированность, хотя перебор всегда раздражает, а во втором... Германия, видите ли, захотела оживить пейзаж. Сначала уничтожила своих евреев, а потом решила завезти свежее поголовье. Как же им без собственных-то евреев?..

— Думаешь, всё так грубо?

— Да мне, если по совести, на мотивы немцев наплевать — может, ими и движет что-то благородное. Я наших не понимаю, которые не просто едут, а рвутся туда и потом восхищаются достатком, трудолюбием и законопослушанием бюргеров. Будто не было всего того, что было. Я бы на месте евреев Германию как место постоянного жительства для себя вообще исключил.

— Сам же говоришь об обстоятельствах. Люди бегут от нищеты.

— Так ведь самые обездоленные, из глухой деревни, с городского дна, те, что в помойках роются, не уедут. Не пустят их в Германию или Америку. Не нужны они там. Бежит бывший средний класс, который мечтал о свободе и демократии. Так вот же они, свобода и демократия...

— Отечественного розлива, — заметил я.

А дед неожиданно рассмеялся:

— Ты знаешь, я вспомнил, как Клавдия в классе четвёртом или пятом сочинила загадку и послала в «Пионерскую правду». Там был раздел — творчество наших юных читателей. Так вот загадка: «Цветок, который никогда не увянет». И ответ: «Наша Советская Родина». Каково?

Я только пожал плечами: матушка всегда была увлекающимся человеком. Уж кто-кто, а дед должен бы это знать. Тем более, что напротив сидел я, появившийся на свет тоже в результате одного из ранних её увлечений. Однако, в самом деле, забавно.

— Евреи, кстати, на помойках не роются, — сказал я. — Открыли столовую, подкармливают своих, даже пайки выдают. Заодно священные книги читают и молитвам учатся. Может, запишемся? Мы же теперь через матушкиного Вайнштейна тоже немного евреи...

— А как быть с идентификацией? — Дед явно поддержал мой легкомысленный тон. Вообще если бы не этот вдруг возникавший легкомысленный тон, то при нынешней жизни впору было бы с ума сойти.

— Если имеешь в виду обрезание, то проще простого. Есть доктор, который это даже с обезболиванием делает.

— Ты смотри, — сказал дед. — Что значит свобода и рынок! Однако всё равно не подходит: уж больно я свиные отбивные уважаю.

— Намёк понят. Завтра пойду на базар. Только отбивать и жарить будешь их ты.

— Откуда деньги? — спросил дед.

—Какая разница? Ты лучше скажи, о чём это с вами сегодня утром Валера Пинчук толковал?

Дед по стариковской привычке поковырял языком во рту, ощупывая протез, потом раздумчиво и словно сомневаясь, ответил:

—Просил оказать ему доверие, выдвинуть кандидатом в депутаты.

—В депутаты чего?

—Парламента. Верховной Рады. — Дед посмотрел на меня с ожиданием.

—С чего это он? — сказал я, но странным образом на самом деле не удивился и даже будто бы ждал чего-то эдакого. Подумал только: ну, наглец... А может, там такие и нужны, в этом самом парламенте?

—Как «с чего»? — сказал дед. — Кто-то же должен там быть. Молодой, здоровый, энергичный, из хорошей семьи...

—Вот, вот, вот... А папуля его случаем не звонил тебе?

—Я-то при чем? Ему и без меня есть кому звонить.

—Связи сохранились?

—А куда они денутся? Люди годами работали рядом, поддерживали друг друга, были на виду, знали друг другу цену... И потом управленец, должен сказать тебе, не из каждого получится. Тут такие качества нужны, которые тебе, например, и не снились.

— А у Ветряка они есть?

— Похоже на то. Генеральный директор, самостоятельный человек, женат, двое деток, не то, что некоторые его сверстники. Да ты никак завидуешь ему?

— Я? Вот уж чего нет, того нет. Я вас не могу понять. Неужели не нашли среди своих верного марксиста-ленинца?

— Предлагали одного и даже выдвинули, но какой-то он плохонький. И потом, где деньги возьмёт на выборы? А сейчас деньги решают всё.

— Приехали, — сказал я. — А как же ваши принципы? Извини, конечно, дед, но выходит, что ты сам буржуйские зады подтираешь. Они же, эти Пинчуки, кинут вас, как лохов, депутатство им нужно, чтобы отмазаться от прокуратуры, которая давно на них зубы точит.

— Какие зубы? Какая прокуратура? Кто и что точит?.. — досадливо отмахнулся дед. — Брось ты эту чепуху. Я что — сказал тебе, что поддерживаю этого Валеру? Послушал и ушёл. Пусть сами решают.

— А дальше?

—Что — «дальше»? Что будет? Один из моих комбатов, когда спрашивали, что дальше будет, отвечал: «Пиво холодное будет». Такая у него поговорка была. Не дождался, правда, этого пива, убили под Кенигсбергом.

—А всё-таки? — продолжал я давить скорее по инерции, чем из подлинного интереса.

—Гнусное время. Еще недавно думал: бывало и похуже. Прорвёмся, мол. А сейчас — не знаю.

—Не знаешь с тех пор, как пенсию перестали платить?

—Не будь пошляком. Знаешь, в академии нам рассказывали, что древние германцы, попав в безвыходное положение, когда другие племена или римские легионы окружали их в лесах и болотах, жертвовали стариками и детьми. Старики, дескать, вообще балласт, а дети, если попадут в плен, станут рабами, забудут о своем происхождении и будут служить врагам. Спасали самых выносливых и крепких, которые со временем родят новых детей и восстановят мощь племени. Преподносилось это лектором как изначальная сущность немцев, эдакая их особенность: они, мол, хуже зверей, которые даже жертвуют собой, спасая детенышей. Но в поведении древних варваров была хоть какая-то логика. А сейчас жертвуют всеми. Собственным народом.

На всякий случай я напомнил старому партайгеноссе:

—И продолжается это без малого сто лет...

—Да, — как-то вяло согласился он.

И мне стало жаль деда: высох, пожелтел, вся прежняя одежда болтается на нём... Да что я говорю «прежняя» — новой-то не покупаем, разве что носки. В прошлый День Победы облачился дед в военную форму со всеми от подбородка до пупа многочисленными регалиями, посмотрел на себя в зеркало, потом разделся, да так никуда и не пошел, хотя был зван на какое-то торжественное собрание. Чего я привязался к нему? Что мы вообще хотим от этих стариков? Сами-то лучше? По ТВ бабку показывают с портретом Сталина: вот дура-то! А сами давно ли с портретами Ельцина бегали? А потом читали на плакатах: «В отставку ЕБН». Шикарная, кстати, аббревиатура получилась. С подтекстом. Нас, впрочем, этот несчастный уже ЕБН не касается… У нас собственные титаны мысли, реформаторы.

Но я, как всегда, отвлёкся.

— Да, — сказал дед, — почти сто лет.

И я понял, что отмеривает он от Великой Октябрьской социалистической. Было в этом нечто напоминающее признание вины передо мной, глупым и непутёвым.

— Брось, дед, — сказал я. — Не казнись. Всё, что было за эти сто лет, — дурь и не более того. Человечество всю дорогу с ума сходит. Иначе не умеет. Не мы первые, не мы последние. Я даже думаю, что человечество — всё — больно. Болезнь одна — дурью мается. Хотя симптомы разные. Такое тоже случается. И до выздоровления, как до дальнего берега. Выплывешь ли? Знаешь, как бывает: температура за сорок, жар, беспамятство. А потом — чаще всего ночью — вдруг очнулся весь в поту, но температуры нет, кое-что уже соображаешь и слабость бесконечная. Аппетит, однако, проснулся. Ожил. Кризис миновал. Так вот нам и до этого кризиса далеко, неизвестно, что дальше будет. Выздоравливают-то не во всех случаях. Не думай об этом. Брось.

— Это легче всего — бросить, — сказал дед. —Я, мол, не я и хата не моя. Отвечать, голубчик, за всё надо. Отвечать. А то ведь так без конца будет.

— И будет, — с готовностью подтвердил я.

Переливали бы, наверное, и дальше из пустого в порожнее, но в прихожей звякнул звонок, потом пронзительно, с надрывом заскрипела дверь: пришла Люся.

3.

— Интересно, когда в этом доме смажут дверные петли? Скрип на весь подъезд

Адресован упрёк был мне, но удар принял на себя наш мужественный ветеран:

— Это я, Милочка, виноват. Скрип у нас вместо собаки, чтобы отпугивать воров.

Каждый называл её по-своему: я — Люсей, дед — Милой, подруги — Людой, на работе — Людмилой Петровной.

— Вы всё шутите, Прокофий Семёнович. Воровать-то что?

— Главную нашу ценность — мальчика Диму.

— Разве что.

«Мальчик Дима» — давняя семейная история из моего самого раннего детства. Жили в коммуналке. Вся семья была в сборе, когда из общего коридора в комнату заглянула очаровательная блондинка лет трёх-четырёх (иногда мне кажется, что я до сих пор её помню): «Мальчик Дима здесь живёт?» — «Зачем он тебе?» — спросила тогда ещё здравствовавшая бабушка. — «Я хочу с ним дружить», — простодушно ответила девчушка. — «Ну вот— первая невеста объявилась». Как в воду глядела бабушка: общее количество предполагаемых невест с тех пор возросло многократно. Но уже год как замыкающей в этом ряду была Люся. Хотя — стоп. Как-то некрасиво я сказал. Как быть, кем быть и как поступать, решает она, и у неё другая версия происходящего, она говорит: «Приходящая жена». С подтекстом, который иногда проступает яснее и язвительнее: «Все удовольствия с доставкой на дом». Я в таких случаях (опять-таки иногда) огрызаюсь: «Я-то в чём виноват? Давай распишемся. Хоть завтра». И в ответ слышу то ли насмешливое, то ли обречённое: «Мне и так хорошо».

А началось и получилось всё нечаянно и само собой, как почти всегда — признаем это — у мальчика Димы. Матушка устраивала отвальную по случаю своего отъезда. В ресторане, который в лучшие для него курортные времена именовался аборигенами «Палубой». Он и похож был на огражденную бортиком просторную, уставленную столиками верхнюю палубу лайнера.

В тот вечер мы были единственной компанией на «палубе». Большинство столиков пустовало. Время от времени появлялись какие-то люди, принимали у буфетной стойки свои сто или сто пятьдесят и отчаливали.

Дед не пришел по идейным соображениям: был против «этой авантюры с отъездом». Семейство представлял я и довольно успешно — перетанцевал почти со всеми дамами. А под конец был представлен ей.

— Это наша Людмила Петровна. — Говоря это, Вайнштейн только что ножкой не шаркнул от избытка чувств. — Проводи её, пожалуйста, домой и постарайся понравиться. Людмила Петровна — украшение нашей городской аптечной сети. — И добавил: — Учёный фармаколог.

Радости в тот момент я от поручения не испытал. Предстояло, судя по всему, переться куда-то на окраину нашего разбросанного на холмах городишки. Я даже не разглядел её как следует в свете мигающих разноцветных ресторанных лампочек. Это потом уже, вовсе не стремясь к этому, дед мне раскрыл глаза. «У тебя, однако, есть вкус», — сказал он после её первого (недели две спустя) посещения нашего жилища. И в ответ на мой вопрошающий взгляд добавил: «Необъяснимое чудо: как где-нибудь в глуши, в самой плебейской обстановке у колхозного шофера и больничной санитарки рождается и расцветает аристократическое дитя, такая прелесть? Загадка! Ты посмотри на неё — как всё соразмерно: стройный постав, манера держать головку, удлиненность форм, но не худоба — во всём чувствуется порода и жизненная сила... Откуда это?» Тут мне, кстати, вспомнилось, что свою армейскую службу дед начинал в кавалерии... Не отсюда ли слова о стати и породе? А он продолжал: «Но главное, конечно, изящество, достоинство и красота, скромная непринужденность...» Слушая, впору было рот разинуть. «Милый балбес, — закончил свой монолог дед, — тебе досталась редкая женщина».

Спорить я не собирался и даже готов был со многим согласиться, но к тому времени я уже знал её с несколько иной стороны. Потому и помалкивал.

Узнавание было неожиданным и ошеломительно быстрым, хотя поначалу ничто ничего не предвещало. Мы молча и не спеша прошли почти безлюдную набережную, скупо освещенную витринами нескольких магазинов. Витрины — примета времени — все зарешечены. Втянулись в тёмные улочки и переулки Слободки. Здесь я взял её об руку. Спросил: «Вы на каблуках?» Она не поняла, и тогда я спросил: «Бежать сможете?» — «Зачем?» — удивилась она. — «Если придётся».

Воздух был тёпел и густ. На набережной он пах цветами и размякшим за жаркий день асфальтом, а здесь вдруг почудился запашок анаши. Не иначе как под старой шелковицей возле «боржома» (так по старой привычке называют здание, бывшее и ночлежкой, и общежитием, а сейчас после пожара ставшее приютом для залётной публики и бомжей), не иначе как здесь коротает летнюю ночь некая компашка. Ну и пусть, а мы скромно проследуем мимо.

До чего же сильны, однако, в нас первобытные инстинкты, чутье на опасность! Милая спутница высвободилась и сама взяла меня под руку — так ей, видимо, показалось надёжнее. Или своим аптекарским носиком тоже унюхала что-то, как полицейский кокер-спаниэль?

«Только не надо за меня цепляться, — попросил я. — Нам далеко ещё?» — «В конец квартала, угловой дом». — «В случае чего — бегите. А я тут приторможу». — «Нет-нет, я с вами...»

Больше всего, должен сказать, не люблю эти бабьи штучки. Командуй на кухне, черт бы тебя побрал, или даже в постели, но случаются положения, когда женщина должна беспрекословно подчиняться, а не рассуждать. Не доходит, не понимают. Высказать всё это я, правда, не успел.

«Эй, мужик, — послышалось из-под шелковицы,— который час?»

На руке у меня были так называемые «командирские» часы со светящимся циферблатом. Деду их вручили к 50-летию Победы, а он подарил мне. Расставаться с ними я отнюдь не собирался, а потому, не убыстряя, но и не замедляя шаг, ответил: «Судя по звёздам, скоро светать будет».

Под шелковицей присвистнули и кто-то другой сказал: «Ты подумай! А он, оказывается, ещё и звездочёт...»

Огрызаться я не стал, дышал ровно, продвигался в прежнем умеренном темпе: авось пронесёт. Чем черт ни шутит, когда боженька спит... Может, это просто мелкая шпана. Но впереди вспыхнул фонарик. Луч сильный и сфокусированный. Хороший фонарик. Луч сперва мазнул нас, потом на миг зацепился на моей спутнице и наконец ударил меня по глазам. Я поднял руку, закрываясь, и тут же послышалось: «А он, оказывается, ещё и обманщик... Часики-то на руке...» Терпеть не могу этот ёрнический тон. Люди, которые говорят так, бьют особенно жестоко.

Важно было воодушевиться, завести себя. «Ах ты сучий потрох!..» — заорал я, схватил за руку аптекаршу и бросился вперёд, на того, что с фонариком. «Беги!» — крикнул ей. И вдруг из-под шелковицы визгливый бабий голос: «Димка Новосадов! Стойте, козлы! Это наш человек...»

Не скажу, что этим сразу кончилось — фонарик я успел выбить и вполголоса снова рыкнул на спутницу: «Линяй по-быстрому...»— но как-то всё сошло на тормозах. На дорогу выскочила («Здрась-те, я ваша тётя!») Фиса Конашенкова, добрейшая душа, с которой сколько-то лет назад мы учились в одном классе и курили одну сигарету на двоих на переменках. Выскочила, обняла, затормошила, задышала в лицо портвейном или чем-то плодоягодным: «Димка! Сколько лет, сколько зим! А я тебя вспоминала недавно... Или нет — ты недавно приснился мне... А где твоя дама? Слиняла? Ха-ха! Все они нынешние такие... Может, хлебнёшь с нами? Или травки? Нет? Ладно, догоняй! И дай ей хорошенько под хвост, как ты умеешь. Ха-ха!»

Она же подняла фонарик, вернула владельцу и, тоже обняв, потащила его назад под шелковицу.

...Я всё время вспоминаю дерево, потому что хорошо знаю его. Для меня оно одно из самых главных наших деревьев. Их несколько в городе. О дубе, можжевельнике и фисташке я уже говорил. Это неважно, что на них никто не обращает внимания. Зато все пялят глаза на наш самый главный платан посреди центрального сквера. И в самом деле красавец. Он же — ночлежка для серых ворон, которые к вечеру, каркая, переговариваясь, слетаются сюда со всех окрестных помоек. Есть самая главная сосна, есть рощица гранатовых деревьев и вот эта шелковица — приземистая, лопоухая, грузная старуха. Под нею вечно устраивается кто-нибудь — прячутся от дождя, отдыхают в тени или поджидают припозднившихся прохожих...

Такое вот приключение. Хорошо, что обошлось без мордобоя. Спасибо Фисе. Недаром, выходит, давал ей докурить и списывать алгебру с тригонометрией в эпоху всеобщего и обязательного среднего образования. А то ведь мальчику Диме могли и накостылять, а его спутницу — слегка попортить…

Кстати, подумал тут же, куда подевалось главное украшение аптечной сети города? Решил дойти до угла. Она, однако, ждала неподалеку. Спряталась в подворотне. Представляю, как, прислушиваясь к шагам, тряслась и гадала: он это или не он? Сама потом об этом говорила.

«Дима, — услышал шепот, — это вы?» Отозвался: «Скорее всего я». На этот раз она вцепилась в меня дрожащей, но поистине мертвой хваткой. «Молодчина», — сказал я вполне искренне, хотя сам же велел ей убегать. А ведь и в самом деле молодец: дождалась, несмотря на все страхи. Я приобнял её за плечи для успокоения, и тут она, содрогаясь от рыданий (именно так), уткнулась мне под мышку. «Успокойтесь, ради Бога успокойтесь». С тем и дошли до крыльца.

Прелесть Слободки — в таких вот крылечках, затейливых верандах, дверях, которые ведут прямо из квартиры на улицу. Некогда улочки были патриархально тихими, загулявшего, подвыпившего рыбака или портового грузчика не боялись, окна первых этажей держали открытыми, и только марлевые либо тюлевые занавески колыхались под ветерком; спали летом на раскладушках во дворе, где было не так душно, как в комнатах...

«Как же вы назад пойдёте?» — спросила она, явив — так мне казалось — чисто женское сочетание альтруизма с практичностью. Сам я об этом пока не думал, но возвращаться тем же путём и впрямь не следовало: вместо прежней компании там могла быть другая или Фиса, скажем, могла отколоться, уединившись для утех с очередным избранником, лишив остальных своего облагораживающего влияния — да мало ли что ещё.

«Зайдём ко мне, — внезапно решила Людмила Петровна. Она явно почувствовала себя старшей и ответственной за мальчика Диму. — Попьём чаю, а там и светать начнёт...» — «Если вы настаиваете...» — проблеял я. — «Да-да, очень прошу вас...»

Всё решилось в прихожей, когда она не смогла сразу отпереть дверь. Видно, волнение от предыдущего оказалось всё же слишком сильным. Надо было успокоить женщину, взять ключ и самому открыть замок. Что я и сделал. Однако для этого пришлось (по необходимости и без всякого умысла) сзади обнять её. Я тут же почувствовал, как она, словно бы протестуя, напряглась. Это было естественно, и я готов был, извиняясь, объяснить чистоту своих намерений. Не успел. Она вдруг размякла у меня в руках, будто шоколадка в горячей детской ладошке жарким летним днём. Вот так.

Подробности опустим. Скажу лишь, что дед был прав, утверждая, что мне досталась редкая женщина. Ничего подобного до тех пор не встречал. Выпроводила она меня, тем не менее, едва начало светать.

А потом был короткий, но драматический период, когда я звонил, приходил и получал от ворот поворот. Мне как бы давали понять, что н и ч е г о (ну абсолютно ничего) не было, а если что и случилось, то по недоразумению, вопреки её желанию, по ошибке и лучше об этом забыть. И всё это с виду искренне, совершенно серьезно, ледяным голосом, с почти ненавидящим (за что?!) взглядом. Но я-то помнил другое. И в конце концов добился своего. Смирением, послушанием. Шоколадка снова размякла в моей ладони.

А через пару недель мальчик Дима явил свою новую знакомую деду.

...Как всегда, она пришла не с пустыми руками: кефир, сосиски, хлеб... И сейчас выкладывала всё это, с подозрением посматривая на наш пиршественный стол, где бутылка хереса выглядела несколько даже нагловато рядом с только что появившимся кефиром. И в самом деле: захотели выпить — взяли бы чего-нибудь, так сказать, ординарного, а то ведь выдержанное, марочное... При нынешней-то бедности!

— Получили пенсию?

Естественный вопрос. Теперь все чуть что друг у друга спрашивают: получили зарплату? получили пенсию?

— Нет, Милочка, обещают только к концу месяца. Это Дима где-то исхитрился...

А дед по теперешним понятиям мог бы считаться состоятельным господином: пенсия в пересчёте на зелёные почти сто баксов...

— Это Дима исхитрился, — повторил он и, опираясь на руки, тяжело встал из-за стола. Мне даже показалось, будто я слышу, как заскрипели в его старых костях шарниры-суставы.

Грустно от одной мысли, что скоро, совсем скоро дед умрёт. Он и сам, мне кажется, об этом нередко думает. С несвойственным ему смирением. Иногда хочется попросить его продержаться подольше, но что толку!

Грустно делается потому, что он мой единственный дед, ставший по сути отцом, и я его люблю. Без него будет в этом мире одиноко и — не знаю, поймет ли кто-нибудь меня, — без него мне станет холодно. И ещё: отомрёт вся прошлая жизнь, которую мы вместе ругаем, проклинаем — иногда ужасаемся этой прошлой жизни, но в то же время вспоминаем о ней нечто такое, что нельзя было забыть и потерять.

Дед ушёл к себе, оставляя нас вдвоём. И в этом тоже было смирение, смешанное со снисходительным пониманием молодости...

— С кем тебя видели сегодня?

Этаким образом она, миновав все промежуточные вопросы, вышла сразу на финишную прямую. Ценное качество в отношениях между людьми. Экономит время. За прямоту мы её, нашу Людмилу Петровну, и любим. Впрочем, что касается меня, то не только за прямоту. Никогда, однако, прежде у нас не задавались такие вопросы. Свободный человек Дмитрий Новосадов был волен гулять где угодно, когда угодно и с кем угодно. И вот создан прецедент. Что это — ревность?

Я налил ей рюмочку. Херес — мужское вино, но мы с этим обычно не считались да и не было ничего другого кроме кефира.

— Видели меня с барышней. Партийная кличка — «Инфанта». Родители, как я понимаю, решили сбагрить её куда-нибудь в Англию или Америку. Учиться. Могут себе позволить. Деньги есть, даже мне платят по десять долларов за урок. Надо натаскать её в языке. Фундамент имеется, нужна шлифовка. Всё. Остальное меня не касается.

Ответ получился длинноватый, поскольку я был малость навеселе.

— С папашей виделся?

— Не понял.

— С папашей своей «инфанты», спрашиваю, виделся?

— Зачем?

— Затем, что фамилия его Кирпичёв. О «кирпичах» слышал? Так вот он у них самый главный. Авторитет. Теперь понял, дурачок?

Не скажу, что я был потрясен информацией, однако удивился. Мадам, выходит, знала больше меня. О «кирпичах» в городе поговаривали. Ничего определенного. На уровне пересудов. Говорили, что они хозяйничают в порту с тех пор, как открылись прямые рейсы на Стамбул и в Грецию, что им принадлежат рынок и несколько гостиниц, что они контролируют автотранспорт и т.д. Но мало ли чего говорят! Говорят и о прокуроре, будто он ездит на ворованной иномарке. Говорят, а он ездит.

— Да я-то тут при чем? И на фига мне нужен этот папаша? Я — тихий, скромный человек, которому заплатили сто баксов авансом за десять уроков. Вот и всё. И девчонка, должен сказать, совсем не в моём вкусе.

Люся улыбнулась. Иногда мне кажется, что она читает меня, как открытую книгу. Видимо, ей это тоже кажется. Так оно, наверное, и есть. С одной поправкой: в книге этой попадаются незнакомые, непонятные тексты, перепутанные строчки и страницы, в которых сам черт ногу сломит.

Я сказал:

— Пошли спать.

При этом, если откровенно, собирался ещё раз убедиться, что мне действительно досталась самая необыкновенная женщина, однако не тут-то было: сославшись на усталость, она сказала, что и в самом деле хочет спать. Такого тоже никогда прежде не случалось. Афронт. Но на нет, как говорится, и суда нет. Свободный человек Дима Новосадов уважает волю других свободных людей.

4.

— Что она для тебя пишет? — спросил Макс, он же Кук.

— Резюме.

— А с чем его едят?

— Барышня, видишь ли, с характером. Ты слышал, что она вчера сказала? Не будете же вы, мол, диктанты мне давать. Не хочешь — не буду. Но грамотность её мне, между прочим, знать нужно. И технология отработана: не хочешь писать диктант — напиши сочинение. Для меня даже лучше...

— Ещё кофейку? — спросил, подмигнув, Макс: кофе мы пили с коньячком. — Честно говоря, не ожидал, что ты ей обломаешь рога.

Я пожал плечами.

— Трофимыч на что крутой мужик, а ладу с ней не найдёт...

— Трофимыч это папаня? Кирпич?

Макс как-то мгновенно стал другим. И улыбка, и хохолок на темечке, и чашечка в руке — всё прежнее, а взгляд другой — внимательный и оценивающий. Я, однако, сделал вид, что ничего не заметил, и тогда он, выдержав паузу, сказал:

— Не надо так — «папаня», «Кирпич»...

— Господи, да что вы все...

— Кто — все?

— Да хотя бы ты или моя соседка. Вчера встретила нас, а сегодня спрашивает: чего это ты с дочкой Кирпичёвой?.. А я его не видел никогда. Кто он такой, ты можешь мне сказать?

— Папа. Кормилец и поилец наш. — Макс протянул мне визитную карточку, где значилось по-русски и для большего, видимо, понта — по-английски: «Григорий Трофимович Кирпичёв, президент фонда «Возрождение». Фу-ты, ну-ты.

— Это его кабинет? — спросил я.

Макс рассмеялся.

— Иногда бывает здесь, проводит совещания, встречи, но это мой кабинет.

Обычно я не задаю вопросов: человек, если захочет, сам расскажет о себе, что найдёт нужным, но тут, несколько — признаю — демонстративно оглядев ещё раз этот отнюдь не бедный офис, спросил:

— А сам ты кто? Секьюрити?

Макс протянул ещё одну визитку: «Максим Борисович Кукуев. Фонд «Возрождение». Помощник Президента по связям с общественностью», Именно так: «Президента» с большой буквы. Чтобы все видели, как помощник уважает шефа.

— Надо себе заказать визитки, — сказал я. — Представляешь? «Дмитрий П. Новосадов, Председатель Земного Шара».

— Что ещё за председатель?

— А что за фонд «Возрождение»?

— Ну, у нас — сам видишь — и офис есть...

— А в существовании земного шара ты сомневаешься? — И тут мне пришла в голову мысль: — Интересно, а что написано на визитке у Ветряка? «Генеральный директор транскосмического агентства по переливанию из пустого в порожнее»?..

Я даже развеселился от такого предположения. А вообще подумал: пора притормозить. Не слишком ли резво мы перешли от кофе к чистому аи naturel коньяку?

— Ты что видел Ветряка?

— Разве я не говорил? Митинговал вчера со стариками. Просил выдвинуть его кандидатом в наш демократический парламент.

— И выдвинули?

— Будто не знаешь.

— Так выдвинули или нет?

— С ума сойти! И это называется помощник по связям с общественностью! А куда старичьё денется? Пообещал подбросить деньжат на лекарства. Молодой, красивый, шустрый.

— Вот именно. Слишком шустрый…

Что-то в этих словах было. Некая заинтересованность, что ли.

— Слишком шустрых в наше время не бывает, — сказал я, чтобы раскрутить Кука. Хотелось всё-таки знать, что он имеет в виду. Но помешала инфанта — зашла с отпечатанным на компьютере текстом.

— Вот. — И добавила, обозрев стол: — Я бы от рюмочки тоже не отказалась.

— А что скажет отец? — как бы засомневался Макс.

— Если вы не донесёте, ничего не скажет.

Тоже штрих во взаимоотношениях.

Она взяла мою чашечку, понюхала, пригубила и поморщилась:

— Какая гадость...

Выкобенивается девчонка, изображает из себя что-то. Коньячок, между тем, был совсем неплох. Пить не стала, и слава Богу. Но, честно говоря, сама эта раскованность или развязность мне не понравилась. Ничего не имею против эмансипированных девиц, но в другой обстановке. А если точнее — при других обстоятельствах. И совсем не желаю иметь дело с какой-нибудь из них в качестве моей ученицы. Особенно когда эта ученица лижет спиртное после меня, уже слегка побитого молью мужика, словно протягивая между нами незримую ниточку. Только этого мне не хватало.

— Проверять сейчас будете? — спросила она. Вполне по-школярски. И это сняло напряжение, как-то сразу понизило градус. Подумал: а ведь молодость, в сущности, беззащитна. Не потому ли и совершаются резкие движения да глупые поступки?

— Обстановка, кажется, не очень располагает... — сказал я, посмотрев на неё, на него, на стол с кофейными чашечками, раскрошенным печеньем и остатками лимона. Бутылку Макс уже убрал.

— Да чего там — оставайтесь. Кабинет в вашем распоряжении. А мне как раз в порт ехать надо.

С минуту он собирался, потом базарил с секретаршей в приёмной, а я пробежал глазами листочек с написанным барышней резюме её покамест такой короткой жизни.

А ведь с грамотностью больших проблем нет... И что касается манеры изложения — написано простенько, но связно и довольно свободно. В наше время и на родном языке это не так часто встречается. Заинтересовала и суть. Это был как раз тот случай, когда человек рассказывает о себе, что Бог на душу положил. В переводе на великий и могучий всё выглядело, примерно, так: я не знаю, чего от меня хотят, я не знаю, чего я сама хочу, я не знаю, чего мне ждать от будущего, и не верю в это будущее; я вообще никому и ни во что не верю.

Она, видно, ждала каких-то слов, а что на это можно сказать? Спросил всё же:

— Так уж ты ни во что и не веришь?

Откликнулась с неожиданной живостью:

— А сами вы во что верите?

Я подошёл к окну, посмотрел, как Максим Борисович лёгкой походкой пересёк двор, уселся, получая от этого удовольствие, за руль своего «форда» и отправился в путь — осуществлять связи с общественностью.

— Рисковый мужик...— сказал я.

— О чём вы?

— Пили-то не только кофе...

— Ну и что?

— А если остановит инспектор?

— Ха! Так он же сам бывший мент. И потом все знают, на кого он пашет.

— А это существенно? — спросил я. — Это важно?

А сам подумал о странности сочетания её школьного, бесцветного и безвкусного, дистиллированного английского с этими словечками «мент», «пашет» на родном языке. Это ведь, пожалуй, свойственно и мне. Да и не только мне. Не потому ли в общении на Западе нас порой оценивают не так, как мы того заслуживаем, принимают не за тех, кто мы на самом деле есть?..

Она, между тем, посмотрела испытующе и внимательно: ты что, мол, дядя? Придуряешься? Или не понимаешь, как это важно, сколь многое зависит от того, на кого человек пашет? Спросила однако о другом:

— Уходите от ответа? Вы-то во что всё-таки верите?

Барышня, видимо, думала, что задаёт ужасно трудный вопрос. В самом деле: во что можно верить в наше время?

— Я? Верю в то, например, что нельзя обманывать и обижать маленьких.

— Ха! Сказали тоже!.. Да их то и дело обманывают. Без этого просто невозможно. Сказки разве не обман? И ничего страшного — обманывайте на здоровье. И обижают. Запрет — разве не обида? А иначе нельзя — на голову сядут. Я это по себе знаю.

— То есть?

— А я своим на голову села. Делаю, что хочу.

Смышленая барышня. Я предложил:

— Давай всё-таки перейдём на наш рабочий язык.

Она рассмеялась:

— Это чтобы я меньше болтала?

— Чья идея была взять репетитора?

— Представьте себе — моя.

Какая сознательность! Мальчик Дима в её годы учился, надо признать, из-под палки.

— А ты знаешь, я, пожалуй, тебе не нужен. Тратить десять баксов каждый день за пустую болтовню... Да ещё и неизвестно какого качества... Ты хоть знаешь, куда поедешь, где учиться будешь? В Англии, скажем, или в Америке? Там ведь говорят немножко по-разному. Да и в самой Америке... Это обычное дело — произношение, диалекты, акценты... И международный то ли усредненный, то ли коверканный английский... Как и наш русский, кстати. Каждый говорит по-своему, и все друг друга понимают, хотя иногда и с трудом. На первых порах важно понимать и чтоб тебя понимали — это у тебя есть. А дальше адаптируешься к среде.

— Нет-нет, — сказала она. — Вы что — хотите бросить меня?

— Да мы видимся всего второй раз.

— Может, платить надо больше?

— Ну вот, я ещё и в вымогатели попал... Не нужен я тебе. Понимаешь: не нужен.

— Нужен, — сказала она.

Я посмотрел на неё: не такая уж и рохля, как показалось в самом начале. Крепкая деваха-акселератка. Ей бы в баскетбол — центровой. Или толкать ядро... А мордочка — курносая, симпатичная. Особенно сейчас, когда вместо косметики — недоумение на лице.

— Ты кем хочешь быть? Чему собираешься учиться?

— Можно я сначала сама спрошу: а кем вы хотели стать?

Я хмыкнул: вот и для меня этот вопрос прозвучал в прошедшем времени. Не кем, мальчик Дима, ты хочешь стать, а кем хотел быть когда-то. Значит, всё в прошлом? В самом деле: ну кем ты, дурачок, можешь теперь стать? Не проще ли поставить на себе крест? Не только на себе, кстати. На стране, которая хотела быть то Третьим Римом, то родиной всех (непременно — всех) трудящихся, то страшилкой всего мира — сверхдержавой; на народе, изображавшем из себя хрен знает что; на пацане, мечтавшем, к примеру, стать космонавтом... Всё это, братцы, увы, в невозвратном прошлом. У меня, как и у моего почти столетнего деда. Я, правда, о «пыльных тропинках далёких планет» не мечтал и всё же...

— С меня, — сказал я барышне, — пример брать нельзя. И даже так: я — это отрицательный пример.

— Почему? — удивилась она.

— Потому что я в твои годы мечтал стать Штирлицем.

— Ой, как интересно! И что?

— Как видишь, — сказал я. — Ни-че-го. — И попросил, как мог строго: — Переходим на английский. Расскажи, как ты живёшь, с кем дружишь, что читаешь. С этой минуты мы говорим только на нашем рабочем языке.

Она сразу поскучнела. Да и я бы, наверное, на её месте заскучал: такое занудство...

— Хорошо, — сдался я, — не будем трогать личные дела: кто как живет и с кем дружит. Но кем ты собираешься стать — профессором филологии или нобелевским лауреатом по физике? — Здесь барышня, захихикала. — В каком Кембридже будешь учиться — английском или американском?

— А разве есть и американский?

Выходит, об английском она всё же что-то слышала...

— Есть. Там находится знаменитый Гарвардский университет. Рекомендую.

— А что ещё можете рекомендовать?

— В прежние времена нувориши отдавали дочек в католические колледжи либо нанимали домашних учителей.

— Кто?

— Нувориши, те, что из грязи в князи…

Уже сказав это, я почувствовал, что перебрал, поддался в общем-то несвойственному классовому чувству. Зря. Девчонка здесь ни при чём. А она, как-то по-взрослому посмотрев на меня, сказала:

— Пойдёмте. Посидим где-нибудь возле моря и поболтаем... на нашем рабочем языке.

Последнее прозвучало, как мне показалось, не без иронии.

Светиться с нею в городе, честно говоря, не хотелось, но и здесь делать было нечего.

Блондиночка-секретарша в приёмной была поглощена компьютером. Шевелила не только пальцами, но и губами. Кроссворд был отложен. Какая сосредоточенность! Хотелось пройти мимо на цыпочках, чтобы не помешать, но я всё же глянул на дисплей. И рассмеялся. На экране прыгали мультяшные фигурки. Компьютерная игра. Из самых примитивных.

Услышав мой придушенный смех, она оторвалась на миг:

— Чего ржешь?

Я пожал плечами и посмотрел на инфанту.

— Не обращайте внимания, — сказала та на нашем рабочем языке. Когда вышли, я спросил:

— За что твоя подруга так невзлюбила меня?

— Я уже говорила: она мне не подруга. Она любовница моего отца. Потому и держат.

Совсем хорошо.

— А это зачем ты мне говоришь?

— А зачем вы спрашиваете?

— Ладно. Тогда ещё спрошу: сколько вам лет?

— Нам? Она на год старше меня.

— А тебе-то сколько?

— Паспорт уже получила.

— Звучит. Женщина в летах.

Бог с нею, подумал я. В этом возрасте все юные леди хотят быть взрослее, старше. Впрочем, и юные джентльмены тоже — знаю по себе, До чего обременительной казалась молодость! Сколько ещё, дескать, будут считать меня пацаном?..

— Насмешничаете?

Господи, какое неуклюжее, свистящее и шипящее слово! И как сами мы неуклюжи! Зачем мне насмешничать? Зачем мне всё это?..

...В финале байки о пирате Джоне Моргане, который, насытившись грабежом и разбоем, основал затем финансовую империю и знаменитый банк, говорится о его вышколенных и утонченных наследниках — мужчинах в смокингах, дамах в драгоценных мехах и бальных платьях. Будто и не было в прошлом никакого пирата. Кирпич, конечно, не Морган, но, может, ничем не хуже? Как, кстати, по-английски кирпич? Brick. Так какое мне дело до этой строптивой мисс Брик, инфанты постсоветского происхождения? Отработаю свою сотню баксов, и глаза б мои больше их всех не видели...

5.

У деда пунктик: что будет со мной после его смерти? «Проклятая жизнь — ни работы, ни надежды... Даже оплатить квартиру не сможешь...» Что правда, то правда. Плата за квартиру особенно его тревожит, хотя множество людей не может платить и не платит. И никто их пока не осмеливается выгонять. Живут. Одна из примет времени, отнесись к ней спокойно, прими как данность. Не получается. Я это называю сверхщепетильностью.

На первых порах, прикидывал он, я продам его ордена, но сколько за них здесь, на месте, можно выручить?.. Говорят, этот товар хорошо идёт на Западе, у наших американских и бывших немецко-фашистских друзей, особенно если предлагается в комплекте и с документами-«корочками». Комплект, размышляет дед, у него немалый: от ордена Ленина до крестов и звёзд дружеских, союзных государств, до медалей «За оборону...», «За освобождение...». «За взятие...» и просто «За отвагу», которой старший лейтенант П. С. Новосадов был удостоен ещё в 1941 году.

«Корочки», считает он, тоже можно было бы продать. Ему самому на том свете они не понадобятся, так пусть хотя бы мне принесут какую-нибудь пользу в «условных единицах». (Этот трюизм — «у.е.» — почему-то особенно деда раздражает).

Да, но чтобы там реализовать товар, нужно доставить его туда. Как? У этого бестолкового Димы ничего, конечно, не получится... Что же остается? Тряпки? Но кому они теперь нужны? Рыночная, черт бы её побрал, экономика всё завалила импортным ширпотребом. Зачем какому-нибудь Васе роскошная полковничья шинель, когда проще купить лёгкую непромокаемую камуфляжную куртку. Настало время курток, господа...

Книги? На полках у деда чуть ли не все двести томов «Всемирной литературы» (каких деньжищ когда-то стоили!), тридцать томов Горького в суперобложках, а кроме того Толстой, Достоевский, Гоголь, Тургенев, Чехов и прочие собрания сочинений. Вплоть до девятитомного Эренбурга. Зачем-то здесь же оказались Шиллер и Флобер... Помнится, дед говаривал: «Вот настоящая сберкнижка». И в самом деле, книги приходилось доставать, даже я это помню. Быть вхожим в подсобку «Книготорга» считалось не менее престижным, чем запросто заходить на промтоварную базу, чтобы выбрать подходящий костюм, или к директору «Гастронома» за икрой и армянским коньяком в канун очередных праздников. Книги были, как сказали бы сейчас, высоколиквидным товаром, но кому эти дурацкие тома нужны теперь?

Есть ещё наградной пистолет от маршала Конева. Замечательная вещица в полированной красного дерева кобуре с серебряной пластинкой, на которой выгравированы соответствующие слова. Тоже далёкая история. 1943-й год. Но выгодно продать пистолет можно только бандитам, а это нехорошо, и есть надежда, что мальчик Дима до этого не опустится.

Слушая, я посмеивался: «Да ты ещё меня переживёшь. А пистолет сдай куда положено и забудь о нём». Дед, однако, об этом и слышать не хотел. Нынешняя власть вызывала у него отвращение: «Сдать, чтобы они — милиция или военные — сами продали его бандитам?» И тут возразить было нечего. «Боюсь, что он мне ещё пригодится», — говорил дед. «Собираешься отстреливаться? От кого?» — «Мало ли как обстоятельства могут сложиться...» — ещё более туманно говорил дед. У меня это вызывало улыбку: «Ну-ну...»

Уж эти заботы — трогательные и раздражающие...

— Ты знаешь, — сказал он, — у меня был нехороший разговор с Милой...

Я пожал плечами: ну и что? Мало ли случается... ...

— Я предложил фиктивный брак...

— Зачем фиктивный? Я сто раз предлагал нормально пожениться, и дело с концом.

— Но я, —дед вроде бы засмущался, — предложил ей фиктивный брак со мной...

Тут уж я удивился. А дед вдруг вскипел, насупился:

— Ты, милый мой, пошляк. Что за пошлые мысли у тебя в голове? Получается, будто старик думает о клубничке...

Пришлось оправдываться:

— Мон женераль, ты неправ. У меня вообще нет никаких мыслей. Я просто не понимаю: зачем это? Зачем народ смешить?

— Прекрати! Какой я тебе генерал?

— Но есть же какой-то стратегический замысел?

— Конечно. — Как старый питерец он говорил не «што», а «что», не «конешно», а «конечно». — После моей смерти вдова получит часть моих льгот. Будете платить полцены за квартиру — уже легче.

— Но я тогда здесь при чём?

— Формально будешь жить с нею как пасынок…

— Ой! — на этот раз я с трудом удержался от смеха. — А если, скажем, у мачехи и пасынка появятся дети?

— Было бы прекрасно, — ответил ветеран. Похоже, у него действительно созрел стратегический замысел. — Хотел бы я дожить до этого...

«Потрясающий мужик...» — в который раз подумал я.

— Но ты не смейся, — сказал он. — Дело хуже, чем ты думаешь, Мила собирается покинуть нас...

— То есть как это?

— Так вот и сказала.

Удивление моё было искренним лишь отчасти. Удивило, что она заговорила об этом с дедом. Значит, всё это всерьёз, и мои увещевания не подействовали. Возобновилась старая игра. Мою красавицу всякий раз как бы вопреки её воле и изначальному желанию нужно было растопить, разогреть, сделать податливой, размять, как разминают затвердевший кусок пластилина. Поначалу я испытывал от этого даже некое удовлетворение, тем более, что прямого сопротивления, или противодействия не было — эдакая уступка — не только мне, но и собственной слабости, — как бы сдача позиции: ладно, мол, пусть и на сей раз будет по-твоему, тем более, что это так приятно, но сказанное сказано и всё решено.

Скверной приметой показалось то, что, зайдя к нам, поговорив с дедом, Люся на этот раз не дождалась, как обычно, меня, не осталась. Тут уж одно из двух: либо приходила специально ради этого разговора, либо, сознавая ту самую свою слабость, поступила таким образом, чтобы разом всё отсечь, больше не уступать.

— Да, чуть не забыл, — спохватился дед. — Тебе звонил этот — как его? — Багдасаров. Оставил свой номер, просил перезвонить.

Багдасар славный мужик, не дурак выпить — ему-то что от меня нужно?

…— Старичок, приглашаю тебя завтра на презентацию первого номера новой газеты «Южный край»... — Здесь последовала пауза в ожидании, видимо, моих восторгов в связи с таким событием. Я промолчал. — Проникся? Презентация состоится в баре гостиницы «Гранд-отель» в одиннадцать утра...

— Тебя что — можно поздравить?

Если я, допустим, мечтал стать Штирлицем, то Багдасар, сколько его знаю, хотел быть главным редактором чего-нибудь — желательно газеты. Выходит, сбылось?

— Боюсь сглазить, старичок, но на этот раз дело, кажется, серьезное.

И тут я опросил:

— А кто тебя финансирует?

— Не надо об этом по телефону, ладно? Если хочешь, приходи ко мне в офис. Посмотришь газету и поговорим за жизнь. Это в том же «Гранд-отеле». Жду тебя, старичок...

Не будь разговора с дедом, никуда бы я не пошёл: на фига мне этот «Южный край»? Но представилось: упрёков не будет — любовь в представлении старого джентльмена слишком тонкая и деликатная материя, чтобы её публично (хотя бы вдвоём) обсуждать, однако без вздохов и сожалений не обойтись. Ведь кто может быть виноват в уходе доброй, любящей Милы? Конечно. Он самый — лежебока и лоботряс Дима. Отвечать на это нечего. Всё уже не раз было сказано.

«При чём тут разница в возрасте? В чём проблема? Да ты моложе всех этих... Лучше тебя у меня никого не было и не будет...» Не зная за собою вины и тем более каких-либо комплексов, я с уверенностью спрашивал: «Может, я сам тебе чем-то не подхожу? Может, по этой самой части? Или зубы плохо чищу? Или носки редко меняю? Так могу дать честное пионерское: докучать и злоупотреблять не буду — только по твоему желанию...»

Даже до такого доходило. Люся плакала и смеялась: «Глупенький! Ты просто ничего не понимаешь. Тебе двадцать восемь, а мне скоро сорок...» Короче: Диме нужно жениться на молодой и красивой, завести настоящую семью, родить детей. Рано или поздно так, мол, и будет. В конце концов я её, Люсю, всё равно брошу — обычная-де история, закон природы. Поэтому лучше расстаться сейчас. И т.д. Но кто знает, сколько кому отпущено? Кто знает, что будет завтра? Так зачем рушить то хорошее, что уже есть сегодня?

Кончались дискуссии известно чем, но разговоры не прекращались. А теперь в них втянут и дед. Обсуждать с ним это не хотелось.

6.

Господи, до чего же хорош этот городок! Как ни пыталось наше дурачьё по неразумию своему его испортить — всё-таки устоял, хотя и потерял, конечно, в своей прелести. Особенно пострадали ближние окрестности, где поставили девяти-двенадцати-шестнадцатиэтажные железобетонные коробки («высотки», как называли их не без гордости), глупее и нелепее которых не придумаешь. Причём строили на возвышенных местах, на холмах, будто специально выставляя напоказ свою бездарность и глупость. В самом деле, на фоне гор, высокоствольного соснового леса дома-уроды, дылды выглядели, как бледные поганки; к тому же они сразу и состарились — облезли, осыпались, приобрели вполне трущобный вид.

Наши предшественники на этой земле были умнее — не состязались с природой, не «покоряли» её, а старались вписаться в ландшафт, заботились о гармонии. И материалы, которыми пользовались, были не в пример лучше. Первенствовал светлосерый, благородных тонов известняк — он придал свой колорит всему городу. Из этого же камня выложили мол, облицевали им набережную. Да что говорить! А забота тех же предшественников о лесах, парках, садах, виноградниках, на месте которых появились теперь железобетонные монстры...

Кстати, на этих идеях мы поначалу и сошлись с Багдасаром, Я был совсем зелёным, а он уже обремененным семейством мужем. О семье говорил: «В джазе только девушки...» Имелись в виду жена, тёща и две детсадовского возраста дочки.

В городе не было казённой горноспасательной службы, и когда случались ЧП, привлекали на помощь команду волонтёров. Даже снабдили самым необходимым: канатами, аптечкой, носилками. Выделили уазик патрульно-постовой службы (в обычное время он собирал по городу и отвозил в вытрезвитель алкашей — алконавтов, как их ещё называли) и сопровождающего — лейтенанта милиции Максима Борисовича Кукуева, которого Багдасарчик тут же окрестил Куком. И ещё он, Багдасар, говаривал в минуты раздражения: «Максим Кукуев, — и после паузы: — работник хренов». С намёком на как бы напрашивавшуюся неприличную рифму. Хотя вообще жили дружно. Происшествия бывали не так часто, но всегда (особенно летом) находилось какое-то количество кретинов, которые отправлялись на штурм вершин, застревали в скалах, срывались в пропасти, ломали руки-ноги, взывали о помощи, и хорошо, если кому-нибудь удавалось их услышать, а потом позвонить на «02».

Для меня выезды на эти ЧП были приключением, для Макса — службой, а для Багдасара — возможностью оторваться на день-другой от своего «джаза» и редакционной текучки — он служил тогда в местном официозе, органе горкома и горисполкома. Но были ещё и учебные сборы, соревнования, тренировки по скалолазанию, походы с ночёвками, кострами, гитарой и сухим вином — советская власть, надо отдать ей должное, была щедра на разного рода халяву. Вот тут-то и складывались связки, притирались характеры, налаживались отношения, возникало доверие — без него в этом деле нельзя. Судьба свела меня с Багдасаром.

— Ну как? — спросил он, кладя передо мной свой «Южный край». На первой странице сиял рекламной улыбкой симпатичный молодой бородач. Через всю полосу шапка: «Человек счастлив в семье, а семья — в процветающем государстве!» Под портретом слова: «Я всегда говорю то, что думаю, а делаю то, что говорю. Валерий Пинчук».

— Вот оно что... — сказал я. Как мог нейтрально. Бедняга Багдасар тем не менее поморщился в ответ, пожал плечами.

— А что поделаешь? Если всё кончится благополучно, обещал продлить финансирование.

— Что — кончится благополучно?

— Перестань, — снова поморщился Багдасар. — Прекрасно же понимаешь. Выборы! А моя задача — раскрутиться за это время, чтобы ни от кого потом не зависеть. И есть гениальный план...

Господи! До чего же несчастны эти бедняги в своих метаниях от радужных надежд до полного отчаяния... Как внезапно осиротевшие и получившие таким образом полную свободу дети. Не стоило говорить ему горьких слов, но я опять не сдержался:

— Знаешь, на кого ты похож?

— Ну?

— На бедную девочку, которая с детства мечтала о шелковом платье. И получила его. Оказавшись в борделе.

Листая газету, я дошел до реквизитов на последней странице. «Еженедельная бесплатная газета «Южный край». Тираж 20000 экз.» Видимо, в этой бесплатности — для читателей — и в немалом тираже и заключается «гениальный план»... Расчёт на рекламодателей, которые оплатят издержки. Дай-то Бог. Но кто и что будет рекламировать?

«Главный редактор С. Багдасаров. Учредитель и издатель АО ТЭС».

— При чём тут бордель?

— Тебе больше нравится АО, акционерное общество? Дело вкуса. А что такое ТЭС?

— Топливно-энергетическая система.

— Ветряк имеет к ней отношение?

— Генеральный директор. — Багдасар вдруг завёлся: — Что, собственно, ты имеешь против него? Нормальный мужик. Из твоего, кстати, поколения. По-моему, вы даже вместе тусовались: КВН и всё такое прочее. Золотая молодёжь... Ты же сам когда-то притащил его к нам в горы. А теперь возникаешь. Не всем же быть неудачниками...

— Не повторяй слова моего деда. Ничего я против него не имею. Просто хочу кое-что понять. В институте он блистал только в спортивных танцах. Диплом получил в двадцать три года. И сразу — зам генерального директора, а потом гендиректор крупнейшей конторы, которая снабжает топливом и горючим весь этот, по твоему определению, «южный край»...

— И что же?

— Погоди. Допустим, что Валера —финансовый гений и выдающийся менеджер, хоть такого за ним и не наблюдалось. Зачем тогда процветающему вроде бы бизнесмену по собственной воле бросать успешный бизнес и пробиваться в депутаты? К тому же в гнилом углу, в маленьком городишке, где его кроме
нас с тобой никто не знает, где приходится навязывать себя избирателям. В КВН-то играли не здесь, а в областном центре. Кстати, и в КВН его держали больше на подтанцовках.

— М-да... А я, старичок, рассчитывал на тебя. Вдвоём мы газету точно бы раскрутили. Взяли бы ещё пару ребят, есть даже кое-кто на примете. Никакой цензуры...

Повисло тягостное молчание, и я почувствовал себя злым дядей, который отнял игрушку у дитяти.

— Думаешь, не понимаю, что он марионетка в чьих-то руках? Даже знаю — в чьих. Его настоящий хозяин в другом гнилом, как ты говоришь, углу тоже бьется сейчас за мандат и депутатскую неприкосновенность. И помешать им никто не сможет. А раньше мы могли чему-нибудь помешать? Ждали, когда всё само развалится. Да что я говорю! Ничего не ждали. И прежние — коммунисты, и нынешние — крутые боятся только самих себя. Коммунисты — коммунистов, крутые — ещё более крутых. А нам, выходит, всё до фонаря? Могли бы делать эдакую городскую сплетницу — за уши не оттащишь. И плевать нам на всех депутатов. Со временем ущучили бы и этого танцора...

— Как? Он же издатель и учредитель, а ты у него наёмник. Он в случае чего просто выбросит тебя.

— У нас договоренность. Газета ему нужна на время выборов. А дальше — делайте, что хотите.

— Ой ли...

—На первых порах обещал даже помочь деньгами. Я, между прочим, говорил с ним о тебе. Не возражает.

— Неужели? — притворно изумился я.

— Не паясничай, старичок. Лучше подумай: а что если в депутаты от нашей гнилой дыры пройдёт главный городской бандит — Кирпич? Он тоже намерен выдвигаться.

Багдасарчику это, видимо, казалось сильным доводом, а я только пожал плечами:

— Не вижу большой разницы. И вообще, что лучше: нож в сердце или дырка в голове?

7.

— А ты знаешь, — начал дед за утренней трапезой, — этот Лестер К. Туров несомненно голова...

На завтрак у нас обычно каша либо яйца. Просто в приготовлении и недорого. При всей простоте выработались однако собственные, фирменные, я бы сказал, тонкости и хитрости. Мелькала даже мысль: не послать ли рецепты наших блюд на конкурс, объявленный багдасаровским «Южным краем»? Забыл упомянуть: он ведь для привлечения читателей-избирателей объявил конкурс на самый оригинальный кулинарный рецепт. Приз — ужин на двоих в том же «Гранд-отеле». Я ещё спросил: это тоже за счёт Ветряка? Условие конкурса: рецепт не должен быть списан из кулинарной книги или журнала. А мы свои каши и омлеты совершенствуем сами.

Разговор же, начатый дедом, связан с ещё одним его пунктиком. В сферу интересов отставного стратега давно и прочно вошла мировая политика. Подсмеивается над самим собой, вспоминает о «пикейных жилетах» и обожает порассуждать на глобальные темы. Мне кажется, это отвлекает его от собственных невесёлых дел.

— А кто он, этот Лестер?

Дед наверняка ждал такой, именно такой вопрос-реплику и получил его. Это как при игре в бадминтон с ребёнком. Дитя куражится, прыгает, бьёт изо всех сил, добывая победу, а ты озабочен только тем, чтобы помочь, удачнее подыграть ему, не омрачить удовольствие.

— Кто? Я же тебе говорю — голова. — Дед берёт газету и читает: — «Профессор экономики Массачусетского технологического института в Бостоне. Автор десяти книг, последняя из которых — «Будущее капитализма» — стала бестселлером не только в Америке, но и в Европе...»

— Невесёлое, должно быть, будущее у капитализма? — делаю я очередной свой ход. Дед, однако, хорошо понимает и мою игру и моё настроение. Наступает пора, когда покровительство становится привилегией и обязанностью молодых. Старики по необходимости принимают такое покровительство. Иногда со снисхождением. Как мой дед. Но играть с ним в поддавки невозможно. Он серьёзен.

— Понимаешь, его взгляды показались мне интересными, поскольку мы полностью переориентировались на Америку и Европу. А там, считает этот Лестер, вызрели условия для всеобъемлющего, фундаментального кризиса, который неизбежно, как утверждает он, потрясёт всю западную цивилизацию. Значит, и
нас тоже? А нас, по-моему, уже и трясти дальше некуда. Растрясли всё, что можно...

Слушая, я следил за тем, чтобы он всё-таки ел — дед стал тощать последнее время, — и приготовил лекарства, которые надо принять после еды.

— Он считает, что культивируемый на Западе индивидуализм может дезорганизовать общество и даже погрузить его в новое, как он говорит, средневековье.

— Нам, — усомнился я, — как раз не хватает индивидуализма. А на Западе есть же социалисты, лейбористы и прочие социал-демократы ...

— В том-то и дело, что между ними и консерваторами почти никакой разницы. Манная каша...

— Завтра сварю овсяную, — сказал я, усмотрев в этом критический намёк на сегодняшнее меню.

Дед, однако, не отреагировал.

— Когда об этом говорили Ленин или Сталин, можно было отмахиваться. Тем более, что у них имелись собственные мотивы и соображения, они сами были крайне левыми, страшили Запад и горячили кровь призывами к мировой революции. А с крахом коммунизма левые выдохлись, как шампанское, из которого улетучился газ. Есть жеребец и есть мерин — улавливаешь разницу?

Кавалерийское прошлое постоянно сказывается в моём деде...

— Да ты послушай. Это Лестер говорит: «Различия в программах по существу незначительны. Правые полагают, что рынок всё решит сам...» Да это же у нас Гайдар с Чубайсом проповедовали! А левые, говорит Лестер, не мычат и не телятся, и всё это ведёт к стагнации общества. Представляешь? Кстати, ещё одно. Ты вспомнил о социалистах, но в Америке на дух не выносят эти идеи.

— При чём же тут средневековье? — спросил я.

— Он имеет в виду откат к средневековью.

— Всё равно непонятно. А чем вас страшат средние века? Инквизицией? В наши дни это просто смешно. А были, между прочим, и великие географические открытия. Именно в средние века. Твой американец боится времени, когда как раз открыли Америку. И потом готика, высокая духовность... Да вот навскидку: Леонардо, Дюрер, Микеланджело, Рабле, Сервантес, Шекспир... Манной кашей и не пахло, одна Реформация чего стоит...

Деда, похоже, озадачила моя эрудиция — надо же... А я и сам не знаю, чего меня понесло. Вечно нас уносит от собственных забот в другую сторону. Неужели манная каша так задела? Я, признаться, в этот раз плохо её размешал. Учтём на будущее...

Дед, однако, не сдался:

— Средневековье оно и есть средневековье. Прекрасно понимаешь, что в это вкладывается. Беспощадная рубка, костры для ведьм. При Сталине тоже была своя готика и высокая марксистско-ленинская духовность, будь она неладна, и рыцарский орден меченосцев, как он называл свою компартию, и писатели с художниками, и борьба с генетикой да кибернетикой... Джордано Бруно и Галилея ты почему-то не вспомнил...

— А ты обиделся за них? — попробовал я пошутить и сам же понял: получилось плоско.

— Да дело не только в этом. Бог с ними, Лестер знаешь чем больше всего меня заинтересовал? Одной фразой. Вот послушай: «Не разделяю вывод Джорджа Сороса, будто разразится гигантский финансовый крах и в несколько дней опрокинет весь мировой порядок». Он не согласен! А я как раз уверен, что именно так и будет.

Тут уж и впрямь впору было удивиться. И дед заметил мой интерес.

— Зря улыбаешься — это серьезно. Сорос — не дурак.

— Голова?

— Не ёрничай. Не зря же его считают финансовым гением. Миллиарды сколотил из воздуха. А я, представь себе, давно об этом крахе думаю. Давно! Не желаю никому зла, но даже обрадовался, когда узнал: и Сорос! Сам Джордж Сорос говорит о будущем финансовом крахе, как о неизбежном, и чувствует своё бессилие перед роком. Его, видимо, беспокоят обвалы валют, толчки, которые испытывают биржи, развал экономики целых государств. Но будущее ещё страшнее. Великая депрессия конца двадцатых покажется детскими шалостями, когда произойдёт главное — рухнет доллар.

Я хотел было полюбопытствовать, когда случится этот крах, и успею ли я обменять на гривны остававшиеся у меня пятьдесят баксов, но на этот раз воздержался от шуток. Дед был слишком серьезен, не стоило его обижать. Он даже воодушевился, как воодушевляется человек, решив высказать то, что давно его занимает и тревожит.

— В чём суть дела? Вот мы боимся инфляции, и все её боятся. Печатают деньги с большой осторожностью, чтобы не упала их цена или, вернее сказать, их покупательная способность. Я, конечно, не специалист, но понимаю, что количество денег должно соответствовать золотому запасу страны и произведенному ею продукту. Каждая страна печатает их д л я себя, сообразуясь с золотым запасом и этим самым валовым продуктом. Каждая! Кроме Америки. Американцы печатают доллары для всего мира и ничего не боятся! Вот я читаю: «В течение нескольких последних лет в Россию ежемесячно прилетали самолёты, под завязку забитые мешками со стодолларовыми купюрами...» Пусть даже в этом есть преувеличение, но так или иначе у наших людей сейчас хранится в кубышках по всеобщим оценкам около сорока миллиардов долларов. А в других странах? Читаю дальше: «Соединенные Штаты печатают стодолларовую бумагу, рассылают её по всему свету, получая взамен, допустим, нефть...» Да только ли нефть? Они получают взамен всё, что угодно, и главное — фактическую власть над миром. Ты думаешь, это будет продолжаться вечно?

— А что может случиться? — поинтересовался всё-таки я.

— То, что уже случалось. Силовые центры, которые диктовали свою волю, бывали в мире и раньше, и между ними всегда шла борьба. Извечный процесс, примеров можно привести сколько угодно...

— Но при чём тут баксы?

— Американцы надели ошейник на мир, пристегнули к нему поводок и крепко держат его в своих руках. Набросили экономическую удавку на мир, и называется эта удавка — доллар. А так ли она прочна и надёжна?

— Слушай, дед, ты прямо как Зюганов говоришь или эти местные, которые помельче. Накидывал бы кто-нибудь ежемесячно эту удавку на меня — я бы не отказался...

— При чём тут Зюганов? Я, если хочешь знать, терпеть его не могу, у него лицо вампира.

— Лицо — не довод. Мало ли у кого какое лицо. У Гайдара оно вообще похоже на старушечью задницу. Ну и что? Я о сути. Что бы мы делали без этих баксов? — Я даже достал бумажку с портретом насупившегося президента Гранта и повертел ею. — Доллар — единственный сейчас стабилизатор мирового хозяйства, универсальный инструмент, как гаечный ключ.

— Зачем же тогда евро ввели? Дойчмарка — вполне надёжная валюта, однако показалось недостаточно. Ввели евро — зачем?

— Зачем? — переспросил я.

— От недоверия к американцам и к их доллару, для собственной подстраховки. Ты можешь себе представить, что будет, если доллар зашатается, и от него во всём мире начнут избавляться, как во время наших кризисов от рублей или гривен?

— Да отчего ему шататься? И кому это нужно?

— Не нужно, может быть, никому, вон и Сорос этого боится, а случится непременно. Когда и в связи с чем — не знаю. Это как в Библии, где Бог кому-то говорит: я приду к тебе, как тать, когда ты меня ждать не будешь... И случится та самая катастрофа, о которой говорил Сорос. Постепенно накопится понимание необеспеченности этих бумажек, и достаточно будет одного толчка, неосторожного движения, чтобы обрушилась лавина.

— Прямо теория катастроф. Думал зажать эту полсотню, а теперь хочется бежать в ближайший обменный пункт, пока там не выстроилась очередь.

— Где ты её взял, кстати?

— Честно заработал у местного олигарха мистера Брика. Трачу драгоценное время и серое мозговое вещество на обучение его единственной наследницы. Инфанта собирается в Англию и хочет быть готовой на случай, скажем, завтрака у королевы...

— Погоди, не тараторь: о ком ты?

— Хороший вопрос. Дед, расскажи, что знаешь о Кирпиче. У вас же там, в ветеранском комитете, перемывают кости всему городу. «Брик» — по-английски «кирпич»...

— О ком ты? — Дед явно лукавил, кличка была у всех на слуху. Однако надолго его простодушного и очевидного лукавства не хватило, победило всё же желание показать свою осведомлённость. С возрастом — я заметил — это стремление проявлялось всё чаще. Вы-де ни во что меня не ставите, а я знаю и могу объяснить и то, и это... — Уж не Григорий ли это Трофимович Кирпичёв?

Такой вот наив. Но далее я услышал немало любопытного и странного. Начать с того, что Кирпич деду, судя по всему, был симпатичен...

— Хорошо. То, что он отстегнул вам пять тысяч на лекарства и открыл мастерскую, где чинить обувь и одежду старикам будут почти бесплатно, я тоже готов приветствовать, но все говорят, что он бандит....

— А демократы эти разве не бандиты?

Неожиданный довод. И всё-таки разговор пошел по существу, так сказать, вопроса. Это была сага и начиналась она тем, как пару лет назад Кирпич захотел приватизировать городской рынок. Путём выкупа. Не успел заявить об этом, как демократически избранный городской совет дал согласие. Всё по закону. Договорились о цене и подписали акт передачи. Говорят: как же так? А где деньги? Ведь не заплатил ни копейки! Спокойно, господа. Кирпич создает частное предприятие и уже как владелец передаёт ему рынок в аренду. Крикуны опять: как это? Ведь он сам себе, выходит, передаёт его в аренду! Ну и что? Законом не запрещено. Да и формально Кирпич не числится в этом частном предприятии — не надо клеветать на честного бизнесмена. А оно — частное предприятие — с ходу увеличивает ставку рыночного сбора и требует от торгашей внести её за полгода вперёд. Немедленно. Кто не согласен, может убираться к такой-то матери. Собранных денег как раз хватает, чтобы расплатиться с демократически избранными городскими властями. Все довольны. И никаких нарушений закона... Рынок между тем принадлежит уже Кирпичу.

— Ладно, дед. Это просто мошенничество, хоть и по закону. Но он же и до этого с самого начала был вымогателем. Все говорят...

— Господи! По нынешним временам — обычное дело. Хорошо накатанная схема. К хозяину магазинчика на том же рынке подходят амбалы с бритыми затылками и в наглую требуют деньги. Много. Иначе-де мало ли что может случиться — с тобой, с твоими детками и с твоей торговой точкой. Хозяин в отчаянии. Но тут подходит другой человек, вполне благообразный и полный сочувствия. Он слышал разговор и готов помочь: во-первых, разобраться с наглецами, которые живут не по понятиям, навсегда отвадить их и, во-вторых, в дальнейшем защищать милого хозяина от таких наездов. За вдвое меньшую плату. Хозяин счастлив. Вернее делает вид, что счастлив — это входит в правила игры. На самом же деле он знает: и амбалы с бритыми затылками, и благожелательный Григорий Трофимович в шляпе и при галстуке (тогда ещё он лично принимал участие в таких операциях) — одна шайка. Об этом не знают (вернее делают вид, что не знают — это тоже входит в правила игры) только демократически избранные городские власти...

— Что же тут забавного, дед?

— Григорий Трофимович даже гадость старается делать так, чтобы человек не чувствовал себя полным идиотом, чтобы ему было приятно от выгодной будто бы сделки. Отсюда и двухходовая комбинация с ложным наездом. Сначала грубияны, а потом уже он. Таким, говорят, был и раньше в порту...

Я заинтересовался: при чём здесь порт? Помнится, и Макс, специалист по связям с общественностью, о порте упоминал. Но дед должен был сначала вколотить последний свой гвоздь:

— Единственное, чем это подлое время хорошо, так это тем, что многое обнажилось, высветилось... — Ценная и свежая, конечно, мысль, однако я всё же напомнил о порте, и тогда он объяснил: — Трофимыч занимался обслуживанием прибывающих к нам иностранных судов. Не каждому, между прочим, доверяли, требовались рекомендации и КПСС и КГБ...

Такое само по себе любопытно, но меня удивило это свойское — «Трофимыч». Расспросить дед не дал:

— Ладно, хватит о ерунде. Прервёмся. У меня к тебе более серьезный разговор. Слушай внимательно. Я проанализировал ситуацию и понял, что с Милой всё не так, как мне вначале казалось...

Это ещё что? И зачем?

— Не знаю, дед, что там тебе казалось... — с удивлением и не без раздражения начал было я.

— То же, что и тебе. Насчёт возраста и прочее. По этой причине женщины не уходят. Всё гораздо проще: у неё кто-то есть.

— Кто-то другой? — переспросил я, скорчив презрительную и полную превосходства мину.

— Вот именно.

— Дед, ты таким хитроумным способом провоцируешь меня или просто хочешь разозлить?

Сам, однако, понимал, что ни провоцировать, ни злить меня ему совсем незачем. Бред, чепуха. Прежде чем говорить об Испании, поговорим о Португалии... Какой-то мистер Твистер или — как его? —Лестер, беспокойство о судьбе западной цивилизации и американского доллара... Что это — вместо наркоза? Для усыпления бдительности? А потом — будто кирпичом по голове... Впрочем, о Кирпиче я сам спросил. Кирпич тут ни при чём.

Ерунда, конечно. Никого у неё нет и быть не может. Потому хотя бы, что я — извините — свои функции выполнял с усердием и изобретательностью. После меня другому пахарю и сеятелю на этом поле делать нечего. Сама не раз говорила, просила быть милосерднее: «Дурачок, ты думаешь, мне только это нужно? Я по ласке истосковалась...» И получала эту ласку. Хотя в последнее время — надо признать — отношения стали более приземлёнными, супружескими. Но опять-таки потому, что этого захотела она.

Короче — после дедовых слов стало гадко. По этой части мы все особенно уязвимы. А дед смотрел вполне сочувственно, и это было почти невыносимо. Проще всего — спросить бы: с чего ты взял? Но был уверен, что в ответ только пожмёт плечами: неужто, мол, сам не понимаешь… И весь ответ.

Слабый человек Дима Новосадов охотней всего хватанул бы стакан водки и дал затем кому-то пока ему не известному по морде, но вместо этого я взял полное доверху мусорное ведро и направился к выходу. Дед крикнул вслед: «Захвати и бутылки». Он не терпел беспорядка в казарме.

На скамейке у подъезда курила «Приму» бабка.

— Здравствуйте, Харитоновна, — сказал я. — Вышли погреться?

Солнце уже раскочегарилось, взяло разбег на весь долгий день.

— Кой хрен, — ответила она. — Слежу, чтобы бельё не упёрли...

— Крадут? — удивился я, хотя удивляться, по правде, было нечему.

— Да ты что — вчерашний? У Гавриловны давесь простыни вместе с веревкой срезали.

На верёвках между деревьями сохли наволочки, полотенца и застиранные, с желтыми пятнами женские, необъятных размеров трикотажные трусы.

В мусорном баке по-исследовательски сосредоточенно рылся небритый, седой мужчина предпенсионного возраста. Всякий раз испытываю неловкость, сталкиваясь с этими молчаливыми, не поднимающими глаз людьми. Мы по разные стороны жизни, они роются в том, что я выбрасываю, препарируют отходы моей — черт бы её побрал — жизнедеятельности, они — немой укор моему жалкому благополучию.

При последней встрече я, кстати, заговорил об этом с Багдасаром: «Как же так?» — «За свободу, старичок, надо платить...» — ответил он. — «Любую цену?» — «Любую», — убеждённо сказал мой друг. — «Всем? Даже детям и старикам?» — «Ни куда не денешься...» — пожал он плечами. — «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях?» — «Именно так, старичок».

На языке висело: «Зачем же тогда ты, сукин сын, пошёл в услужение к Ветряку?» Но деликатный человек Дима задать вопрос не решился, чтобы не обидеть, не поставить в неловкое положение доброго товарища.

Дед прав: все мы такие. Все или почти все.

А рывшийся в помойке человек, даже не поднимая глаз, ухитрялся, следить за мною. Я ощущал это. Отвратительное чувство. Какая-то другая, запредельная реальность стояла за этим. Его интересовали бутылки, которые можно сдать и получить свои копейки. Я поставил их наземь и, выбросив мусор, поторопился уйти, будто бежал от позора.

«Чепуха, — подумал вместе с тем о дедовых словах касательно Люси. — Быть такого не может. Плюнуть и забыть».

Харитоновна сидела на прежнем месте, но теперь с газетой, которую по старческой, видимо, дальнозоркости держала на вытянутых руках. Остановила меня:

— А королева английская Елизавета, пишут, тоже «Приму» курит...

Я пожал плечами.

— Жмётся, что ли? Жадничает?

— Вряд ли, — защитил я королеву. — Наверное, это другая, какая-нибудь особая «Прима».

Бабка скептически поморщилась:

— «Прима» она и есть «Прима»...

А я вдруг увидел татуировку у неё на руке: сердце, пронзённое стрелой. И — «Настя + Вася». За этим ведь тоже целая жизнь. Одинокая Настя сидела передо мной, а где Вася? Спился? Давно сгнил в безымянной могиле, «получив под сердце финский нож»? Или благополучно играет где-нибудь в домино, забивает, сидя на солнышке, козла в компании с такими же хануриками?

— ...Хотя всё может быть. Я бутылку «Столичной» недавно с рук купила, а оказалась такая отрава, что в рот взять нельзя. Ты мне, милок, вот ещё что скажи... Что такое «секс» я поняла: это они пишут, чтобы не материться. А что такое «оральный»? Это когда орут, что ли? Только зачем об этом в газете писать? У меня такая подруга была: не может тихо, молча. А дело-то в общежитии — зачем орать? Парни к нам в окна лазили. Такой переполох как-то подняла! Девки из соседней комнаты решили, что грабители напали, милицию вызвали... И эта — как её? — о которой пишут, видать, такая же... Но в Белом-то доме можно. И места хватает, и двери в кабинете Билла были небось двойные, как у нашего директора фабрики — он тоже девок к себе таскал...

Меня почти развеселило простодушие бабули, которая может позволить себе говорить и спрашивать абсолютно обо всём. В самом деле: орать-то зачем? Такая прелесть!

Однако что за газета просвещает эдаким образом народонаселение? Ба! Конечно же... «Южный край». Завоёвывает популярность. На самом верху всё то же: «Человек счастлив в семье, а семья — в процветающем государстве!» А пониже: «Превратим наш Южный край в свободную экономическую зону (АО СЭЗ) — это гарантия занятости и благосостояния населения». И главный лозунг крупно — крупнее не бывает: «ГОЛОСУЙТЕ ЗА ВАЛЕРИЯ ПИНЧУКА!»

8.

Война началась внезапно. Только накануне я прочёл призыв голосовать за Валерия Пинчука, а уже назавтра на троллейбусных остановках, на рынке, у магазинов — вообще во всех людных местах появились плакаты, листовки, надписи на стенах, в которых уважаемого кандидата только что с грязью не смешивали. На спонтанный — скажем так — выброс энергии это не походило, скорее напоминало хорошо спланированную операцию. В самом деле, читаю афишку с призывом сказать «нет» жульническому акционерному обществу Пинчука, решившему прибрать к рукам наш замечательный Южный край. Всё вроде нормально: кому-то нравится Валера Пинчук, а кому-то не очень — пусть граждане разбираются. Но чуть дальше, в подземном переходе огромная надпись: «Пинчук — вор», а на ограде рынка: «Ветряк — пидор». Последний мотив получил развитие в листовках, разбросанных в почтовые ящики, а кое-где и расклеенных по городу: «Не мешайте нам любить друг друга! Привет участникам съезда гомосексуалистов! Валерий Пинчук». С портретом бородатого Валеры, обнимающего какого-то мужика. Сработано грубо, но попробуй докажи теперь Харитоновне или Гавриловне свою истинную ориентацию. Да и смешно ведь оправдываться, доказывать. А то и глупо. Однако придётся: голубых у нас не любят.

Меня, впрочем, занимали собственные дела. На работе сказали, что Людмила Петровна взяла на неделю отпуск за свой счёт. Странно. Разговора ни о чём таком не было. На Слободке, где она снимала комнату, Люси тоже не оказалось. Поплёлся в офис фонда «Возрождение». Ожидая инфанту, предложил Максу:

— Хочешь байку?

—- Ну.

— Только ужасно старую. Дед рассказал.

— Валяй.

— Однажды объявили конкурс на короткий рассказ. Не больше ста слов. И победила такая история. Слушай. «На армейских лагерных сборах начальником оказался страшный мерзавец. Решили проучить его — подпилили дощечки в его персональном сортире. Он зашел и провалился в выгребную яму. Всё. Здесь двадцать пять слов. Остальные сказал начальник, когда вылез из ямы...»

Ожидаемого оживления байка однако не вызвала, хотя с чувством юмора у моего приятеля всё вроде бы в порядке.

— К чему ты это? — спросил Макс.

— При советской власти поливать идейного противника называлось контрпропагандой. Выражений тоже особенно не выбирали. Но вы совсем оборзели. Ветряк у вас и вор, и гомосексуалист, и просто пидор. Как говорят поляки, цо занадто, то не здрово.

— А если по-русски?

— Я же сказал: перебор. Явно перебрали. — Поскольку никакой реакции не последовало, я спросил: — А что там за акционерное общество? О чём речь? Я так и не понял.

— Да в этом же всё дело. Свободная экономическая зона — наша идея. Григорий Трофимович Кирпичёв первым начал её пробивать. Ради этого причал в порту арендовали, зафрахтовали суда — знаешь, чего это стоило? И вдруг этот гад выскакивает, как чёрт из бутылки, со своим акционерным обществом...

— Ничего не понимаю, — сказал я. — В чём разница? Что вы не поделили?

— Да зачем делить? Всем хватило бы: и нам, и городу, и этому долбанному Ветряку с его компанией. Планировалось порто-франко, беспошлинный провоз грузов, свободная торговля, администрация, назначенная городом из местных людей...

— Ах, вот оно что!

— А что в этом плохого? Кто лучше знает местные условия? Кто будет отстаивать интересы здешних людей? Ветряк? Он же марионетка и будет делать всё, что прикажут чужие дяди. А они под маркой свободной экономической зоны задумали какое-то акционерное общество, где контрольный пакет акций будет в их руках. Совет директоров станет администрацией зоны и фактическим хозяином города. А местный народ по боку...

— Всё, — сказал я. — Сдаюсь. Хотя ничего и не понял. Кроме того, что джентльмены не поделили то ли бабки, то ли какое-то имущество.

— Не понял и хорошо. Ещё лучше, если никого больше не будешь об этом расспрашивать, а то ненароком могут и башку оторвать.

— Даже так?

— Именно так. А теперь шли бы вы погулять. Ко мне через полчаса сбегутся люди, и нечего вам тут маячить.

Я так и не понял, зачем он нас выдворял: ради секретности предполагаемого совещания или — оберегая — чтобы мы не светились перед посторонней и, может быть, сомнительной публикой?

— «И пошли они солнцем палимы...» — продекламировала, поднимаясь, инфанта. — Только куда? На дворе дождик.

— Я бы сказал куда, да не хочу выражаться, — отрезал Макс.

На дворе в самом деле моросило, хотя и было очевидно, что это ненадолго. Погода у нас иной раз любит пошутить: сначала разгонит людей, а потом снова выманит на улицу. У инфанты оказался прозрачный куполообразный зонт, будто специально рассчитанный на двоих. Рассчитанный не без лукавства: когда остановились на минутку, я сразу почувствовал обжигающе-тёплый бок барышни. Уж не продаются ли эти зонты в магазине «Интим» с рекламой: «Всё для любви»? Однако вряд ли она притёрлась ко мне специально. Просто сказались внешние факторы.

Легкомысленный дождик и зонт, сконструированный по принципу: в тесноте, но не в обиде. И всё же слабый человек Дима выбрался наружу из-под полного соблазнов укрытия.

— А я диктофон захватила, чтобы потом повторить урок дома,— сказало великовозрастное дитя настолько простодушно, что мальчик Дима устыдился своих предосторожностей.

Спрятались под тентом уличного кафе, сели за столик...

Попутное замечание. Глядя на эти кафешки, расплодившиеся вдруг, едва ли не в одночасье, я иной раз думаю о наших дуроломах-коммуноидах: ну вот появились частные забегаловки, столовые, даже рестораны и что — рухнул мир? Зачем же было запрещать это при советской власти? Пугать частным предпринимательством, делать из него жупел, считать вражеским делом? Идиоты.

Взяли по чашечке кофе и затеяли болтовню «на рабочем языке». Инфанта положила на стол диктофон, и я вдруг почувствовал, что это подтягивает, дисциплинирует. Везучий человек Дима Новосадов, всего-то и дел у него — молоть языком... Но так ли уж хорошо и, главное, всегда ли кстати им мелешь? Не дал ли я сам — пусть нечаянно — какой-нибудь повод для странного поведения Люси? Мысли всё о ней, о ней... Женщины обострённо реагируют на неопределённость и шаткость отношений: («Кто я тебе?»), но, Бог свидетель, моей вины тут нет. Может, был недостаточно настойчив с предложением руки и сердца? Смешно... При нашей-то доверительности! При отношении к ней деда, для которого Мила была светом в оконце...

А у моей ученицы симпатичная, однако, мордашка... И как сосредоточена, как внимает каждому слову... До чего же прелестна всё-таки молодость... Жаль, что я выхожу, да уже вышел за этот предел… Хотелось бы знать, в кого я удался, каким был мой папаша… Но явно не в деда – тот чувствует себя молодым и по сегодняшний день, хоть и кряхтит по утрам, разрабатывая суставы.

— Димка Новосадов! Ну, ты даёшь! — послышалось вдруг рядом. Оглянулся: Фиса Конашенкова, подруга дней моих суровых... — А это дама, с которой ты убегал? Ха-ха! Ваську тогда звезданул напрасно — я бы его успокоила. Злился потом страшно. «Если, — говорит, — встречу...» — «Да заткнись, — говорю ему. — Куда тебе против Димки!..» А чё вы пьете? Кофе? И мне возьми. Нет, лучше водочки. Сто грамм. Нет! Лучше сразу сто пятьдесят, чтобы не повторять…

— И бутерброд? — спросил я.

— На фиг? Отхлебну кофейку у тебя, и все дела...

Фиса выступала в своём стиле и жанре, и всё это описывалось её же собственной формулой: жертва общественного темперамента. Понимайте, как хотите. Каждый — прошу прощения за банальность — в меру своей испорченности.

Иногда я уставал жалеть её, но всякий раз своим простодушием она вызывала жалость снова. Ей бы, пока было не поздно, выйти замуж за хорошего мужика, который держал бы женушку в руках... Не судьба.

Сто пятьдесят приняла бестрепетно, запила кофейком из моей чашки... Господи, как подалась! Выглядит старухой, хотя нет ещё и тридцати. И это в наше время, когда дамы бальзаковского возраста сверкают коленками в мини, изображая из себя девочек.

Приняла и, как видно, полегчало, похорошело, появилась благостность...

— Я извиняюсь, конечно, но барышня тогда была всё-таки другая. Помельче и вроде бы поблондинистее...

Репутация моя, судя по всему, должна была неудержимо рухнуть, но на розовой, пухленькой мордочке инфанты я увидел лишь острое любопытство и горящие глаза. Как интересно!

— А сигаретка для бедной труженицы найдётся?

Фиса с некоторой театральностью откинулась на спинку стула. Жалкое зрелище. Наступил, как я понял, следующий этап, когда она либо любит весь мир, либо ненавидит «всех этих гадов»...

— Тебе сколько лет?

— Паспорт уже получила, — ответила инфанта. По-видимому, это был стандартный для таких случаев ответ.

— А мы, знаешь, когда познакомились? В младшей группе детсада. На горшках рядом сидели. Ты, Дим, только не обижайся на меня, ты же хороший...

Обижаться было бесполезно и глупо, проще — встать и уйти, благо дождик закончился. Именно это я собирался под каким-нибудь предлогом сделать, когда Фиса спросила:

— А этого козла бородатого ты видел? Вот гад! Делает вид, будто не узнал меня. Паразит эдакий. Бороду для солидности отпустил, а руками, как и раньше, размахивает... Мордоворотом-охранником обзавелся... А я ему прямо при этом охраннике говорю: «Ах, ты забыл! Не помнишь! А что вместе с дружками на лодочной станции надо мной вытворял, тоже не помнишь?» Они, гады, заманили меня с пляжа на лодочную станцию и втроём изнасиловали... Втроём! А теперь он, видите ли, кан-ди-дат в де-пу-та-ты... Козёл поганый...

Разговор был явно не для девичьих ушей. Как некогда говорил советский классик (а мне ещё пришлось изучать его в школе): ушку девическому в завиточках-волосках с полупохабщины не разалеться тронуту... Или что-то в этом роде. Похабщины здесь не было, но жестокий натурализм точно имел место.

Да дело не только в этом. Такое выворачивание наизнанку само по себе неприятно. До меня доходили слухи об этой истории, и, похоже, Фиса была в ней тоже не безупречна. Не хочу никого оправдывать, мерзость она и есть мерзость, но некоторые люди обладают удивительным свойством провоцировать других на безобразные поступки. Даже не желая того, Фиса отличалась именно в этом. Увы. Потому, наверное, и пребывала в положении то ли любительницы, то ли профи. Стареющая проститутка... Бывает ли кто-нибудь несчастнее?

— Кончай, Фиса. Когда это было? Сто лет назад? Нашла что вспомнить... И аудиторию выбрала самую подходящую...

— А хоть и сто! Только между прочим не сто, а гораздо меньше. Когда этот козёл приехал с приятелями на летние каникулы. А девочка пусть слышит, ей даже полезно знать, какими гадами бывают мужики...

— Всё, Фиса. Прощай. Поговорим в другой раз.

Что ещё оставалось делать — вытирать пьяные сопли? Однако как быстро она распалась... Вечная история: не надо было давать ей водки, но вот — не посмел отказать страждущей. А теперь думай о ней и казнись...

Какое-то время мы с инфантой шли молча. А потом барышня спросила:

— О ком это она? Вы знаете его?

— Давай не будем об этом. Забудь и не спрашивай ни о чём.

— Что это вы всё советы Максима Борисовича повторяете? Или своих нету?

Я не сразу понял, что она говорит о Максе... А ведь и впрямь, и он и я заладили одно: забудь и не спрашивай. И в обоих случаях это касается (хотя барышня, не зная подробностей, об этом пока вроде бы не догадывается), в обоих случаях это связано с Пинчуком, будь он неладен.

После дождя парило. В самом прямом смысле: земля дышала, от неё шёл пар. Трава на газонах сверкала, будто от росы. Лёгкий порыв ветерка, и кустарники словно отряхнулись от осыпавшего их жемчуга. Асфальт прямо на глазах светлел, просыхая... В такие минуты кажется, что на земле торжествуют мир и благоволение. Но тут же думаешь: а Фиса? а моя Люся? а тот несчастный, которого я встретил у помойки? а я сам? Какое уж здесь благоволение...

Как-то невзначай оказались у нашего дома. Навстречу шёл дед с хозяйственной сумкой — моцион он совмещал с покупкой хлеба и молока. Я представил их с инфантой друг другу:

— Моя ученица, мой дед.

— Тоня, — сказала она, а я подумал, что, как это ни странно, только сейчас узнал, как её зовут.

— Замечательное имя. И должно быть, приятно иметь дело с такими очаровательными ученицами, — не преминул сделать комплимент наш кавалергард.

— Тоня Кирпичёва, — на всякий случай уточнил я.

— Дочь нашего известного предпринимателя и филантропа? Вдвойне приятно, — сказал, демонстрируя широту взглядов, наш член КПСС с 1930 года, до сих пор хранящий свой партбилет. И добавил: — Приглашаю вас на чай с блинчиками...

— Что ещё за блинчики? — удивился я.

— Меня научили готовить новое блюдо, — с важностью ответствовал дед.

Это был своеобразный реванш. До сих пор он испытывал некий комплекс вины из-за того, что не справлялся с кашей. Да и омлет у меня получался лучше.

Инфанта приняла приглашение с неожиданной для меня готовностью. С еще большей легкостью она включилась в наши домашние дела. Надела Люсин фартук и вместе с дедом, на долю которого выпала моральная поддержка, занялась блинчиками. Потом пили чай и обсуждали особенности произношения — русского, английского, французского, немецкого. Сошлись на том, что ближе всего нам по артикуляции итальянцы...

Похоже, она готова была сидеть у нас допоздна, когда в сумочке что-то зачирикало.

— Ой! — воскликнула она и достала сотовый телефон.

Диктофон, телефон... — какие ещё последуют неожиданности? Не пришлют ли за барышней голубой вертолёт?

— Извини, пожалуйста, я совсем забыла. Не беспокойся, я в гостях у очень милых людей. Нет, ты их не знаешь. Мы пьем чай. Хорошо, я буду минут через сорок...

Ни вертолёта, ни лимузина, однако не оказалось. Я проводил её до троллейбусной остановки. Благо, было ещё светло и людно.

По дороге она против обыкновения больше молчала и только под конец сказала:

— Какой замечательный у вас дедушка...

Я пожал плечами, как бы давая понять, что иначе и быть не могло: у нас замечательны все — и дедушка, и внучек.

9.

В порту задержали два судна, зафрахтованные «Возрождением»: на одном будто бы обнаружена контрабанда, на другом — наркотики. Так это или нет, а рейсы сорваны и плакали денежки. Овощной рынок закрыт и оцеплен милицией: поступил сигнал, что где-то заложена бомба. Вещевой тоже закрыт — по требованию пожарной инспекции. Там на самом деле творится черт знает что, однако до сегодняшнего дня никто не обращал внимания. То есть пожарники иногда возникали, но им быстро затыкали рот известным способом. А теперь ничто не помогло. И деньги взяли (ну как не взять, когда дают!), и барахолку прикрыли, смущённо тыча пальцем в небеса, откуда будто бы поступила жесткая до непреклонности команда.

И порт, и оба рынка — хозяйства Кирпича, так что смысл происходящего и ежу ясен: получай, миленький, за «пидора» и гнусные инсинуации по поводу акционерного общества и съезда гомосексуалистов. Как некогда пелось: «Пал боцман Боб, сражённый в грудь кинжалом, — он получил того, чего искал». Само привлечение неподкупной таможни, бдительных погранцов, вояк в камуфляже, милиции говорило о многом. Силён Валерий Пинчук, а вы всё: Ветряк, Ветряк... Не надо.

Проявились, правда, и неудобства. Публика с овощного рынка запрудила ближайшие улицы, создала пробки, а шумливые торгаши с барахолки ринулись к мэрии (благо это рядом) и затеяли митинг протеста против произвола властей и в защиту своего бизнеса. Крик, гам... В толпе сновали Макс и какой-то малый с мегафоном. Саму толпу снимали на видеокамеру; ещё один мужик щёлкал фотоаппаратом.

— Телевизионщики и газетчики? — спросил я Багдасара, который оказался здесь же. Усмехаясь, он посмотрел на меня с той снисходительностью, какую проявляют умудрённые опытом дяди в отношении юных недотёп:

— Оперативная съёмка. Как мне было сказано, спецслужбы работают сейчас в режиме фиксации...

Любопытно.

Однако тому, что с мегафоном, было, видимо, на все эти режимы наплевать, он залез на прихваченный кем-то с барахолки ящик:

— Товарищи! Господа! Граждане! Вы посмотрите, что делается... Сначала нас, инженеров, медиков, учителей, строителей, опустили на самое дно, сделали безработными и нищими, а теперь, когда мы сами создали себе рабочие места, пытаются лишить последней возможности кормить свои семьи... И это только первый шаг пана Пинчука, который хочет стать хозяином нашего города, диктовать свою волю...

И т.д. Не скажу, что слова произвели большое впечатление. Сохранились ли вообще слова, способные производить впечатление? Среди «товарищей, господ и граждан», которые так до сих пор и не решили, кто они на самом деле есть, продолжался галдеж и бедлам. И тут вдруг из толпы полетела в окно второго этажа мэрии бутылка. Стекло дзенькнуло и посыпалось вниз. Милиция будто специально дожидалась этого, ринулась, орудуя дубинками, рассекая толпу, выхватывая людей и волоча их к стоявшему неподалеку зарешеченному автобусу.

— Что и следовало доказать... — сказал Багдасар.

— А ты что — ждал этого? — спросил я, будто прозревая.

— С чего ты взял?

— Знал заранее? Но это же провокация...

— Слушай, старичок, не размахивай руками, как мой шеф. Привлекаешь внимание. Пошли лучше отсюда, пока нас тоже не замели.

— Пошел ты к черту!

— Да хоть и к черту. А лучше в подвальчик и по стаканчику мадеры... Я как раз аванс получил. И знаешь сколько? Это чтобы соблазнить тебя...

— Тридцать сребреников?

— Не смешно. И, кстати, не тридцать, а ровно в двадцать раз больше.

— Услуги подорожали?

— Не услуги, а доллар подорожал. И вообще — не дури.

Возле подвальчика был припаркован «форд». На заднем сидении лежал мегафон.

— Знаешь чьи это колёса?

Багдасар пожал плечами.

— Макса Кукуева.

— Кука? Лихо он шестерит у Кирпича...

— Как и ты у Ветряка. Так что не надо. Может, не стоит заходить?

— Это ещё почему? — воскликнул Багдасар.

Ну что ж, любопытно будет посмотреть, как встретятся представители враждующих кланов. Оказалось — ничего любопытного. «Привет». — «Привет». — «Что потребляете?» — «Как всегда, водочку». — «А мы для разнообразия возьмем мадерки...» И всё. Будто и не было газетных статей, надписей на заборах, митинговых эскапад, неизвестно кем брошенной бутылки и последовавшего затем милицейского усердия. Здесь и сейчас нас это не касалось. Милая провинциальность! Бармен Коля всем одинаково улыбался, всем чуточку недоливал, всех слегка обсчитывал, и все принимали это как незыблемое правило некой старой игры. Нам даже дружески посоветовали: «Если будете повторять, для полного разнообразия возьмите красного портвейна — Николай наливает его прямо из бочки...» Спасибо.

Впрочем, Макс с приятелем скоро ушел, а уходя, похлопал меня по плечу: «Жду завтра в одиннадцать». Я ещё подумал: зачем я ему? и почему всегда назначает встречу именно в одиннадцать?

— Ты что — работаешь у них? — спросил Багдасар, как мне показалось, не без ревности.

— Подхалтуриваю, — сказал я, не вдаваясь в подробности.

— Все мы, к сожалению, сукины дети... — резюмировал вдруг Багдасар — уже на повторе, переполовинив свой стаканчик с красным. Уточнять, что он имеет в виду, я не стал, поскольку опыт показывал: сам всё скажет. — Какого черта мы торчим здесь?

— Так пойдём, — предложил я.

— Да я не об этом. Здесь-то как раз хорошо и уютно. Я говорю вообще о нашем существовании. Я — армянин, ты — русский, а здесь Украина...

— Погоди, — озадачился я неожиданным поворотом темы. — В твоём семейном джазе разве все армяне?

— Тёща русская, жена по отцу украинка...— вяло отозвался Багдасар. — Но у нас, на Кавказе и вообще на Востоке, национальность меряют по отцу... — Взбодрившись, он горделиво посмотрел на меня, раздувая ноздри. — Женщина — только сосуд, где вызревает семя... Так что девочки мои — армянки.

— Гип-гип, ура. Что-то не слышал от них ни слова по-армянски. Хотя все такие же носатенькие, как папа.

— Вот именно. Фирменный знак.

— Доминантный ген, — уточнил я и поинтересовался: — Чего это тебя вдруг так развезло всего после двух стаканов?

— Совещались вчера допоздна в номере у шефа. Руками размахивал, как вентилятор. Я, говорит, этого Кирпича в порошок сотру, я, говорит, его самого пидором сделаю. Засажу, говорит, в камеру к таким козлам, которые опустят его по всем параметрам. Блевать, говорит, будет сволочь сифилисной спермой...

Последний пассаж, признаться, меня особенно впечатлил: у Ветряка всегда были задатки несколько извращённого образного мышления. И тут они просматривались. Поразило, правда, и то, с какой точностью мой визави это воспроизвёл. Что значит впечатлительная журналистская натура!

— Пили?

— Я сперва передёргивал, а он говорит: не будь таким хитрожопым, пей до дна. Тогда и зашёл этот разговор об армянах, евреях, русских. Пусть, дескать, уматывают на свою историческую родину.

— Любопытно. Никогда раньше ничего такого не слышал от него.

— Значит, проснулось. Это как камень в почке. У тебя не было? Сначала растёт незаметно, почти не чувствуешь. И вдруг проснулся, зашевелился, пришёл в движение. От боли на стенку полезешь. Я ведь по-настоящему армянином себя только в последние годы ощутил. После Сумгаита, Карабаха. Когда даже здесь эти турки стали на меня с подозрением поглядывать...

— Какие турки?

— Азербайджанцы, которые торгуют на рынке. Они и есть турки. У них и язык одинаковый. Вот ты о моих девочках говоришь: ни слова по-армянски... Так и я же почти ни слова!.. А для тех, что убивали в Сумгаите, всё равно — армянин. И шефа моего этот парень с мегафоном недаром на митинге «паном» назвал. Он и есть пан. Эту заразу люди сразу чувствуют...

— А, по-моему, у Ветряка, если это и есть, то от комплекса неполноценности. Конкурентов боится.

— Знаешь, от этого тоже не легче, когда о конкуренте по крови судят, по крови определяют: наш человек или не наш? Можешь, конечно, смеяться, но главное, что я испытываю, — разочарование. Во всём.

— А это проще всего — испытывать разочарование. Чуть что: я испытываю разочарование. И дело с концом. Я тоже, кстати, его испытываю.

— С очередной барышней поссорился?

— А ты признаёшь только глобальные разочарования?

Багдасар поднялся:

—Пошли, старичок, пока мы не разругались. У тебя всё хахоньки, а меня тоска грызёт. Посмотрю вокруг и жить не хочется. Раньше работал в партийно-советской газете. Орган горкома и горсовета. Редактор — дурак, завотделом — пьяница, секретарь горкома, который нас курировал, — полная скотина. Однако командовали, учили уму-разуму... Тьфу! Вранье, свинство и маразм. А сейчас лучше? «Южный край» — орган Валеры Пинчука... С ума сойти! И я на подхвате. Стыдно. А деваться-то некуда. У девочки младшенькой порок сердца, операция нужна. Здесь её не делают. Раньше поехал бы в Москву, там приёмная Минздрава была, куда со всего Союза обращались... А теперь? Кому я нужен, армянин, живущий в незалежной Украине? А деньги?.. Где я их возьму, когда и сейчас на лекарства не хватает? Знаешь, почём нынче лекарства? Вот и хорошо, если не знаешь... А старшая девочка! Задачки всякие по математике и физике как семечки щёлкает. Старик-учитель Григорий Фомич бесплатно с нею дополнительно занимается, хотя сам иной раз без гроша сидит. Нельзя же, говорит, гибнуть таланту, да и знает, говорит, она не меньше, пожалуй, меня, так что неизвестно, говорит, кто у кого учится. Понимаю, конечно, что преувеличивает; а всё равно приятно... У него, говорит, за все годы только двое таких учеников было: Федя Крылов, сейчас профессор где-то в Новосибирске, если не уехал куда-нибудь в Америку или Германию, и Саша Эдельман — этот стал лауреатом государственной премии в Израиле... Девочки с такими способностями ни разу, говорит, не было. Её бы по прежним временам в математическую спецшколу-интернат для особо одаренных детей, а оттуда на мехмат МГУ... Где сейчас такие спецшколы? Развалили и образование, и медицину...

— И всё остальное, — это уже добавил я.

— А теперь скажи мне: во имя чего?

— За свободу надо платить, — напомнил я. — Свобода дорого стоит.

— Но свобода-то получилась воровская, старичок. И что бы мне ни говорили о наших властях, я знаю, что все они тоже воры. Сверху донизу.

— Куда ты сейчас? — спросил я.

Честно говоря, ламентации на все эти темы, хоть я и сам их не чуждался, надоели. Потому, наверное, что стали такой же банальностью, как разговоры на интеллигентских кухнях при позднем Брежневе и после него. До чего же мы себя жалели и жалеем, как самим себе сочувствовали и сочувствуем!.. Иногда даже тошно делается. Но Багдасарчика и впрямь было жалко. Отощал, обтерхался; запавшие печальные глаза... А был ведь весёлым и шустрым малым.

— Куда? Пойду в контору. Освежусь кофейком и сяду отрабатывать сребреники. Надо статью написать о том, какие радости нам сулит свободная экономическая зона и почему голосовать нужно за молодого и энергичного Валерия Никитовича Пинчука.

Ничего, подумал я, глядя на него, ещё не вечер. Были б кости, а мясо нарастёт. И здоровый цинизм только на пользу.

— Ни пуха, ни пера. Привет всему твоему джазу.

— Пошёл к чёрту, старичок.

10.

— Дед, нельзя же так! Вчера расхваливал Милу, а сегодня нет для тебя никого лучше кирпичёвской инфанты...

— Помилуй! — восклицал дед. — Эта девочка — ещё не распустившийся бутон. Меня тронула её готовность прийти на помощь, принять участие, а ты всё сводишь шут знает к чему...

Вскоре дискуссия, однако, сама собой затихла. Овсяная каша не располагает к дискуссиям.

А первопричина была то ли в сюрпризе, преподнесенном Люсей, то ли в тревожном чувстве, которое не покидало мена ночью в снах и сохранилось наутро. Беспричинное, как я уверял себя, чувство. Есть пустословие, а бывает и пустомыслие, чему я, по-видимому, подвержен. Но вот вспомнилась фраза из разговора с Багдасарчиком: «А есть ли уверенность, что сегодня вечером тебе не выстрелят в окно?» Умом понимал: с чего бы кому-то стрелять по моим окнам? А на сердце было неспокойно. Ведь возможность чего-либо подобного воспринималась совсем не обязательно в виде выстрелов. Мало ли что может случиться с нами или с нашими близкими. Такое время.

С раздражением вспоминались последние встречи и особенно разговоры. Загадочные мы всё-таки существа! Когда делаем гадости, нам мало самооправданий — нужно, чтобы нас оправдывали и другие. Без этого терзает душевный дискомфорт. Убеждён, что не только Багдасар (с одной стороны) и Макс (с другой) испытывают его, но и — соответственно — Ветряк с Кирпичом. Это касается и державы — злой, угрюмой и непредсказуемой…

С таким настроением разумней всего отсидеться в окопе и никуда не высовываться. Тем более, что дел в доме полно: краны текут, обои кое-где отклеились, да и петли входной двери пора, наконец, смазать. Даже на телефонные звонки лучше не отвечать, чтобы не услышать какую-нибудь гадость. Но, во-первых, дед. Он хоть и поймёт, и оправдает, однако не обойдётся без разговоров и нравоучений. Потом — Люся. Уж эти капризы и дамские фантазии! Почему-то казалось, что в городе я обязательно её встречу. И, кроме того, помнил о назначенном на одиннадцать часов рандеву. Зачем я понадобился?

Вначале всё же обошёл вчерашние горячие точки. Опять-таки не без надежды столкнуться где-нибудь с Люсей.

Надписи на заборах были закрашены. Не без лукавства. Предписание, мол, выполнено, а прочесть всё-таки можно.

Продуктовый рынок веселил красками, хотя и наводил на размышления. Изобилие заморских плодов радовало глаз, но почему картошка (вымытая, чистенькая) или, скажем, лук (отборный, крепенький) тоже чужеземные, было непонятно. Сами выращивать не умеем?

Барахолка стараниями челноков заполнена импортом и слава Богу. Но с нею соседствовал другой, поистине жалкий базарчик, где торговали своим товаром — иногда новым, недавно произведенным, а большей частью старьём. Соседство это превращалось (хочешь — не хочешь) в некое сопоставление двух миров, двух представлений о качестве жизни и на душе от такого сопоставления было тошно.

Над толчком гремела музыка. Через усилитель гнали программу местной радиостанции. Меняя диски, ди-джей успевал дать рекламу, что-то сказать о погоде, даже слегка посплетничать на городские темы. Забавно. Я иногда слушал их по приёмничку. Голос ди-джея был знаком. Музыку давали не самую плохую .

А в мэрии стеклили окно, и это оказалось непросто. Потребовались подъёмник, тали и усилия нескольких человек. Дурацкое дело нехитрое, превратить что-либо вдребезги куда проще, чем потом починить...

Музыка от рынка доносилась и до мэрии. Я расслышал голос ди-джея: «В нашем городе десять часов сорок пять минут. Светит солнышко, и всё обещает отличную погоду до самого конца этого замечательного дня. А замечателен он еще и тем, что сегодня день святого Георгия, небесного покровителя защитников Отечества. Мы поздравляем всех Георгиев, Юриев, Егоров, Жоржей и Жоржиков... Пусть удача во всём сопутствует вам. Как известно, в 303-м году великомученик Георгий был обезглавлен. Жоржики, не теряйте голову — она ещё пригодится. Ха-ха! А те, кто захочет масштабно оттянуться в день своих именин могут это сделать в ресторане «Под платаном» на набережной нашего замечательного города. Отличное обслуживание и умеренные цены. Шашлычок и бокал превосходного каберне под плеск морской волны — лучшего кайфа не придумаешь. Только без перебора, дорогие мои! Не теряйте голову!»

Шустрый малый. Попытался представить себя в такой роли. Пожалуй, cмог бы. Подумал даже: кому бы продагься? Но чтобы не кусочничать, не подбирать объедки. Недостижимо.

Подумал и о том, что радиостанция, выходит, тоже его, кирпичёвская. Два рынка, порт, особняк в центре города, ресторан на набережной, голос в эфире... — что ещё принадлежит ему? Как он всё это заполучил? И как он, чёрт бы его побрал, вообще выглядит, этот «владелец заводов, газет, пароходов»?

Однако пора на рандеву.

Во дворе стояли уже знакомый мне «форд» Макса и похожий на бегемота джип. Впрочем, от бегемота у него была разве что тупая морда да массивность, а так ведь бегемоты — безобидные вегетарианцы, тогда как этот джип словно бы нёс в себе заряд агрессии. Так во всяком случае показалось.

Сам Максим Борисович встретил меня в полупустой приёмной. Ощущение пустоты рождало прежде всего полное отсутствие бумаг в офисе. Пустые, с открытыми дверцами шкафы казались выпотрошенными. Не стало компьютера, телефона, факса и ещё недавно царившей здесь злой блондиночки. На её месте в кресле-вертушке откинулось, положив ноги на стол, существо, которое я по своей неистребимой склонности к праздномыслию определил по классу млекопитающих, отряд парнокопытных, подотряд жвачных (как раз сейчас крепкие челюсти перемалывали дирол или широко рекламируемый по ТВ орбит без сахара), семейство мордоворотов из рода телохранителей.

Заметив моё удивление, специалист по связям с общественностью счёл нужным объяснить:

— Перегруппировка сил. — Достаточно невнятно, но мне, как говорится, без разницы. — Проходи.

Дверь в кабинет открыта. За столом сидел грузноватый бородатый мужик лет под пятьдесят. В джинсовой куртке. На меня не обратил внимание: слушал кого-то по мобильному телефону, отвечая, время от времени междометиями типа «м-да» или «ага». Интеллектуальный разговор.

— Ну, как там, во вражеском лагере? — спросил, хохотнув, Макс.

— А ты меня за лазутчика держишь? — удивился я.

— Так мечтал же стать Штирлицем!..

— Не понял.

— Забыл, забыл... Сам не раз говорил на наших посиделках в горах...

— Мало ли о чём мы говорили в горах...

— Хорошее было время. Костёр, звезды над головой, спальный мешок и нам всего по двадцать с небольшим хвостиком...

— Небольшой хвостик это у добермана.

— Чего?

— У добермана, у полицейской собаки, говорю, небольшой хвостик. А вернее совсем нет хвоста — отрезан. А у нас у всех хвосты были, дай боже. Чтобы вилять. Да и сейчас остались. Виляем.

Сам не пойму: отчего это из меня такая муть полезла? Ни с кем вроде ссориться не собирался...

— Не пыли, — примирительно отозвался Макс. — Ты что — на моё милицейское прошлое намекаешь?

— Да ни на что я не намекаю. Зачем звал?

— Стоп. Кончаем базар, — сказал мужик в джинсовке с неожиданной властностью. — Это я просил вас позвать.

И тут, собрав в узел все свои мозговые извилины, я начал, наконец (хотя надо бы раньше), кое-что прозревать.

— Налей гостю и нам. Да закрой дверь.

На столе были коньяк и сифон с газировкой. Пить, честно говоря, не хотелось, но почему бы и нет? Рюмки подняли без слов и обычных в таких случаях дурацких заклинаний: «будем здоровы», «дай Бог не последнюю» и т.д. Просто вздрогнули. Я, впрочем, сперва только пригубил, чтобы оценить напиток. Хороший коньячок. И здесь столкнулся взглядом с хозяином, будто подловил его на чём-то. Тяжелый, внимательный взгляд. Словно приценивается. Чего это он?

— Как занятия? — спросил Кирпич. А я продолжал его разглядывать. Борода и одежда придавали ему простецкий вид, и я увидел в этом, если не замысел, то инстинктивный шаг «в правильном направлении». Такой облик делал его в глазах публики «своим». Вместе с тем борода явно ухожена, а джинсовка, если присмотреться, была из дорогих и даже, я бы сказал, элегантных. Мистер Брик источал запах хороших сигарет и мужского одеколона.

— Занятия? Польза, наверное, была. Девочка почувствовала разницу в произношении. Но чтобы закрепить, нужна повседневная, естественная среда в зависимости от того, куда она поедет. А разговоры со мной стереотип Марьи Ивановны не сломают.

— Какой ещё Марьи Иванны? — спросил Макс, он же Кук.

— Ну, может, её учителку английского звали Наталья Петровна — какая разница? Выросла-то эта учителка не в Англии, а здесь и училась в нашем занюханом пединституте.

— Молодец. Спасибо.

— За что? — поинтересовался я.

— Не стал лапшу на уши вешать.

— Всего-то? Так я же знал, что у вас хоть минимум английского, а есть.

— Всё равно. Другие тоже знают, что Кирпича на хромой кобыле не объедешь, однако пытаются. Ладно, с этим решили. Теперь предложение: мне нужен помощник, он же переводчик — молодой, без комплексов, с приличными манерами и хорошим
знанием языка.

—Это вы обо мне?

—Предположим.

Странное дело: он начинал мне нравиться. То ли оттого, что я сам определённо показался ему, и это, признаться, льстило, то ли потому, что от бывшего стивидора или шипчандлера (шут его знает, кем он раньше служил), а нынешнего президента наряду с парфумом for men шел крепкий криминальный душок, который отождествляется у нас с бунтом, с вольницей и действует на неокрепшую душу неотразимо. А у меня как раз такая неокрепшая душа. Бунт воспринимается в романтическом ореоле.

— Надо подумать, — сказал я.

— Время пока терпит, — согласился Кирпич.

И тут меня дёрнуло спросить:

— А чего вы медлите с собственным кандидатом?

— Вот были бы со мной, молодой человек, может, выдвинул и вас... — Кирпич даже подмигнул. По-свойски. Я бы сказал: как Вотрен, искушая Растиньяка. А я будто ощутил на миг совсем иной аромат —тюремной параши. —А пока надо погодить. Успеется. Сперва вываляем в дерьме этого сучёнка...

Под сучёнком, ясное дело, подразумевался Ветряк. Крепко он его, однако, любит...

— Не проще ли договориться? Сами-то вы люди без комплексов, как я понимаю...

— Правильно понимаете. Но договориться можно с тем, кто этого хочет, а хозяева пана Пинчука договариваться не желают. Им мало половины, они хотят всё.

— А что получат? '

Вместо ответа Кирпич посмотрел на часы, и Макс включил радио. Послышался знакомый голос: «Местное время двенадцать часов. Есть хорошие новости для наших сограждан. Температура воды в море неуклонно растёт, и сегодня на пляже можно было видеть отдельных отважных купальщиков. А цены на городском рынке наоборот падают, и это замечательно. Вчера килограмм клубники стоил семнадцать гривен, а сегодня можно купить за пятнадцать. Дорого, скажете вы, и мы согласимся: увы, дорого. Но, тем не менее, благотворительный фонд «Возрождение», возглавляемый нашим уважаемым Григорием Трофимовичем Кирпичёвым, нашел возможным подарить городскому Дому малютки десять килограммов солнечной ягоды. Спасибо добрым людям! Однако мы заговорили о клубничке не только поэтому... Внимание! Анонс! Сегодня в пятнадцать часов вас ждёт премьера документального эротического радиосериала под названием «А как у вас насчёт клубнички?» Захватывающая, история! Оставайтесь с нами на волнах любимой радиостанции...» И ди-джей врубил музыку.

— Ну как работаем? — спросил Макс.

Я пожал плечами:

— Бойко.

— То ли ещё будет, — пообещал он.

— В конце мая предстоят поездки в Турцию, Грецию и на Кипр, — вернулся к прежнему Кирпич. — Загранпаспорт у вас есть? — Неготовый к такому напору, я растерянно кивнул. — Зарплата для начала — четыреста долларов. А там посмотрим. Если сработаемся, будет больше. Нет — расстанемся, и дело с концом. По-джентельменски. — На прощанье удивил ещё раз: — Передайте поздравления с Днём Победы полковнику Новосадову. Замечательный человек.

За всё время разговора никто больше в офисе не появился. Только залетел шмель в открытую форточку, покружил, сердито жужжа, и вернулся на волю. Уходя, захлопнули дверь на довольно хлипкий замок — профессионалы открывают такие ногтем.

— Воров не боитесь?

Макс посмотрел на меня с весёлым изумлением:

— Мы? Они нас боятся. Знают, что башку оторву.

Кирпич укатил на своём бегемоте с затемнёнными стеклами, а Макс предложил меня подвезти. Я хотел было спросить о продолжении уроков — аванс-то ещё не отработан, — однако воздержался и правильно сделал. Макс сам заговорил:

— Инфанта, как ты её называешь, готовится к отъезду. Сразу после праздников...

По-моему, он ожидал вопросов, а я сказал:

— Значит, надо вернуть полсотни баксов. К счастью, я их ещё не разменял.

Макс посмотрел со свойственной ему весёленькой ужимкой: ты, дескать, чё?

— Послушал бы, что она о тебе отцу говорила! Я даже возгордился: вот, мол, какой у меня друг!

Я поморщился. С некоторых пор, признаться, не то, чтобы ему не доверял, а вообще относился ко всему с настороженностью. И пёстрая эта компания — Ветряк, Кирпич, Багдасар, Макс — при том, что были в ней люди мне лично симпатичные, всё больше смущала. Зачем они мне? Зачем им я? Ощутил себя мухой на липучке: перебирает, сучит лапками, машет крылышками, ни фига в происходящем не понимая.

Поехали. И опять я скользил взглядом по мелькавшим мимо женским лицам — в надежде увидеть ту, которая мне нужна. Попросил:

— Высади у аптеки. Нужно купить деду глазные капли.

Мальчика Диму прямо-таки притягивала аптека, где под чутким руководством рыжего Вайнштейна расцвел фармакологический талант Людмилы Петровны...

— Подождать?

— Не надо. Спасибо. Да! Что это за передачу обещает ваше радио? Эротический сериал... Стоит послушать?

— Плюнь и забудь. Ничего интересного. Не бери в голову.

— А о предложении шефа ты знал заранее?

— Понятия не имел. Тут, по-моему, всё решил его разговор с дочкой.

— Соглашаться?

Макс помедлил.

— Не знаю. Решай сам.

— Зачем ему постоянный переводчик? Деньги девать некуда? Во-первых, достаточно понимает сам...

— Не говори. В деловых бумагах и в переговорах встречаются свои тонкости и крючки. На пальцах их не решишь.

—...а во-вторых, есть люди, которых приглашают разово.

— Эти разовые оплаты обходятся дороже, чем ты думаешь. Особенно за бугром. А главное, переводчик — он же свидетель, по сути участник переговоров. Он много знает. Усёк?.. Тут нужен надёжный, доверенный человек.

М-да... Я добавил бы: человек молчаливый, как сейф в швейцарском банке. Но ведь существуют и другие — любители эти сейфы вскрывать. А ну как попадёшь в их недобрые руки... Словом, информация не обрадовала. Хотелось бы чего-нибудь попроще. Следующий вопрос напрашивался сам собой:

— А кто с ним работал до меня? И куда он делся?

На сей раз Макс ответил сразу:

— Поговори об этом с самим Кирпичом. — И заторопился: — Пока. Мне пора.

11.

Меня раздражает принятая на Западе и непривычная для нас манера адресовать письма: сначала имя, затем улица с номером дома и только после этого город, округа, страна. Когда-то в этом виделось проявление подчеркнутого внимания к личности. Вот-де на первом месте — человек и только потом разные географические подробности. Но скоро понял, что не так уж они и заботятся о личности. Оказалось, и у них немало вокруг этого трескотни и показухи. У нас, конечно, свинства и вранья («Всё для человека, всё во имя человека!») побольше, однако и там его предостаточно. Что же касается манеры адресовать письма, то у нас она была рациональнее, логичнее. Спрашивал почтовиков — подтверждают.

Всё это подумалось, когда достал из ящика письмо от Вайнштейна. Писал нам, как правило, он, мать предпочитала телефонные звонки либо короткие приписки к письмам супруга. Впрочем, поначалу больше писала, пожалуй, всё-таки она, и это напоминало впечатления ребёнка, у которого разбегаются глаза. Как же! Вокруг пёстрая, шумливая толпа — так интересно после зимнего затишья нашего провинциального городка! Девочки в военной форме... Элементарная всеобщая сытость после нашей нищеты... Святые места, которые «можно потрогать»... Мертвое море, где невозможно утонуть... Торговка-арабка, подсунувшая на дно корзинки вместо картошки несколько апельсинов...

(Вообще способность удивляться и удивлять — едва ли не главная черта моей матушки. Иногда казалось, что даже произведя меня на свет, она прежде всего удивилась: надо же!)

А потом, похоже, удивляться стало особенно нечему — новая жизнь вошла в обыкновение и привычку, проявились стороны, о которых писать менее приятно, и стило перешло в руки рыжего Вайнштейна. Под этим именем его больше знали в нашем городе. Был ещё один популярный у народонаселения Вайнштейн — дамский парикмахер. К тому Вайнштейну записывались (особенно перед праздниками) в очередь «на причёску», а этот, рыжий, в эпоху всеобщего дефицита был царём и богом по части лекарств.

Я по привычке говорю «рыжий», хотя ко времени женитьбы на моей матушке и тем более ко времени отъезда на историческую прародину он был уже седым. К отъезду, между прочим, подтолкнула она, моя матушка. «А что ещё остаётся? — вопрошала она деда. — Прозябать здесь на твою пенсию?» — «Погоди, — возражал дед, — но наш аптекарь, слава Богу, работает...» — «Аптекарь! Не можешь назвать по имени?» — «Почему не могу? Боря Вайнштейн, прекрасный человек, которого ты любишь, и замечательный аптекарь. Я только говорю, что он работает...» — «И получает двести гривен или шестьдесят пять долларов в месяц...» — «Плюс моя пенсия и вполне можно прожить. Спроси людей — получают в несколько раз меньше. Учителям и врачам полгода вообще не платят зарплату...» — «А там специалист его уровня получает в десять раз больше». — «Так уж и в десять... — бурчал дед. — Ладно, поступай, как знаешь. Если нужно моё согласие, считай, что уже получила». — «Да мы и вас со временем перетащим к себе!..» — «Хороший прогноз для государства Израиль, — комментировал последний матушкин пассаж дед. — Только нас там не хватает...»

Вообще-то история моей матушки и Вайнштейна вполне тянет на включение в разряд романтических историй. Юношеская любовь, вынужденная разлука и встреча уже в новом качестве спустя много лет в родном городе. Поженились они после того, как Ваинштейн похоронил свою долго и тяжело болевшую жену. Наши соседки-старухи это особо отмечали: не оставил, не бросил. И вообще, обязательно замечала какая-нибудь из них, евреи — хорошие мужья. Немаловажным им казалось и то, что Рита Вайнштейн как бы завещала своего рыжего Клаве Новосадовой. Такие вот дела.

— И что же он пишет? — спросил дед.

«Здравствуйте, дорогие Прокофий Семёнович и Дима! Клава, как я понял, уже сообщила вам о нашем новом здешнем адресе. Переезд вызван тем, что надо было решать житейские проблемы. А их, как и повсюду, как и у всех, две: работа и жильё. Теперь обосновались на севере страны в самой знаменитой из долин Израиля — Изреэльской (в русской Библии — Ездрелонской). Природа здесь не очень богата, но своеобразна. Чтобы вы имели представление, посылаю открытку — как раз попалась в магазине...»

— Покажи, — сказал дед.

На первом плане был каменистый склон поросшего кустарником и скудной травой холма, где паслись овцы. Ближе к горизонту — гряда других холмов, а между ними — в отдалении — поля и то ли сады, то ли виноградники. На обороте Вайнштейн написал: «Эта гора, на склоне которой видна часть нашего района, — в 5-8 км от знаменитой горы Тавор. Русские — в т.ч. поэты (см. у Пастернака) — зовут её Фавор или гора Преображения. Снимок сделан со склона гор, где расположен На-церет (Назарет), давший имя христианам: на иврите ноцри — одновременно и житель Назарета и — христианин».

— М-да... — сказал дед. — Аптекарь с гуманитарным уклоном... И тут не удержался: смотрите, мол, у Пастернака. Какого чёрта их туда понесло? «Гора...» — произнёс он с сарказмом. — Обыкновенная высотка метров в сто пятьдесят-двести. Вроде Мамаева кургана, Воробьёвых гор или севастопольской Сапун-горы...

Я, честно говоря, ждал от него другого. Тут, казалось мне, лучше было просто промолчать, оставив Вайнштейну радость от самого факта проживания в знаменитой Ездрелонской долине. Должна же быть у человека радость хотя бы от чего-то...

—Всё-таки история, — возразил я.

—Так и я о том же. Только этой стране нужны молодые, а не подстарки. Вот и стоят на раскоряку: приспосабливаться поздно, а до пенсии ещё далеко. И при чём тут Пастернак? Ты хоть знаешь, где они познакомились лет сорок назад? На занятиях литературного кружка в городском Доме пионеров. Молодые дарования.

Я об этом знал и потому продолжил чтение: «...Цепляться за Тель-Авив не стали, тем более, что работа меня не очень прельщала — удалось устроиться помощником провизора, а фактически мыл лабораторную (аптечную) посуду. Языка-то не знаю! В конце концов (казалось нам), пока не найду новую работу, буду ездить. Разве мало было, скажем, в Харькове, где я учился (и как сейчас помню: Пушкинская, 53, фар-минститут), разве мало было у нас поездников, добиравшихся на занятия из пригородов? А от нынешнего нашего жилья всего лишь 90 км до Тель-Авива и 45 — до Хайфы. Но мы ошиблись: здесь совсем иные понятия и представления, все реалии — иные. Некоторое время ездил на работу автобусом, просыпаясь в 4,30, выезжая в 5.30 и возвращаясь в 21.30. На колёсах приходилось проводить в день по 5 часов. А потом плюнул, нашёл работу ближе к дому. Сначала в прачечной, потом в пекарне, а сейчас поступил охранником...»

«Неслабо», — подумал я и посмотрел на деда.

— Давай дальше.

«...Для нас, как, впрочем, и для подавляющего большинства наших ровесников, освоение иврита оказалось трудным, почти неподъёмным делом: чтобы плохо, но бойко болтать, надо забросить всё и заняться только долбёжкой, а ведь времени впереди ой как немного. Вот дети овладевают языком, я бы сказал, с легкостью...»

— Естественно, — сказал дед, — нужны молодые, а не подстарки...

«...А вообще — прав русский гений: «Судьба людей повсюду та же...» Волнения Прокофия Семёновича за Диму мы вполне разделяем. Клава особенно тревожится. Хотя в Израиле проблемы несколько иные, но на сторожей, случается, нападают: и двоюродные братья (арабы), да и родные...»

—Ты что-то писал обо мне? — спросил я.

—Ничего особенного. Написал как-то, что волнуюсь, когда ты шляешься допоздна.

«...В Союзе я весьма негодовал, читая (в кн. «Страны и народы») определение понятия «евреи» как «общий этноним ряда народов». Но здесь вынужден с ним согласиться: этнически нет ничего общего между мной и выходцем, скажем, из Марокко или Индии (и между ними — тоже!). А религия... Но ведь, во-первых, я вовсе не религиозен — ни по-каковски! Во-вторых же, и внутри иудаизма масса накопившихся за века и даже тысячелетия различий. Эфиопских, например, евреев израильские равы за полноценных иудеев вовсе не признают! Таким образом, единственным веским основанием, собравшим нас здесь всех вместе, является международная юдофобия, евреебоязнь. Но с этой точки зрения мы — одноплеменники и с «букой», бабой-Ягой, «бабаем» — и кем там ещё детей пугают? Огорчительно однако то, что здесь это нашло свою ответную и далеко не лучшую реакцию: смешанные браки, мягко говоря, не приветствуются....»

— Повтори, — попросил дед, и я перечитал последнюю фразу.

«...Когда всё же читаешь российскую либо украинскую и прочую прессу, смотришь московское ТВ, рожи Макашова-Баркашова, утверждаешься в мысли, что бегство большинства здешних людей не было ошибкой. Там ещё «у вас» всякое может случиться — история знает примеры...».

— Знает, — согласился дед, — история всё знает. Но если Лестер К. Туров и Джордж Сорос правы, то в Израиле тоже будет несладко.

— Какая связь?

— Прямая. Маленький Израиль — клиент большой Америки. Он, как теплица или инкубатор, зависит от поступлений извне. Выруби эти поступления, и всему конец. Сами они делают, конечно, много, но расходы несопоставимы с доходами, и разницу покрывает Америка. Мы даже не представляем себе, какие миллиарды туда идут...

— Геополитический расклад полковника Новосадова... — буркнул я, как мне самому показалось, не без иронии. Дед однако не пожелал её заметить.

— Приписка от Клавдии есть?

— Как всегда, просит не беспокоиться, целует папочку и сыночка тысячу раз.

— А ты знаешь, — сказал дед, — это письмо несколько даже меня успокоило. Не верю восторженно-брехливым письмам оттуда. А рыжий с Клавдией не пропадут.

— По-моему, это само собой. С чего бы им пропадать?

— Не скажи. Уповать только на общество нельзя, а мы привыкли ждать подачек от государства. Ты думаешь, там нет несчастных, потерявших надежду?..

Я пожал плечами: несчастные, потерявшие надежду есть, увы, повсюду.

— Я иногда думаю, — сказал дед, — об этом феномене: с одной стороны, мы инфантильны, зависимы от государства, вечно заглядываем ему в рот... Немцы называли это женственностью. А с другой — невероятно упрямы и выносливы. Да вот тебе пример. Почему мы победили в войне? Немецкая пехота была страшной силой. Хоть это и непатриотично звучит, всё же скажу: это была лучшая пехота в мире. Но ей и требовалось немало, их солдату нужны были две пары обуви — сапоги и ботинки, сигареты, наваристый суп и гуляш, ему нужен кофеёк и благоустроенный блиндаж. Когда этого не стало, он и сломался. А наш Ваня ходил в обмотках, курил махорку, ел черняшку и спал на земле, а то и в снегу...

— Какая связь? — спросил я.

— Прямая. И рыжий, и Клавдия выстоят, исхитрятся. Вот в нынешнем поколении, в таких, как ты, я не уверен. А рыжий — молодец и пишет правду-матку...

— Но разочарование чувствуется...

— Имеет место, — согласился дед, — потому и пишет об этом он сам, не передоверяет женщине. Однако лапшу нам на уши не вешает.

Я даже рассмеялся:

— Далось вам это. То же самое говорил Кирпич насчёт лапши... И, кстати, поздравление тебе передал с Днём Победы...

Поздравление оставило ветерана равнодушным, а я вдруг спохватился: который час? Решил всё же послушать «эротический сериал», обещанный, кирпичёвской радиостанцией. Что они там придумали?

До трёх оставалось ещё несколько минут, и по каналу гнали музыку. На этот раз дрянную. А слова, слова! «Без тебя нет меня, ты волнуешься зря...» Чёрт знает что.

Дед опять углубился в свои тёмные рассуждения:

— Ты знаешь, если рассматривать Ленина, Сталина, Гитлера не как воплощения абсолютного зла, а в качестве инструментов дьявольской затеи по истреблению восточноевропейских народов и очищению этих пространств для другой цивилизации, то всё у них — Ленина, Сталина и даже Гитлера — успешнейшим образом получилось. И при новых, нынешних правителях продолжает получаться. Народ дичает, численно сокращается, пространства пустеют и как бы приглашают: добро пожаловать... О Сибири же и Дальнем Востоке я вообще не говорю...

Я только собрался спросить, кого и зачем приглашают наши неуютные пространства, как в эфир ворвался знакомый развязный голос всё того же утреннего ди-джея. Он с хода, даже не притормаживая на поворотах, понёс какую-то ахинею о роли полового влечения в истории человечества. С ума сойти. Куда как актуально. Я рассмеялся, глянув на деда: и он застыл от удивления.

Странным образом опять возникли имена Ленина, Сталина, Гитлера, но с добавлением женских имен, следом промелькнули упоминания о царе Давиде, Цезаре, Наполеоне, Иване Грозном и Петре...

Особенность наших шустрых ребят в том, что любая — даже разумная — мысль звучит у них как невыносимая пошлость, а пошлость они преподносят как бесспорную истину.

Хотел уже выключить приёмничек, когда ди-джей, оторвавшись, видимо, от заготовленного текста, выпалил на манер конферансье, объявляющего нечто давно ожидаемое:

— А теперь обещанный нами конкурс. Вашему вниманию предлагается плёнка. О ком в ней речь? Первые три радиослушателя, которые позвонят нам и дадут правильный ответ, будут награждены ценными призами. Итак: о ком говорится в предлагаемой записи?

И далее к немалому своему изумлению, я услышал по радио голос Фисы Конашенковой и знакомые слова:

«А этого козла бородатого ты видел? Вот гад! Делает вид, будто не узнал меня. Паразит эдакий. Бороду для солидности отпустил, а руками, как и раньше, размахивает... Мордоворотом-охранником обзавёлся... А я ему прямо при этом охраннике говорю: «Ах, ты забыл! Не помнишь! А что вместе с дружками на лодочной станции надо мной вытворял тоже не помнишь?» Они, гады, заманили меня с пляжа на лодочную станцию и втроём изнасиловали... Втроём! А теперь он, видите ли, кан-ди-дат в де-пу-та-ты... Козёл поганый...»

Следом опять ди-джей:

— О ком это говорится? Напоминаю: первые три радиослушателя, которые по телефону дадут правильный ответ, получат ценные подарки. Ждём ваших звонков. Наш телефон 888-777.

А дальше дурацкая песенка: «Ты забыл меня, а я помню тебя, нехороший мой, шалунишка злой...» Что-то в этом роде.

— Что с тобой? — спросил дед.

Объяснять было бы слишком долго да и зачем? Тут в самый раз врезать кому-то. Стоило представить себе, как над базарной площадью разносились из динамика откровения несчастной, пьяненькой Фисы, которую полгорода знает, и на душе становилось до того гадко, что никакими словами не передать. Цепочка событий представлялась несомненной: эта юная стерва мисс Брик записала разговор с Фисой на диктофон и дала послушать папаше, а уж тот не растерялся, сразу понял, что к чему. И ведь сам говорил сегодня: надо вывалять в дерьме этого сучёнка. Всё было чётко спланировано. И в самом деле сученок. Но Фиса-то при чём? Ее зачем трепать перед всем народом?

— Я спрашиваю — что с тобой? — повторил дед.

— Негров жалко, — ответил я.

Это ещё одно наше семейное предание, столь же сентиментально-дорогое и так же часто повторяемое, как и история о мальчике Диме. Отроковица Клава Новосадова, поссорившись в очередной раз со своим (тогда уже!) рыжим Борей (вот как глубоко уходят корни романа, ныне продолжающегося в долине Ездрелонской), придя домой, тихо залилась неутешными слезами. Но ничто не ускользнёт от внимания бдительной мамы. «Что с тобой, доченька?» — спросила она. На столе перед доченькой лежала «Хижина дяди Тома», и находчивое дитя ответило: «Негров жалко».

Сидеть дома было невыносимо.

— Я пойду, дед?..

Он посмотрел на меня с сомнением:

— Только очень прошу: не напейся и не ввяжись в драку.

Единственный человек, который всегда понимает меня.,.

— Дед, я не знаю, кого бить.

12.

Итак: что делать? И главное: какой же сволочью я должен казаться бедной Фисе!.. Приветил, угостил и — подставил. Отблагодарил за неизменное к себе сочувствие и доброе отношение. Пнул ногой под дых, как пьяный урка бездомную, шелудивую суку, которая и без того каждого косого взгляда боится.

Что делать? Идти к ней? Куда? Да и толком ведь ничего объяснить не смогу — сам до конца ничего не знаю. Как это получилось? В её глазах я, и только я, во всём виноват.

Навалилось вдруг ощущение одиночества. Один, в самом деле один, как карась на сковородке.

Может, махнуть в порт и потолковать с Кирпичом, с этой собачьей мордой? Но Кирпич там точно не один — в тёплой и хорошо оснащённой компании. Эта мысль — не стану скрывать — тоже была. Встретят и угостят. Могут и замочить, чтобы не суетился. А когда стемнеет, привяжут железяку к ногам, вывезут на шлюпке за волнолом и опустят хладное тело на дно морское. Технология отработана. Упорные слухи о нескольких таких случаях ходили в городе. Все знали, что порт — главная кирпичовская малина. Милиция старалась там не возникать да и таможенники с погранцами до недавнего времени вели себя соответственно вась-вась.

Поймать и отметелить кирпичовскую шестёрку Макса? Лучший способ выпустить пар. Он наверняка в курсе всех дел. Но попробуй отыщи его, когда ты пешком, а он на колёсах...

О девчонке и думать не хотел. Как мог позволить себе раскиснуть перед такой стервой?

Кстати, о первопричине происходящего, о Ветряке. Мерзавец, конечно, все они мерзавцы, но в этой катавасии никого пока не подставил, за рамки понятий не вышел...

Над рынком между тем как ни в чём не бывало светило солнце и гремела музыка. Люди торговались, спорили, ссорились, ротозейничали, жевали — кто пирожок с капустой за 30 копеек, кто хот-дог за полторы гривны. Обычное дело. В надежде отыскать всё-таки Фису заглянул в пару забегаловок, где продавали на разлив, — там тоже текла обычная, ничем не возмущённая жизнь. Так, может, ничего и не случилось?

Признаюсь: был даже повод посмеяться. Это когда увидел вывеску на тёмном, напоминавшем нору, магазинчике: «Second hand». Одежда из Европы высшего качества». Хозяин, видно, юморист. Хоть плачь, хоть смейся: подержанное тряпьё, европейские обноски — высшего качества. Не так ли и со всем остальным: демократией, свободой, выборами? Что поделаешь, если лучшего не заслужили. Дожили.

А вот и будочка по обмену валют. Сколько их, однако, развелось! Стоят едва ли не на каждом углу, а то и по несколько лепятся рядом, как вороньи гнёзда. В этой будочке прежде, помнится, торговали нехитрой снедью: бульон с пирожком, бутерброды, кофе... Менять деньги, выходит, оказалось выгоднее, и на оконце появилась решётка. Впрочем, сейчас ещё, кажется, прибыльнее стало торговать лекарствами — аптечный бизнес. (Где ты, моя аптекарша?) По числу потеснивших обменники аптечных ларьков наш город точно на первом месте в мире. Жаль только, что этот глупый народ по-прежнему ускоренно вымирает. И вот вопрос: какой новый бизнес придёт на смену этому, аптечному, окажется ещё выгоднее? Не может ведь не прийти. Это как в Библии: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его... А здесь кто (что) будет следующим?..

Кстати, надо поменять нетронутую пока долларовую полсотню. Почувствовав себя богачом, зашел в гастроном на Набережной, где с некоторых пор для оживления торговли тоже стали продавать на разлив. Стаканчик каберне? Почему бы и нет? Сухие красные вина, между прочим, подорожали. Не в ответ ли на газетные сообщения о целительности напитка? Французы будто бы пьют и ничем не болеют. Реклама. Рынок. Однако не будем мелочиться. Внутрь вошла божественная терпкость, желудок вздрогнул, напрягся, а минуту спустя блаженно расслабился, источая тепло. Вот такие вполне банальные ощущения. С тем и поплёлся домой.

Дед встретил настороженно:

— Ты в порядке?

Вопрос совсем как из американского фильма. У каждого народа свои штампы, ключевые фразы и своя манера поведения. У них: «Ты в порядке?» и «Чем могу быть полезен?» А после этого, чего доброго, врежут по рогам либо пригрозят чем-нибудь пострашнее. У нас: «Чего распустил сопли?» и «Держи хвост морковкой». А потом похлопают по плечу и отправятся своей дорогой. Дед почему-то выбрал чужой вариант.

— Я говорил с Тоней... — сказал он.

Пришлось напрячься: не сразу понял, что речь идёт об инфанте. Меньше всего думал об этой стерве.

— Она в отчаянии...

— Даже так? С чего бы? — спросил я.

Дед, обычно видевший меня насквозь, должен был за этим угадать Димину иронию, а он стал горячо объяснять:

— Ну как же! Гнуснейшая радиопередача... Ужасные слова твоей бывшей одноклассницы об изнасиловании... Тоня боится, что ты свяжешь это с ней, а она ни в чём не виновата...

—Я не я и хата не моя...

—Но Тоня говорит, что всё записалось случайно — она просто забыла выключить диктофон.

—А потом запись так же случайно попала в эфир? Не слишком ли много случайностей?

Не хотелось спорить, объяснять, чертыхаться — дед-то здесь ни при чём, — но он ещё больше разгорячился:

—Да поверь ты мне! Это искренняя, неиспорченная девочка. Поверь моему опыту. Негодяи в таких случаях прячутся, а она прибежала, чтобы объясниться...

—Прибежала? — удивился я.

А дальше всё происходило в жанре классической комедии положений: открылась дверь дедовой комнаты и вышла (естественно, в слезах) мисс Брик. Явление кого-то там (не хочу богохульствовать) народу. Народом в данном случае был я. Дед выступал в роли апостола-правозащитника.

— Я правда ничего специально не записывала. Просто я не умею обращаться с этой штукой, диктофоном. Вернулась в контору, попробовала — не работает. Максим Борисович потом объяснил, что он автоматически останавливается, когда кончается плёнка. А тогда сказал: «Оставь, я разберусь...»

Так сказало, всхлипывая, искреннее, если полагаться на опыт деда, и неиспорченное дитя. Вообще-то неиспорченных и абсолютно искренних людей не бывает или почти не бывает. Хотя с другой стороны: а что такое испорченность? Всё живое с самого рождения начинает хитрить, приспосабливаться, мимикрировать и обманывать... Однако девчонка, похоже, не врала. С её слов получалось, что спустя час после того, как она оставила диктофон, Макс, взъерошенный и возбужденный, примчался к ним домой и закрылся с Кирпичом в его кабинете. Сейчас задним числом она полагает, что причиной была прослушанная им плёнка. Похоже, они слушали её и дома. Потом отец велел: «Приедет человек с радиостанции — проводи ко мне». Уезжали все вместе — очень оживлённые. Отец ещё сказал: «Умница! Я вижу, занятия языком пошли тебе на пользу». Тогда удивилась, ничего не поняла, а на следующий день послушала радио, и всё стало ясно...

— Этот ваш Кукуев — негодяй... — говорила теперь, плача.

— А остальные? — спросил я.

Но тут вмешался дед:

— Не надо. Нехорошо, когда дети дурно говорят о родителях. И ещё хуже, когда другие подталкивают их к этому,

Я пожал плечами, а инфанта, по-детски — кулаком — вытирая глаза, сказала:

— Видеть их никого не могу... Такая мерзость, такая мерзость...

Даже стало её жалко. Хорошо мне, я сирота. Матушка со своим рыжим на Святой земле, а об отце никогда не слыхал. Однажды — ещё в детстве — спросил о папе. Ответом было сначала всеобщее неловкое и тягостное молчание, а потом бабушка, как видно, собралась с духом: «У тебя нет папы. Он умер ещё до того, как ты появился на свет». Дети бывают подчас тонкими психологами, и я в тот раз понял, что этот вопрос больше не следует задавать никогда.

Однако что дальше? Барышня не спускала с меня глаз, а я машинально ходил по комнате.

— Может, надо предупредить эту вашу знакомую? — сказала она.

— Свежая мысль, — саркастически отозвался я, — только где её, эту знакомую, отыскать?

Зазвонил телефон. Звонки в такие минуты кажутся особенно тревожными. Чуть помедлив и вопросительно посмотрев на меня, дед снял трубку. И тут же:

— Тебя…

— Старичок, — услышал я, — жду возле почты. Только не
тяни резину, мне некогда.

— Хорошо, — ответил я. И, положив трубку, сказал деду: — Скоро вернусь.

— Я с вами? — с надеждой спросила инфанта.

Только этого не хватало. Тебе-то что ещё нужно?

— Нет, — отрезал я. — Вы уже всё, что могли, совершили.

Зря, конечно, — дед неодобрительно поморщился, а она

опять начала всхлипывать, — но мне вся эта художественная самодеятельность до чёртиков надоела.

Старухи, сидевшие у подъезда, при моём появлении замолкли. Возможно, обсуждались визиты незнакомой юной леди к Новосадовым («Уж этот пострел Димка!..»), а может, они уже знали, что это кирпичовская дочка.

На ступеньках почты и на пятачке возле неё, где обычно у нас назначаются свидания, никого нужного мне не увидел, но за пивным ларьком почудилось нечто, напоминающее внушительный багдасаровский нос.

— Зачем вы это сделали? — горестно спросил Багдасар.

— Что сделали? И кто это «мы»?

—Перестань, старичок, финтить. Думаешь, один я встречал тебя в городе с этой старой шлюхой?

—Не будь сволочью, Багдасар.

—Не буду. Только Пинчук ее по голосу сразу узнал — рыльце-то в пушку. И сразу на стенку полез: к кому она обращается, с кем разговаривает? Кто это записал? Да я, говорит, язык ему вырву и в жопу воткну.

—Значит, слушали?

—А вы надеялись, что весь город услышит, а Пинчук не узнает? Шутники, однако.

—Да ни Фиса, ни я не имеем к этому отношения.

—Совсем интересно получается...

—Я имею в виду не сам разговор, а передачу.

—Выходит, кто-то третий записал? Тогда передай ему, что зря он это сделал, не подумал о последствиях. Вас теперь без разбора по стенке размазывать будут. Это сам мэр обещал...

—Кто? — удивился я,

—Мэр. Городской голова. Всенародно избранный. Его вместе с начальником милиции тут же вызвал — ты слышишь? — вызвал к себе Пинчук. И оба — умывальников начальник и мочалок командир — мэр вместе с милицейским сразу как миленькие явились в гостиницу. Поклялись, что будут с э т и м решительно кончать...

— С чем — э т и м ?

Багдасар рассердился:

—Слушай, старичок, ты мне надоел. Какого чёрта я торчу здесь с тобой? Давить вас будут, как тараканов. У них и сверху команда имеется. Ясно? Ты это понимаешь, дурья голова? Отдаёшь отчёт, с кем связался?

—Да ни с кем, говорю тебе, я не связывался.

—Связался, связался, дубина стоеросовая, шутник хренов! Не понимаешь, что время гоп-стопа кончилось, когда на хапок можно было прикарманить порт, рынок и полгорода в придачу. На смену гопникам пришли другие люди. Не знаю, лучше или хуже, но другие.

—Цивилизованные и образованные? Законопослушные? Да мне на них на всех плевать. «Другие люди...» Я их знать не хочу. Все они мошенники либо воры.

—Но не откровенные же бандиты!

—Господи, сколько можно это талдычить! Тогда почему, — спросил я, — мы прячемся в кустах за этим ларьком? Чего ты башкой вертишь, зыркаешь по сторонам? Боишься?

И милый Багдасарчик простодушно ответил:

—Да, боюсь. Послушай: отвали от этой кирпичовской компании, Христом-богом прошу. А ещё лучше — смойся на время из города. Пинчук приказал раздобыть плёнку полностью и уверяю тебя — добудет. Хочет знать, что там ещё, каких сюрпризов можно ожидать.

— Да нет в ней больше ничего.

— Если ты там засветишься — не сдобровать.

— Я-то при чём?

— Он, дурачок, ещё спрашивает! Ты — свидетель его унижения и возможный источник информации. Я уже не говорю об этой шлюхе — на ней можно ставить крест...

— Это в каком смысле? — спросил я, подумав на этот раз не только о Фисе, но и об инфанте: вместе со мной и она засветится.

— В каком хочешь.

— Уж больно ты грозен, как я погляжу...

— Да не я, не я! Сказал же: сам боюсь.

— Это — всё? — спросил я.

Багдасар пожал плечами, глядя на меня своими печальными со слезой глазами фокстерьера. На том и расстались.

...Значит, слышали и проняло... Подумалось с неожиданным и неуместным злорадством. Но что из этого следует? А шут его знает. Ничего во всяком случае хорошего. Но изменить-то всё равно ничего не смогу. Предупредить бы только Фису. Вот кому действительно стоит на время убраться из города. Шатаясь с этими мыслями (возвращаться домой не хотелось), оказался возле офиса Макса. Закрыто и пустынно. Я бы даже сказал: брошено. Такое вот предвечернее ощущение. Легли на дно?

И я, наконец, принял решение, которое исподволь созревало весь день: идти в Слободку. Самое время. Там по вечерам ошивается Фиса со своими то ли друзьями, то ли клиентами и там же снимает комнату моя Люся.

Отношение к Слободке было разное. С одной стороны, считалось, что все городские дебоширы, любители покуролесить, мастера бильярда, завсегдатаи пивнушек и винных погребков, загорелые пляжные плейбои, демонстрирующие в разгар купального сезона приезжим (да и местным тоже) дамам и девицам мускулистые торсы, затейливые татуировки и едва прикрытые плавками мощные гениталии, считалось, что все эти темпераментные аборигены — оттуда. Так оно отчасти и было. Но вместе с тем до недавних пор, до нынешних великих потрясений, когда рыбаки, моряки, портовики и все прочие стали безработными, никому не нужными люмпенами, до этого Слободка при всей своей дурной славе была можно сказать местом патриархальным, её обитатели больше отмечались на стороне, а здесь у них были дома, семьи и в семьях, соответственно, матери, сестры, жены, дочери, безнаказанно обидеть которых никто не позволил бы. Если кто-либо начинал слишком уж резвиться, было кому укоротить ему хвост и сбить рога. Не стану утверждать, что всё сказанное присутствовало в чистом виде, но схема была примерно такой. Однако это, так сказать, a part.

Фису я и здесь не нашёл. В наступившей темноте прогулялся до Люсиного дома. Свет в окне не горел, но я всё же постучал в знакомую дверь. Вышла соседка. Узнав меня, улыбнулась то ли сочувственно, то ли насмешливо.

— Опоздал, милок. Совсем немного опоздал. Часа два как уехала.

— То есть как?

— Обыкновенно. Вынесла чемодан, отдала ключ, пожелала мне всего наилучшего в дальнейшей жизни, села в машину и уехала.

Отдала ключ? Что же выходит — уехала насовсем? Тут бы повернуться и уйти, однако же помедлил, достал сигареты, предложил тётке. Покурили. Она и раньше скреблась бывало в дверь, норовя заглянуть вовнутрь: «Нельзя ли одолжить сигаретку у вашего молодого человека?» Задержало то, что соседка не уходила, хотя совсем рядом телевизор исторгал нездешние мексиканские или бразильские страсти и оттуда же, из недр, доносился запах жареной рыбы. Свой собственный слободской сериал показался интереснее. Пока она, стоя в двери, разглядывала меня, вроде бы сохранялась необорванной какая-то ниточка. И это в самом деле оказалось так.

— Милые ссорятся — только тешатся, — философски констатировала тётка, глубоко, по-мужицки затягиваясь.

Я пожал плечами: может, и так.

— Адресок оставила, чтобы письма ей переслать, ежели будут. А о конвертах, видать, забыла. В чём их пересылать?

Поняв намёк, я достал пятёрку и протянул ей:

—На конверты. А далеко адрес?

—Да вот он.

Тут только я заметил, что с самого начала она держит бумажку в руках.

13.

Второй раз за вечер мне пришлось стоять перед закрытой дверью. Но теперь перед своею. Настолько привык, что дед всегда в это время дома, что забыл захватить ключи. Да и спешил на зов Багдасара. Ключи так и остались висеть на гвоздике, специально забитом в дверной косяк. А деда, к моему удивлению, дома не оказалось.

Спустился вниз. На одной из скамеек у подъезда расположилась парочка. Я сел на другой, напротив. Решил не тревожить, не обращать на них внимание. Они продолжали шептаться, а потом вдруг без видимой причины сорвались с места, как птицы, и скрылись в темноте. Жаль, что спугнул.

Ждать, однако, пришлось недолго. Сперва увидел гренадёрскую хотя и чуть согбенную уже фигуру под единственным остававшимся здесь целым фонарём, а потом и услышал шаркающие шаги с отбивающим неспешный ритм стуком палки. Поднялся навстречу, выбросил сигарету — дед, как и большинство бывших заядлых курильщиков, не терпел (или делал вид, что не терпит) табачного дыма.

— Знаешь, о чём я подумал? — сказал он и сам ответил: — До чего это трудно быть молодым... — Тут же опять спросил: — У тебя всё в порядке? — И не дожидаясь ответа: — А у нас, стоило тебе уйти, такие страсти разгорелись...

Мой дед в мирной жизни человек негромкий, поэтому, когда он заговорил о разгоревшихся будто бы страстях, я насторожился: что там ещё случилось? А события в его изложении развивались, примерно, так:

...Люди, как известно, по-разному реагируют на стрессы. Тот курит одну за другой, а у этого пробуждается аппетит... Инфанта в первый свой приход занялась готовкой, а теперь предложила убрать в квартире.

— Тебя, видно, хотела дождаться, — сказал дед, — и я не стал её огорчать...

Уж эта мне толерантность! Сами бы убрали...

Барышня подпоясалась Люсиным фартуком, подколола волосы и: «Где у вас веник, ведро, швабра и тряпка?..» Мне нетрудно себе представить, как суетился и млел при виде этой лошадки наш отставной, но всё ещё бравый кавалерист. Вот, дескать, счастье, вот тихая радость! Если бы ещё правнуки появились, можно было бы примириться с непутевостью дочки, безалаберностью внука, со старостью и окончательно забыть о незадавшейся карьере, о том, что так и не стал генералом в отличие от некоторых других более удачливых коллег...

Не бравшаяся (готов поручиться) в своих хоромах и за холодную воду, девчонка вошла в такой раж, что покусилась даже на многомесячные, копившиеся с отъезда матушки залежи пыли под моей и дедовой тахтой... Словом, уборка была в самом разгаре, когда послышался дверной звонок.

— Я решил, что вернулся ты. Ключики-то висят, вот, думаю, и пришлось звонить...

Дед направился открывать весёленький. Но инфанта как раз орудовала шваброй в прихожей и ему пришлось погодить. Крикнул через дверь: «Одну минуточку! У нас здесь для тебя небольшой сюрприз...»

Хотел обрадовать любимого внука. Бедный старик. Говорит о том, как трудно быть молодым. А старым?

Он рассказывал это, поднимаясь по лестнице. Тяжело поднимался — болели ноги в суставах. Приходилось останавливаться. Хорошо, что живём невысоко.

— Я, значит, крикнул о сюрпризе, а в ответ — снова звонок. Долгий, сердитый... Удивительное дело, — дед опять остановился, — никогда раньше не думал, что обыкновенный дверной звонок может быть робким, просящим, виноватым и даже сердитым...

Я согласился: и в самом деле. Но главное-то было в другом: всё, что произошло дальше, я уже знал. Знал. Ощутил, так сказать, верхним чутьём. Как видно, нас преследовали в этот день ситуации из комедии положений.

— Вот, думаю, — продолжал дед, — лихоманка его трясёт... А может, человеку срочно в дом понадобилось? Словом, открыл дверь...

Дед сделал паузу, посмотрел на меня, и я сказал:

— А на пороге стоит Мила. Она же Люся, она же Люда, она же Людмила Петровна. Зачем звонила, когда есть ключ? Она же у нас аккуратистка — профессиональная черта — и никогда ничего не забывает... — Теперь я сделал паузу. — Что велела передать?

— Не злись, — попросил дед. — Ты видел её?

— Не застал.

А дальше выяснилось, что я, однако, предугадал далеко не всё. Жизнь изобретательнее, изощренней любых наших придумок. Элемент фарса, конечно, присутствовал, но было и ещё что-то...

Итак, следующий — на этот раз драматический — эпизод:

...Ничего себе сюрприз! Стоило ей отлучиться за порог, как появилась девка со шваброй, будто с помелом, в руках, нацепила ее фартук и наводит порядок в ее по сути доме... Много ли найдется женщин, способных перенести это спокойно?

Надо отдать должное Люсе — посмотрев на инфанту, на деда и решив, по-видимому, что Новосадов-младший, жалкий трус, прячется где-то в недрах квартиры, она громко и отчётливо сказала: «Я вижу, вы быстро решили все проблемы. Поздравляю. Я зашла, чтобы отдать ключи. Мне они больше не понадобятся».

Попытки деда объяснить, оправдаться пресекла тем, что собственноручно захлопнула дверь и застучала вниз по лестнице каблучками.

Прелесть! Коротко, ясно и в то же время бездна подтекста. Вот что надо было на плёнку записать — я бы с удовольствием смотрел и слушал ежедневно. Мы недооцениваем своих женщин — и я, наконец, сделал это открытие. Лучшим из них мужики в подмётки не годятся. Тем приятнее умасливать их и размягчать — со всем, что обычно за этим следует...

И финал:

— Как ты понимаешь, не мог же я за ней бежать...

Не мог. Это и сейчас очевидно. После нескольких ступенек мы опять остановились.

— Но вышел, надеюсь, на балкон?

— Да.

— Она ушла или уехала?

— Я видел только, как от подъезда отъехал голубой «рафик».

О голубом «рафике» говорила и бывшая Люсина хозяйка на Слободке. Выходит, имел место заранее продуманный план? Ну так мы разобьём его своими решительными действиями.

Господи, какая чепуха ломает иной раз человеческие отношения! Увидел кто-то в городе — раз, другой, третий — Диму Новосадова с девчонкой, доложил с ехидными комментариями Людмиле Петровне, и зачадил, загорелся сыр-бор.

— А Тоня тебя не беспокоит? — спросил дед.

— Извини, — сказал я. — Тебе пришлось её провожать...

— Девочка была в шоке.

— Ты не преувеличиваешь?

— Сначала история твоей знакомой, потом радио, а Мила её просто напугала.

— Но я-то при чём? И потом Люся — фактически мне жена, её-то чего бояться? Извини, дед, ты что-то не договариваешь. От меня что в этом положении требуется?

Разъяснений, однако, не последовало.

14.

Ранним утром я стоял на почти пустынной площади автостанции и грыз ногти: автобусов на Междуреченское не было. Да, собственно, их не было вообще, поскольку ЗАО «Горавтотранс» (никогда прежде не слышал о таком) обанкротилось и пошло с молотка. Некие предприимчивые дяди специально «опустили» его, разорили, чтобы потом скупить по дешёвке машины, гараж, ремонтную мастерскую, автозаправку и саму автостанцию. Лихо придумано. Имена назывались разные, в том числе Ветряка и Кирпича. А пока, дескать, ходите, дорогие сограждане, пешком — бег трусцой укрепляет здоровье. Бывший американский президент Билл Клинтон бегал каждое утро и благодаря этому стал половым гигантом…

Последовать замечательному примеру было, однако, невозможно: до Междуреченского 60 километров. Придорожные пространства, конечно, живописны, всё в цвету, но бежать далековато. И стало ясно, почему Людмила Петровна разъезжала на голубом «рафике». Оставалось вздохнуть: с её аптечными связями организовать это нетрудно, а как быть мне?

Пока я размышлял таким образом и стряхивал пыль с ушей, всё, как почти всегда у меня, решилось само собою. Подошёл мужик и спросил, куда, мол, нужно. Междуреченское? Прекрасно, как раз есть одно место в машине. Удовольствие будет стоить двадцать гривен. Существенный удар по семейному бюджету, но любовь требует жертв. Меня втиснули третьим на заднее сидение «Волги», выпущенной ещё в те доперестроечные времена, когда Нижний Новгород именовался городом Горьким. И мы покатили.

Попутчиками я не интересовался — хватало своих забот, но невольно пришлось вникнуть и в их проблемы. Галдёж не прекращался всю дорогу. Впереди, рядом с шофёром сидела мать-командирша. Несомненный лидер семьи и трудяга — такие к концу карьеры дослуживаются в своей шарашкинои конторе в зависимости от специальности до старшего бухгалтера, или старшего товароведа, великого доки по усушкам и утрускам, или до заведующего каким-нибудь отделом. Имеют, как правило, двоих детей; чадолюбивы, но строги, и при этом, странное дело, не всегда удачливы в детях: либо сын — шалопай и бездельник, либо дочь — легкомысленная вертихвостка. Виноватым в этом считается супруг: в доме нет-де твердой и хозяйственной мужской руки, зато налицо склонность к игре в домино, к рыбалке и дешёвому портвейну. Супруг презираем и только что терпим. Как старое пальто: вроде бы и не нужно, а выбросить жалко. После двух деторождений и нескольких абортов мадам допускает к себе муженька лишь изредка, и тот не прочь кинуть палку на стороне, что иногда получается. Моложавый дядечка. Блюдёт свой интерес. В этом я убедился, когда он не подвинулся, пропуская меня в машину, а вышел из неё, чтобы я протиснулся на самое неудобное место посредине.

Итак, он справа от меня, а слева — их сын, симпатичный оболтус, чуть постарше инфанты. Он и явился причиной нынешнего семейного путешествия. Поступил в Международный университет управления, бизнеса и права, открытый в нашей областной столице. Престиж, «высочайший уровень», «наш Гарвард»... Тысяча баксов в год за обучение, и все деньги вперёд. Интересно, где они нашли столько зелёных?

Смех и слезы. Это же надо уметь: поверить, что на голом месте из ничего может враз возникнуть храм науки или что-нибудь в этом роде. Край непуганых идиотов. Таких, по-моему, даже дурачить противно, однако наши мошенники брезгливостью не отличаются.

Переполох возник, когда оболтуса вызвали в военкомат, а там выяснилось, что отсрочка от воинского призыва ему не светит. То есть как это? И почему? Нас заверяли, нам обещали!.. Да вот и справка, в которой всё написано... «Справка? Можешь ею подтереться», — посоветовал добродушный прапорщик. Кошмар. Но дальше было ещё хуже. Оказалось, что у нашего Гарварде нет не то что солидной государственной аккредитации (а она должна быть), но и лицензии на право сеять разумное, доброе, вечное.

— Сейчас-то зачем едете, чего хотите? — спросил шофёр.

И в самом деле: зачем?

— Справедливости хотим, — ответила мать-командирша, но вид у бедняги был смятенный: причёска — «вшивый домик» — растрепалась из-за сквозняка, помада на губах почти съедена...

— Если надеетесь вернуть деньги в этом вашем институте...

— Университете, — поправила мамаша.

— Да бросьте вы! Себя-то не обманывайте. Я сам кончал университет, — сказал шофёр, — и знаю, что это такое. Кроме нашего физического была ещё дюжина факультетов, тысячи студентов, собственные помещения, лаборатории, общежития, центральная научная библиотека в миллион томов... Даже площадь в городе называется Университетской.

—Это где же? — спросил мой сосед справа.

—Да хотя бы в Воронеже. А тут, извините... — Шофёр махнул рукой. — Но не в этом дело. Никого вы там не найдёте. Все в бегах. А если хотите парня отмазать от армии, то нет ничего проще.

—То есть как?

—Очень просто, и вы это прекрасно знаете... Вас где высадить? — он неожиданно обратился ко мне. — Возле райисполкома или у почты?

Так быстро доехали!

— У почты, пожалуйста.

Жаль, не дослушал. Вот тебе и мужик. Ещё один флибустьер на наших автодорогах. Вроде того портовского лоцмана. Должно быть, инженер из обсерватории, бывшей некогда гордостью отечественной науки. Советы даёт, а сам дрожит при виде милицейской фуражки: «Если остановят, скажете, что родственники. Попросили, мол, подвезти». Деньги, однако, дерёт не по-родственному.

Но — стоп. Пора приниматься за собственные дела.

Адрес, полученный от бывшей Люсиной хозяйки, и записывать не пришлось. Всего четыре слова: Междуреченское, почта, до востребования. Я и пошёл на почту. Село не малое, но уж мою красавицу наверняка знают. Заготовил байку о том, что Людмиле Петровне необходимо срочно кое-что передать, так не поможете ли мне... И т. д. А обошлось без вранья. Аборигены оказались доброжелательными, доверчивыми и готовыми, как сейчас принято говорить, к сотрудничеству. Стоило назвать имя Людмилы Петровны, как одна из сидевших в конторе дам воскликнула «Ой!», вскочила и бросилась к выходу:

— Ой, де ж вы раньше булы? Наша почтальонка Дуся як раз понэсла корреспонденцию у той кинець. Довела б до самой хаты...

— Хата! — перебила её другая дама. — И скажешь — хата. Да там у них настоящий дворец.

— Ой! Який дворец! Гарна цегляна хата в два поверхы. От поруч там стоять справжни дворцы...

— Ладно тебе. И пошутить нельзя.

Тут я отвлекусь на минутку для некой ремарки. Меня умиляет людская пестрота нашего южного края. Понимаю, что никого этим сейчас нигде не удивишь: столько беженцев, всё так перемешалось. Но здесь пестрота складывалась не десятилетиями даже, а веками. И получилось, как купаж в хорошем вине, где один ингредиент привносит терпкость, другой — сладость, третий — аромат, а в результате — гармония. Вот и теперь сошлись хохлушка с гречанкой (перед каждой за стеклом табличка — «О.А.Приходько», «Е.З.Попандопуло») и я, русский человек, с ними. Прекрасно объясняемся, нормально ладим. А есть ещё армяне, татары, немцы, турки, болгары и прочие. Не стану утверждать, что всё было и есть безупречно. Увы. Государство и в этих делах навязывало и навязывает свои вкусы и предпочтения. Не надо! Не учите нас жить, не указывайте, на каком языке говорить — разберемся сами и не суйте свой нос куда не надо. Или вам больше делать нечего?..

— И как же найти этот дворец?

Однажды ещё в начале наших отношений я заметил, что Люся особенно внимательно наблюдает за мной и спросил в чём дело. «Да всё удивляюсь. Ненадёжный человек. Каждая женщина вызывает у тебя желание понравиться ей и привлечь её внимание». Не знаю, может быть. Не вижу в этом, кстати, ничего дурного. Эти две почтовые труженицы мне тоже определенно нравились, и я улыбался обеим.

А дорога оказалась несложной. Через базарчик (он был почти пустым, скучали только несколько торговок с роскошными букетами сирени; сельские базарчики в будни вообще собираются и расходятся рано), а далее — по улице, параллельной шоссе. Село как село. Никогда раньше, направляясь в нашу столицу, не обращал на него внимание. Мелькнёт за окном один дорожный указатель — на въезде, а минуты через три другой — на выезде. Речки, между которыми село расположилось, на самом деле представляли собой два каменистых русла, вздувающиеся после дождей и пересыхающие летом. Высоченные пирамидальные тополи — непременная подробность нашего пейзажа и примета цивилизации, поскольку тополь (так мне, по крайней мере, кажется) связан с человеком. Я не знаю диких тополевых лесов. Сейчас как раз наступило время метелей из тополиного пуха. На некоторых деревьях шары омелы... Приземистые дома на своих шести тщательно взлелеянных и ухоженных сотках, сады с черешней, вишней и замечательными здешними яблоками...

Однако на окраине села и даже слегка на отшибе от него было нечто совсем другое. Под прикрытием высокоствольного бора в продуманном беспорядке, за которым угадывалась организующая рука, разместилось десятка полтора кирпичных (я вспомнил хохлушку, она говорила: «цегляных») особняков. Иные ещё в работе, другие вполне готовы, и каждый кичливо поглядывал на соседа. Сама стать, фактура построек, арочные окна, архитектурные прибамбасы в виде башенок, декоративный кирпич, черепица, цветовая гамма, явно исходившая из единого замысла — всё так отличалось от только что виденного в деревне, что я даже остановился в удивлении. Будто после бесплодного шатания по лесу, когда попадались мухоморы да чернушки, наткнулся вдруг на гнездо, на целую россыпь рыжиков, мечту каждого грибника.

Сюрприз? Но мне-то что до всего этого? И опять же: чему удивляться? Уголок живописный, воздух чист и свеж, как поцелуй ребёнка (так, кажется?), — самое место для загородной виллы. Лишь бы «средства» позволяли, а время и обстоятельства позволяют... Смущало единственное: при чём здесь моя Люся? И то ещё, что придётся искать её путём, так сказать, опроса и подворного обхода. При этом надо иметь в виду: каждый дом обнесён капитальным забором, а за ним наверняка скучает здоровенный и специально натасканный сторожевой пёс. Иначе просто не может быть.

И тут вдруг увидел у ворот двухэтажного и относительно скромного по здешним меркам строения голубой «рафик». Не о нём ли говорили бывшая Люсина хозяйка и дед? Всё сходится. Первое чувство: ну, наконец-то! Будто родного встретил. А вслед за этим — тревога, холодная и ослизлая, как жаба.

Итак, что я должен сказать? Да что Бог на душу положит. На кого ещё надеяться? Не дури, милая, вспомни, как нам было хорошо. А будет много лучше. Это я обещаю. Хватит скитаться по чужим углам, бери свой чемоданчик и поехали к нашему деду. Он ведь, бедняга, даже не знает, куда я отправился спозаранку. Вот это будет сюрприз...

Между тем «рафик» при ближайшем рассмотрении оказался вовсе не «рафиком», а новенькой японской «маздой». Но тут всё ясно: «рафик» остался у нас от прежних советских времён неким единым родовым понятием для всех микроавтобусов. Каждая такая машина — «рафик», хотя неизвестно, существует ли до сих пор в Риге знаменитый некогда завод «РАФ». Это как «пароходство», когда самих пароходов давно уже нет. Или непременные серп с молотом в обрамлении пятнадцати братских знамён, оставшиеся на фронтонах казённых зданий. Шут с ними. Калитка была открыта и пса за нею не наблюдалось.

Идиллическое местечко. Слышно только кукушку поодаль. Никогда не скажешь, что всего в километре с небольшим, за этим вот лесом напряженно пульсирует шоссе, беснуется совсем другая жизнь с ДТП, наездами, угонами и досмотром подозрительных машин,

— Эй! Есть кто-нибудь живой? — крикнул я, не нарушая однако границ частного владения.

Из дома вышел дядечка лет пятидесяти в майке и шортах.

— Чего надо?

Спросил не очень любезно, но что мне до этого! Уверенность мне нужна, уверенность. Не ожидал, что буду так волноваться.

— Людмилу Петровну.

Это, видимо, застало его врасплох. А ты думал, что я случайный прохожий, заблудившийся турист или работяга с соседней дачи? Сам-то ты кто такой?

Майка и шорты вполне шли этому дядечке. Демонстрировали изобилие растительности на теле, но это не порок для мужчины. Несколько коротконог и полноват, но крепок. По стати и манере смотреть на тебя как бы не глядя, напоминает бультерьера. Он молча, исподлобья разглядывал меня, что-то, судя по всему, напряжённо решая, потом всё же крикнул:

— Людмила!

Ещё раньше я заметил движение занавески в окне и теперь ждал. Вернее мы оба ждали. И это было не просто ожидание следующего шага, очередного звука, падения ещё одной капли — так ждут, когда что-то должно произойти.

Замолкла кукушка, скрипнул камешек под ногами. Отворилась дверь, и вышла Люся, Я сделал несколько шагов навстречу.

— А, это вы!..

Я улыбнулся: ждал чего-то именно в этом роде. Но могла бы и без перебора. «Вы» тут явно оказалось лишним.

— ...Не понимаю, зачем беспокоить себя и других? Я же всё объяснила Прокофию Семёновичу...

Эдакая отстраненность. А благонравие! Будто и не с нею мы без устали кувыркались ночи напролёт...

— И даже ключ отдала, — в тон ей добавил я. — А может, хватит валять дурака?

В такой манере мне уже приходилось с ней беседовать. Но тут вмешался дядечка:

— Послушайте! Да как вы смеете?..

Он даже сделал намёк на какое-то вроде бы угрожающее движение в мою сторону. Молодец. Ей-богу. Но не бультерьер. Те кидаются сразу и молча.

— Ребята, может, в самом деле, хватит валять дурака? Пригласили бы выпить чайку... У меня же маковой росинки со вчерашнего дня во рту не было... И поговорили бы, и человек не помер с голода...

Обычно такие пассажи пробуждали в ней то, что я назвал бы насмешливой жалостью. После этого достаточно было взять её за руку, слегка прижать к себе, и процесс, как говорится, пошёл...

— Вы что — ещё и угрожаете? — Дядечка побагровел.

По-видимому, это моя судьба — оставаться непонятым. Никому ведь не угрожал, более того — жаждал примирения.

— Виталий, иди в дом, — приказала Люся. — Я сама разберусь с молодым человеком.

Он, однако, пошёл не в дом, а к «рафику», рядом с которым чувствовал себя увереннее — родственные души. Монументальная, трагическая фигура, хотя и несколько коротконогая. Вот так же, отвлечённо подумал я, с голыми ногами ходили и римляне. Только вместо шортов носили тоги, А тога этому дядечке была бы под стать. Пришлось бы, правда, изменить причёску, римляне не зачёсывали волосы назад. Впрочем, здесь и зачёсывать почти нечего...

— Он кто тебе? — спросил Люсю. — Сват или брат?

— Муж, — зашипела она мне в лицо с яростью.

— Да ты с ума сошла, — промямлил я, одновременно (увы, с большим, как всегда, опозданием) прозревая,

— Наоборот. Пришла в норму. Это с тобой я сходила с ума.

— А как же «любимая женщина Димы Новосадова»? — напомнил я нашу особенную — только для двоих — присказку.

— Мне надоело быть любимой женщиной. Хочу быть спокойной и благополучной.

— И совместный бизнес, наверное? — предположил я. — Деловой интерес? Частная аптека на оживленной трассе... Вам бы собаку для охраны владений завести. Может, я подойду на эту должность?

— Всё, хватит паясничать. Уходи. И оставь меня в покое.

Теперь уже спорить не имело смысла, и я поплёлся, на сей раз прямиком через лес, оставив их склеивать сосуд семейного благополучия и счастья. Хорошо, что хоть цветы не купил. А ведь была такая мысль. Красиво бы я выглядел с букетом сирени перед этой парочкой...

15.

— Передай своим приятелям, чтобы прекратили эти идиотские штучки! — Багдасар говорил со страстью и отчаянием — у него это удивительным образом сочеталось.

— Какие еще штучки? — прикидывался я на всякий случай сереньким козликом.

—...Потому что кончится это плохо. Кому-то отобьют печенки, кого-то сунут в кутузку к уголовникам, чтобы те его опустили, — с садистским наслаждением перечислял Багдасар, — а в конце концов каждый схлопочет приличный срок.

— Светлая перспектива. Но какие приятели? — сопротивлялся я. — Приятель у меня остался один — ты, и ты сам это отлично знаешь.

— Вам яйца за эти шуточки поотрывают и правильно сделают.

— Да что ты мелешь? — разозлился, наконец, я. — Кому? За что? Мне, в частности, за что их отрывать? Перед кем это я так провинился?

...Оказывается, администратору «Гранд-отеля» утром по телефону сообщили, будто в гостиницу подложена бомба. Голос был женский, молодой, и администратор поначалу решил, что это розыгрыш, что звонит отмщения ради какая-нибудь из вчерашних шлюх, которых как раз накануне вечером выбросили из гостиничного бара — уж больно непотребно они себя вели. Решить-то решил, но тут же и засомневался: а вдруг правда? Время известно какое. Словом, информации был дан ход.

В милиции же, вопреки обыкновению, раздумывать и сомневаться не стали. Наоборот — начали рыть землю под собой и бить копытами, восприняли все в высшей степени серьезно. Еще бы! В «Гранд-отеле» размещался избирательный штаб пана Пинчука. Прискакали сами, приказали всем покинуть помещения, оцепили дом, перекрыли движение, вызвали саперов, пригнали пожарников и скорую помощь...

А на противоположном тротуаре вперемешку с выдворенными жильцами и гостиничной обслугой толпились зеваки, между ними шмыгали дети... Никто не принимал происходящее всерьез, и одной из примет такого отношения были петарды и шутихи, которыми баловались пацаны. Гремела музыка из ларька, где торговали аудио и видеокассетами.

— Ты знаешь, — говорил Багдасар (он сам побывал в этой толпе), — а ведь это общая примета времени — нежелание принимать происходящее всерьез. Рушатся страны, цивилизации, а мы пускаем носом пузыри, спорим, рассуждаем черт знает о чем. Им говорят: бомба. А они, будто в ответ, взрывают петарду — пародию на бомбу…

Перерыли все четыре этажа и наконец — нашли! Отодвинули оцепление, подогнали специальную машину и вынесли некий сверток. Торжественно, будто урну с прахом члена Политбюро. Только музыка от ларька неслась неприлично веселая. Но тут и толпа притихла.

Сверток вывезли и, как сообщили потом, взорвали на особом полигоне.

— Ничего не пойму, — сказал я. — При чем тогда «шутники» и «шутки»? Нашли, обезвредили, никто не пострадал и слава Богу.

— Старичок! Я тоже сперва так думал. Но обезвредить – не значит взрывать. Взрывают случайно найденные боеприпасы, а то, что они нашли, следовало именно обезвредить и оставить для экспертов как вещественное доказательство, как улику...

— Но, может, бомбу нельзя было разрядить?

— Да не было никакой бомбы! Я спрашивал. Нашли кусок завернутого в фольгу обыкновенного хозяйственного мыла — оно похоже на тол — с приделанными к нему какими-то дурацкими проводками. И я сразу понял, чья это работа...

— Чья?

— Этого мерзавца — Кука. — Он предпочитал называть его так.

Окончание. Начало см «Радуга» №1’2005

— Макса? Да ты с ума сошел! Как можно? И почему?

Говоря это, я не то, чтобы валял дурака или опять прикидывался сереньким козликом. Дело в другом. Иной раз ужасно не хочется признавать что-либо.

— Почему? — воспламенился Багдасарчик. — Потому что он пакостник по натуре. И это его стиль. Помнишь, кто-то сказал о нем: человек, который смеется. А ты поправил: человек, который ухмыляется. Точно! Эта его вечная ухмылка... А помнишь историю с сортиром, которую он сам рассказывал?

— Господи! Да мало ли что мы тогда болтали!..

Болтали или рассказывали в самом деле немало. Сама обстановка располагала: костер на опушке букового леса рядом с родником, тихие звезды над головой, светлое сухое вино, нацеженное в канистру прямо из бута в винподвале, и времени, что называется, навалом, особенно если это была просто прогулка, а не спасательные работы. Макс рассказывал о войне, которую ему приходится вести с соседом по даче. Последний удар, нанесенный им соседу, был изощрен и гениально прост: подбросил в выгребную яму дворовой уборной упаковку дрожжей. Результат не замедлил: дерьмо забродило и с вулканической силой поперло через край, заливая соседские шесть соток... Потрясающий ход! Мы ржали.

— Сейчас ты скажешь: не вижу связи. Но она есть. А другие пакости! И повсюду почерк этого шутника. Позавчера вырубили свет во всем квартале. Я специально спрашивал в «Энергосбыте» — никаких отключений не было. Просто кому-то очень хочется показать, кто истинный хозяин в городе. «Гранд-отель» принадлежит Пинчуку, а мы оставим его без электричества!.. Лифт застрял, холодильники текут, переполох в ресторане, на кухне, в номерах... И как раз в тот момент, когда идет заседание избирательного штаба кандидата. Ущучили, уели...

— Когда он успел ее прибрать? — удивился я.

— Кого?

— Не кого, а что. Гостиницу. И на какие шиши?

— А тебя не интересует, на какие шиши Кирпич прибрал к рукам порт? Это похлеще гостиницы. Конечно, у Кирпича есть свои мордовороты, но когда вы попадете в руки команды Валеры Ветряка, никому не поздоровится. Это я говорю. Шутки кончатся плохо. И реанимация не поможет. Ребята злые, как черти. Представляешь: те же шутники воспользовались темнотой и проткнули шины двух автомобилей, припаркованных у подъезда...

— Ты с кем-нибудь делился своими соображениями?

— За кого меня держишь? — возмутился Багдасар. — И кому они нужны, мои соображения? Там тоже не безмозглые, все и так очевидно. Есть, между прочим, и бывшие его сослуживцы по милиции... Возможности друг друга знают. Да! И последний его фирменный финт. Тут уж авторство Максима Кукуева не вызывает сомнений. Бросили мешок с цементом в канализационный колодец, и в гостинице дерьмо поперло из унитазов. Пришлось перекрыть подачу воды во всем здании. Представляешь?

Представив себе размахивающего руками разъяренного Ветряка, я заржал, как и три года назад, во время ночевки в горах, когда Макс впервые рассказал о своей войне с дачным соседом.

— Тьфу, шпана, шантрапа, — зашипел с отвращением Багдасарчик. — Болван. Ты хоть понимаешь, что завтра другие отморозки заминируют базар, подожгут толчок, заблокируют порт? Тут кровью пахнет. Они что-то делят между собой, а нам жить в этом городе...

— И живите, — ответствовал мальчик Дима. — «Стадам не нужен дар свободы, их должно резать или стричь, наследство их из рода в роды ярмо с гремушками да бич». Я что же должен рыдать оттого, что в «Гранд-отеле» у Ветряка засорилась канализация? Да гори они все ярким пламенем — и Кирпич, и Ветряк. Мне бы ваши заботы...

Багдасар повертел своим птичьим носом, глянул на меня, как грач на червяка, и спросил:

— А что случилось?

— Да ничего особенного. Просто Люся меня бросила.

— То есть как это?

— Очень просто.

И я все ему рассказал.

Багдасар отошел к стойке и попросил еще бутылку. Это обычная его манера брать паузу для раздумий: в сосредоточенной тишине наполнить стаканы или, внимательно оглядев со всех сторон и по возможности не взбалтывая, неторопливо откупорить очередную бутылку. Черта, свойственная, по-моему, многим кавказцам даже вне Кавказа: уважение к вину.

— Она не бросила тебя, — сказал он наконец наставительно, — она ушла. Улавливаешь разницу?..

Честно говоря, я не улавливал. Да и не было для меня никакой разницы.

— ...И правильно сделала. Ты не фыркай, а пожалей ее. Ты потерял что-то ненадолго, а она — навсегда. И понимает это. Ей сейчас хуже, чем тебе. Но через несколько лет было бы еще хуже. Потому что т ы ушел бы от нее. Или оставался только из жалости, а сам путался с другими. Я же знаю тебя, и она знает. Ты без этого не можешь. А ей через несколько лет кувыркаться станет скучно. Закон природы. Я наблюдал такое. Ах, да что говорить, если даже... — Бедный Багдасарчик крякнул. — Нет, не буду об этом. Что делает с женщинами время! Темперамент, страсть улетучиваются и остается один уксус...

Он сунул свой птичий нос в стакан, взыскательно принюхиваясь, а я — отхлебнул, сразу почувствовав всю терпкую прелесть вина.

— Это даже хорошо, что ты страдаешь. И повод прекрасный: любовь, женщина. Только недели через две это пройдет: мальчику Диме опять закортит, и он, раздув ноздри, ринется, как пес, за очередной...

Багдасар не договорил, проявил деликатность, оставил мне хотя бы на словах выбор между очередной «юбкой» или «сучкой»...

16.

Ночью вставал пару раз и пил воду прямо из-под крана. Под утро опять заснул и окончательно продрал глаза около одиннадцати. Состояние гнусное. Душа горела. Утреннее бритье казалось пыткой и решил обойтись тем, что просто ополоснул физиономию с проступившей щетиной. Потом все же почистил зубы, чтобы избавиться от ощущения, будто во рту у меня нагадил кот. Одеваться, приводить себя в порядок не было сил, и я решил мотнуться на угол за пивом в домашних заношенных и выцветших штанах, шлепанцах на босу ногу и в мятой рубахе, которую так и не снимал со вчерашнего дня. Плевать, в конце концов, на этих старых дур соседок. Пусть смотрят и судачат.

Деньги еще оставались. Собравшись с силами, преисполнился тупой решимости совершить марш-бросок до пивного ларька и обратно, когда хлопнула входная дверь. Послышалось дедово покашливание, а потом появился в комнате и он сам с хозяйственной сумкой. Разгружал сумку молча: хлеб, молоко, сосиски и неожиданные две бутылки «жигулевского». Мужская солидарность. Потрясающий все-таки у меня дед.

Первую выпил безотрывно прямо «из горла».

— Профессионально, — сказал дед. — Не пролил ни капли. Далеко пойдешь.

Я встал, подошел, обнял и уткнулся головой ему в грудь. От него пахло мужским одеколоном, но даже это не могло перебить запах сухой, морщинистой стариковской плоти. И опять подумалось: Господи, как же я буду без него?

— Только не ной, — сказал дед. — Подтяни гайки. Со мной это тоже случалось.

— Не может быть, -- отозвался я, демонстрируя постепенное возвращение чувства юмора.

Дед в свою очередь продемонстрировал, что не лыком шит:

— Блажен, кто смолоду был молод... Дурацкое обыкновение напиваться как раз тогда, когда нужно быть в форме...

Чтобы увести разговор от собственных бездарных объяснений, я спросил:

— А как с тобой это было?

— Шестьдесят с лишним лет назад. Под майские праздники тридцать восьмого года дежурил по штабу, когда вызвали наверх и сказали: будете понятым при обыске в кабинете командира полка. Представляешь? Дня за три он меня в этом самом кабинете отчитывал. Не сказать, чтобы очень по делу, скорее для профилактики и в науку другим. Но в армии возражать и оправдываться не положено. Стоишь как дурак и ешь глазами начальство. Однако обидно, и он это тоже понимает. А теперь он сам как дурак. Да что — дурак! Враг народа! Ордер на арест выписан. И я — маленький — при этом его унижении присутствую, даже участвую в нем...

— Какой же ты маленький?

— Величина человека не ростом определяется. Комполка был могучий мужик. До нас дивизией командовал — сместили за что-то. Тогда такая чехарда с кадрами шла... Но я не об этом. Никогда не чувствовал себя мерзее. Будто я его предал, отыгрался за унижение...

— Ты-то при чем?

— А тебе никогда не приходилось быть в комнате, где у кого-то что-то украли? Ты не виноват, ничего не брал, но готов сквозь пол от стыда провалиться. Вот и со мной такое. Когда сменился, пришел домой, прямо из горлышка, как ты сейчас, выпил бутылку водки. Натощак, без закуски. Развезло, конечно. И собрался идти то ли в особый отдел, то ли к комиссару полка искать правду... Спасибо жена, твоя будущая бабушка, стала на пороге: только через мой, говорит, труп. И я, слава Богу, свалился... А теперь давай завтракать. Ты записку читал? — спросил дед.

— Какую записку? О чем?

— Лежит возле телефона.

Там было написано: «Об Анфисе Гавриловне Конашенковой позв. по тел. 48-62-83».

— Кто звонил — сама Фиса?

— Не знаю. Какая-то женщина. Не представилась.

— Когда?

— Вчера днем.

— Что же сразу не сказал?

— А ты помнишь, каким явился вчера вечером? Мне тебя разувать пришлось и брюки стаскивать...

Все правильно. Виноват. И тут я виноват. Сразу же начал набирать номер. Занято, занято, занято... Поневоле возненавидишь телефонных болтунов. Наконец прорвался.

— Слушаю...

— Мне нужна Конашенкова Анфиса Гавриловна.

— Когда поступила?

— Простите, с кем я говорю?

— Приемное отделение.

— Так это больница?

— А вы куда звоните?

Чувствую: сейчас бросит трубку.

— Ради Бога не сердитесь. Я ищу Анфису Гавриловну Конашенкову и мне дали этот телефон. Значит, она у вас?

— Когда поступила?

— Наверное, вчера.

— Подождите, я посмотрю. — И через минуту: — А вы кто ей? Родственник?

— Близкий человек.

— Ничего себе близкий. Ее доставила позавчера ночью скорая помощь в травматологию...

— Что с нею?

Отбой, как плевок. Ту-ту-ту-ту... Поделом. Надо ехать.

— Погоди. От тебя же пахнет. Нужно заесть чем-нибудь, перебить сивушный аромат. И потом — что за вид? Посмотри на себя. Побрейся, прими душ, а я пока приготовлю завтрак. Полчаса ничего уже не решают...

Дед, как всегда, прав. Но что случилось с Фисой? Неужели это связано с той сволочной радиопередачей? А иначе чего бы ей звонить именно мне?

По убогости наши больницы стоят на втором месте после тюрем. Так, по крайней мере, говорят. Я вспомнил об этом, когда, отыскав травматологию, спросил о Фисе и в ответ услышал:

— Вы из милиции?

— Нет, а что?

Молодой доктор посмотрел на меня оценивающе, пожал плечами и сказал:

— Направо по коридору четвертая палата. Упоминание милиции и этот взгляд мне не понравились. Свернув направо, оказался в темном коридорном тупичке сразу перед несколькими дверями. Которая моя? И тут услышал разговор двух белых халатов. Они проходили мимо по основному коридору.

— Пастух к своей тёлке пожаловал... — По голосу узнал давешнего доктора.

— Так она же старая, — отозвалась женщина, видимо, сестричка.

— Значит, и старые нуждаются в присмотре. Что же говорить о таких молоденьких, как ты?..

— Фу, Владимир Николаевич!

— Да я же пошутил…

«Пастухами» в нашей глухой провинции называют сутенеров. Кое-что из обхождения прояснилось. Сукин сын. Побеспокоился бы лучше о лампочке в этом закутке. Пришлось достать зажигалку.

На стук вроде бы отозвался голос, и я открыл дверь. Несколько коек с обнаженными панцирными сетками пустовали, заняты только две — у окна. На одной сидела толстая седая тетка, закованная в гипс как бы по диагонали: левая нога — правая рука; на другой, следовало думать, лежала Фиса — видеть ее я не мог из-за высокой кроватной спинки. Посмотрев на меня, толстуха сказала:

— Ну, че стоишь? Проходи. Ты — Дима Новосадов? Это я попросила дочку позвонить...

Узнать Фису было невозможно: бинты, йод, гипс, синяки и кровоподтеки. Только волосы нелепого бледно-фиолетового цвета, удивившего меня при последней встрече, оставались теми же.

— Она спит?

— Когда дают обезболивание. Скоро очнется. Да ты садись. Сигареты есть?

— А здесь можно?

— Да мне-то что — можно или нельзя. Я на них... Пусть выписывают. Кишка тонка. Они сами тут на ночных дежурствах такое вытворяют, что хоть красный фонарь вешай...

Я дал ей сигарету, поднес огня и наклонился над Фисой. Не помню, чтобы приходилось такое видеть: лицо — сплошной кровоподтек, а есть еще, судя по всему, и переломы... Откуда? Каким образом?

— Смотри, смотри, что наши жентельмены могут сделать с человеком...

— Кто же это?

— Говорит, сняли ее возле бара, того, что у клуба рыбаков. Там вроде ее постоянная точка. Она еще удивилась: такой приличный господин подвалил, мог бы кого и помоложе взять, а он будто сказал, что от малолеток у него оскома, он спелые яблочки любит...

Господи, подумал я, это Фиса-то — «спелое яблочко»?.. Кожа да кости.

—...Пригласил в машину, а там еще двое оказались. Она было заартачилась, да поздно — скрутили и запихнули. Выбрались на шоссе, набрали скорость, а потом открыли дверцу и выкинули ее из машины на полном ходу...

— За что? — спросил я, заранее боясь ответа, а если по совести — зная его.

Тетка, однако, только вздохнула:

— Сам, милок, спроси.

— Это вы от нее слышали?

— Не от них же...

— Черные? — Я все еще надеялся на что-то. Не издержки ли профессии? В каждом ремесле есть свой риск...

— Да нет, вроде бы наши, русские. Черные притихли сейчас, особенно не куролесят. Обходятся торговками с базара.

Развернутый и даже мотивированный ответ. Но вот вопрос: решился ли бы я спросить такое о «черных» в присутствии, скажем, Багдасара?..

— М-да... А чего это у вас тут пусто?

— Да жрать же не дают и лекарств нету. Вот люди и бегут. Кто может.

И опять появилась надежда: может, из-за этого — еды и лекарств — меня сюда позвали?

— Так она голодает?

— Я с ней своим делюсь. Тем, что дочка приносит. Кашка, супчик. Ей-то и жевать нельзя. Лекарства для уколов тоже пока находят. Не самые, конечно, лучшие, да хоть что-то. Наш доктор Владимир Николаевич он хоть и пустобрех, но не злой человек...

— А вы можете попросить дочку, чтоб она и дальше для Фисы приносила? Насчет денег не беспокойтесь. Я оставлю. Прямо сейчас. Понимаете, у меня готовить некому, женщин в доме нет...

Я достал пятьдесят гривен с портретом какого-то бородача. Толстуха, к счастью, не стала кочевряжиться:

— Куда от вас денешься? Попрошу. Все равно сидит без работы. Полгода уже. Сократили.

Сократили, выгнали, отправили в отпуск без содержания... — обычная история.

Между тем веки у Фисы дрогнули, из-под них выкатились и застыли у скул две слезы. Похоже, она слышала наш разговор. Зашевелились губы, и я наклонился еще ниже, почти приник к ним.

— Дима, — прошептала она, — как же это получилось? — И все стало на свои места.

А что я мог сказать? Начать бодягу о случайной записи, о том, как она попала к Максу и Кирпичу, а те решили прихлопнуть ею Ветряка? Ее интересовало другое: моя причастность. Не было ли подлянки с моей стороны? Но как об этом в двух словах?

— Фиса, ей-богу, я ни при чем. Даже в мыслях ничего такого не было. Подставили гады. Сам хочу разобраться.

— Я так и знала, что ты не виноват. Не может, думаю, быть, чтобы Дима... — И опять слезы. — Только не лезь в разборки. Они с оружием, это страшные люди, наша шпана против них ничто...

— Ты хоть запомнила кого-нибудь?

— И не думай об этом. Они за барышню твою теперь возьмутся. Сказали, пропустим ее по полной программе, получит все, что ты получила, и еще больше — мужики у нас охочие.

Совсем весело. Одного не пойму: то ли я всех, с кем имею дело, тащу в дерьмо, то ли это меня другие тащат? Но так или иначе — оказались в нем по самые уши.

— Из милиции приходили? — спросил, вспомнив доктора.

— Только их тут не хватало. И слова не скажу. Они же все куплены...

Возразить на это было нечего.

— А как доктор?

— Симпатичный. Только смотрит на нас, как слесарь на железки. А может, иначе и нельзя?..

Помолчали.

— Ты иди, Дима. Нечего тут торчать. Мне главное было — предупредить тебя. Остерегайся. Они скопом действуют... Спасибо, что деньги оставил. А Ксюша, даст Бог, не бросит меня, поможет, у нее добрая душа... Иди...

Ксюша, как я понял, была толстуха. Наклонился, поцеловал Фису в щеку и, как нашкодивший пес, поплелся к выходу. В тупичке однако распрямился и подумал: надо зайти к доктору.

Среди этих молодых встречаются толковые ребята. К тому же Фиса сказала: симпатичный. Наверное, лучше бы мне не слышать его разговора с сестричкой в коридоре, однако что было, то было....

— Еще раз — здравствуйте, доктор. Хочу спросить: как вы оцениваете состояние Конашенковой?

— А вы кто ей будете?

Нормальный вопрос — и по телефону его задавали, — если бы не ухмылка юного эскулапа да не услышанное ранее. Я улыбнулся в ответ. Той самой улыбкой, которая не сулит ничего доброго.

— Так вы же сами определили, док. Что-то о крупном рогатом скоте говорили и тех, кто его пасет. Или я ослышался? Или неправильно понял?

Его ухмылка вроде бы слиняла. То-то же...

— Состояние стабильное, намечается положительная динамика, — сказал, притушив взгляд, но по-прежнему рассматривая меня. А что, собственно, мог увидеть? Лицо продолговатое с порезами от недавнего бритья (дрожали руки), нос слегка кривой после одной давней потасовки, глаза карие, нагловатые, волосы светлые, короткие, рост — 185, вес — 80. Джинсы, кеды, рубаха. Золотой цепи на шее нет, да сейчас даже в провинции уже не носят такие цепи...

— Есть переломы? Сотрясение мозга?

— А вы что — врач? — Решился все-таки на ответный выпад. Молодец. Надо беречь престиж корпорации. Это любимый вопрос, который по замыслу должен ставить на место непосвященных. Будто кроме врачей никто не слышал о переломах и сотрясениях...

— Почти ваш коллега — подрабатывал санитаром на скорой помощи…

Святая правда, кстати. Был и такой момент в моей студенческой жизни. Подрабатывал, таскал носилки.

— Два перелома, к счастью — закрытые. Сотрясение не в тяжелой, скажем так, форме. Вашей подопечной вообще в некотором смысле повезло.

Малый по-прежнему разглядывал меня с любопытством. Не люблю такие разглядывания...

— Нужны лекарства?

Он пожал плечами:

— Переломы загипсованы, а при сотрясениях главное лечение — покой, который вы сегодня нарушили.

— Жаль, что не предупредили. А почему вы решили, что я из милиции? Неужели похож?

— А кто вас знает... Просто медики в криминальных случаях обязаны ставить милицию в известность.

— Вы поставили и никакой реакции?

— Именно так.

— А случай криминальный?

— Вам кажется иначе?

...И пикировок вроде этой я тоже не люблю. А потому спросил:

— Может, интересуетесь именно криминальной стороной? Почувствовал, что парень внутренне напрягся, вообразив угрозу в моем вопросе.

— Это не входит в круг моих профессиональных обязанностей.

Хороший ответ, но до чего же мы все-таки слабы и жалки! Вот и этот, в чьих руках человеческая жизнь, который каждодневно вскрывает нас, как консервные банки, и потрошит слизь, эту субстанцию жизни, столкнувшись с реальным, прозаическим бытием, то хамит, то робеет. Или мне только показалось?

— Спасибо, доктор. Извините, что отнял время. Очень прошу: не обделите вниманием Фису Конашенкову. Это святой человек. Поверьте. Я тоже, чем смогу, постараюсь быть полезным...

Эти слова оказались для него неожиданными. Он даже встал, когда я покидал кабинет. Бывает.

17.

Жизнь любого из нас — микромодель жизни общества, если, конечно, иметь в виду (помнить) многообразие форм, многогранность проявлений общественной жизни. Каждое человеческое существо несет в себе заряд, толику энергии, свойственной всему обществу. В зависимости от внешних обстоятельств и собственной силы этот заряд реализуется, находит себе выход либо существует приглушенно, под спудом. Примеров — сколько угодно. Я, скажем, пример инертности, несамостоятельности, готовности подчиниться фатальному ходу событий, болтаться, как дерьмо в проруби, плавать в неком пространстве, как плевок космонавта в невесомости. Совсем другое дело дед, чья энергия напоминает догорающую свечу. Догорающую. Увы. Но способную тем не менее пo природе своей вызвать если не пожар, то переполох. Или Кирпич — он как бы олицетворяет магнит, который все притягивает к себе, к которому все липнет. Люся — жестко оберегающее себя, подчиненное целесообразности женское начало. Моя матушка — хороший пример того, какую роль в бытии играет случайность. Здесь самый, быть может, существенный момент — зачатие и рождение мальчика Димы. Непонятно от кого и зачем. Говорю об этом без осуждения, но с печалью...

И все остальное вот так же детерминировано. В этом раскладе найдется место для варикозной старухи Харитоновны, стерегущей, чтобы не украли с веревок, свое застиранное белье, и для юной инфанты, которой, может быть (кто знает?), уготовано в будущем что-нибудь еще худшее; для бомжа у помойки, похожего на вечно готового к бегству шелудивого пса с поджатым хвостом, и для Ветряка, вознамерившегося приватизировать (слово-то какое! А ведь можно и попроще: присвоить...) все наше побережье вместе с помойкой; для Багдасара, для Макса и т.д.

Мир, общество напоминают рождественскую елку, увешанную разной разностью. А сама эта елка в свою очередь похожа на гигантскую и в то же время невидимую даже в самый сильный микроскоп молекулу, двойную спираль ДНК, облепленную своими причиндалами, каждый из которых за что-то отвечает: характер, комплекция, сила или бессилие, форма носа, цвет и разрез глаз, ум или глупость, кудрявость или плешивость...

Но к чему я это? Тоже выискался хренов мыслитель. Марк Аврелий, Жан Жак Руссо, Иммануил Кант и Дима Новосадов...

Рассуждения эти от бессилия и осознания собственной никчемности.

Я подумал и о том, что столкнуло вдруг Кирпича с Ветряком. Сила столь же неукротимая, как половой инстинкт и родительское чувство — жажда собственности и власти. Однако и это пусть в разной степени, но свойственно каждому, растворено во всем обществе, как соль в морской воде или как спирт в разных по крепости напитках...

...Город, между тем, принимал душ, смывал с себя последние приметы недавнего праздника — Дня Победы. Люди отделались от этих примет раньше — старики убрали в шкафы до следующего случая праздничные пиджаки и бережно хранимые мундиры, увешанные юбилейной бронзой (те, у кого было золото и серебро истинно боевых наград, почти все вымерли — осталась бронза), а окружающей среде — улицам, домам, рекламным щитам и афишным тумбам — понадобился или пришелся кстати майский дождь, принесенный, как обычно у нас, западным ветром.

(Кстати: такая прелесть рассуждения о погоде на ТВ! Особенно в исполнении одной дамочки с пугающе-зазывным оскалом. Как лихо она проанонсировала вчера, виляя бедрами, надвигающийся на нас «маленький, но активный циклон»! Маленький, но активный. Что-то за этим стояло. И вот он к сегодняшнему вечеру действительно пожаловал, разбудил воображение.)

Дождь повеселел, разошелся, запоздало приплясывая. Пришлось поднять воротник и ускорить шаг. На углу Приморской и Виноградной я побежал, чтобы укрыться под навесом. Когда послышались выстрелы. Признаюсь сначала не придал им значения. Не понял даже, что это выстрелы. Бывает, что так стреляют автомобили, не желая заводиться, откашливаясь от самопального бензина — совсем как люди, поперхнувшись глотком поддельной водки. На Приморской, рядом с Набережной и неподалеку от милиции, всегда стоят какие-то автомобили. Автомобильный чих похож на выстрел. Однако это были настоящие выстрелы. Ё-моё. Дожили.

От «Гранд-отеля» по пустынной сейчас Виноградной, петляя, бежал в сторону проходных дворов человек. Двое гнались за ним и палили вслед. Я прижался спиной к стене. Убегавший время от времени оглядывался и, не целясь, отстреливался.

Выглядело это несколько, я бы сказал, пародийно. На восприятии сказывалось множество виденных за последнее время по ТВ боевиков, где такие преследования с перестрелкой изображались куда живописнее и круче — с искаженными лицами, горящими глазами, с вороненой сталью. А здесь петляет по лужам чудак в адидасовской курточке и за ним охламоны — один патлатый с хозяйственной сумкой через плечо, а другой вообще почему-то с раскрытым зонтиком. Переполох в курятнике, а не бандитская разборка.

Тут пуля, срикошетив, попала в витрину, рядом с которой я вытирал спиной стенку. Посыпалось стекло, один осколок слегка зацепил меня, Включилась сирена охранной сигнализации, и я вспомнил, что магазинчик-то ювелирный....

Убегавший пересек улицу и готов был скрыться в узком проходе между домами, но вдруг будто споткнулся, пробежал еще несколько шагов по инерции и, раскинув руки, рухнул ниц. Патлатый оказался возле него первым. Присел, обшарил, вынул что-то, сунул себе. Тот, что с зонтиком, подбежав, предусмотрительно отфутболил выпавший из рук жертвы пистолет.

Я стоял, прилипнув к стенке. Удивительно, но меня эти двое не заметили. Или оставили без внимания? Помогла тень от растущего рядом дерева или сама судьба? Так или иначе, но очевидец и свидетель Дима Новосадов остался жив и мог радоваться этому. А они, те двое, вдруг встрепенулись и рванули в темноту. Как тараканы. Именно так. Тараканов на нашей кухне я не раз наблюдал, пока их не вывела ценой невероятных усилий в беспощадной борьбе Люся.

Мне бы последовать этому примеру, тоже дать тягу — в противоположную, разумеется, сторону. Не успел. Опоздал. На перекресток выскочила машина с мигалкой. Она еще визжала шинами по асфальту, а из нее уже выскакивали трое служивых с автоматами. И бросились на звук сирены.

Прятаться было бы не глупо даже, а опасно, и я, демонстрируя лояльность, развел руки и шагнул из тени навстречу. Ничего другого и в самом деле не оставалось.

— Ложись! Руки за голову! Ложись! Лицом вниз! — орал один из ментов.

Нормально. А чего еще ожидать? Так и должно быть. Лишь бы не выстрелил. Это с ними случается. Но ложиться на мокрый асфальт, а то и просто в лужу ужасно не хотелось. Я развел свои растопырки пошире, показывая, что ничего в них нет, и сказал:

— Я — случайный прохожий.

— Руки! — заорал, подбегая, другой. Я не сразу понял, чего он хочет, а когда понял, на запястьях впервые в жизни оказались наручники. Неприятное ощущение.

— Где остальные? — орал этот второй.

Третий полез в витрину и, видимо, выключил сирену.

— Я — случайный прохожий... — Только так и по возможности спокойнее.

— Где остальные?

Совсем весело. Во мне видят соучастника ограбления. Тем временем к перекрестку подкатила новая машина, тоже с мигалкой. Из нее вышли двое.

— Что за стрельба была? — спросил мужик в плаще и кепочке, но с повадкой начальника.

— Какая стрельба? — удивился тот, что надел мне наручники.

— Была, была! — подтвердил я. — И витрину выбило рикошетом от пули.

— Чего ж ты молчал?

— А ты спрашивал? Все хотел уложить в грязь, свою власть показать.

Мужик в кепочке посмотрел на меня, потом на витрину. Верхняя часть стекла удержалась в раме, и там видна была дырка от пули.

— Гляньте между домами, — сказал я. — Там убитый должен лежать, а может, раненый...

Мужик двинулся туда и минуту спустя крикнул:

— Приведите его ко мне!

Мент подтолкнул меня стволом автомата. Сделано это было без нужды, и я сказал:

— Ты бы поаккуратней.

На этот раз он промолчал.

Труп в адидасовской курточке уже перевернули на спину.

— Кто это?

— Тот, что убегал.

— Как зовут его знаешь?

— Откуда?

— Отвечай прямо: знаешь или нет?

— Понятия не имею.

Между тем передо мной лежал Макс, Максим Кукуев, помощник Кирпича по связям с общественностью, и дождь заливал его неподвижные открытые глаза.

— Сколько их было?

— Убегал один, гнались двое.

— Как выглядели?

Что-то удержало простодушного малого Диму от ответа. Уже потом объяснил это самому себе: не верю никому. Не верю. А тогда пожал плечами:

— Черт их знает. Говорю же: я — случайный прохожий. Услышал стрельбу — стал за деревом, прижался к стенке, чтоб не зацепило. А тут эти гаврики налетели и вместо того, чтобы бандитов ловить, надели на меня наручники...

— Не гаврики, а вневедомственная охрана. Приехали по сигналу на пульте. Быстро приехали — молодцы. А с вами мы разберемся.

— Сняли бы наручники. Кто-нибудь из знакомых увидит — трёп пойдет по всему городу.

— Обязательно снимем, но не здесь и не сейчас. Посадите его в машину.

Судя по всему, я вызывал у мужика любопытство и сомнения. Чего больше — не знаю.

Кабинет у него был весьма скромный, однако держал он себя в милицейском управлении как власть имущий. Впрочем, попал я в его кабинет не сразу. Сначала оставили, сняв наручники, внизу, в дежурке, где сортировали задержанную в разных местах и по разным поводам публику. Оставили, думается, не без умысла: чтобы оценил перспективу оказаться в одной компании с парой педрил, которых, как я понял, застукали за их занятием во мраке и зловонии общественного туалета, с залетным амбалом, успевшим начистить кому-то рожу в рейсовом автобусе, с грязным, покрытым струпьями бомжем и т.д. Выбор был на любой вкус, вплоть до благообразной бабки, торговавшей заряженными травкой папиросами.

А у меня из головы не выходил несчастный Макс. Как он был уверен в себе и в шефе! Считал себя непотопляемым хитрованом. А все решилось в один миг и так просто: пиф-паф и нет человека. В конце концов, плевать мне и на Ветряка и на Кирпича — что мне до них! — но от последних событий делалось муторно. Это же их рук дело. Однако только ли их?

...Под кепочкой оказался густо пересыпанный солью ежик. Сплошная седина не получалась. Бывает.

Он смотрел по-прежнему с сомнением и любопытством — не только, как мне казалось, профессиональным. Хотя у таких деятелей трудно отделить профессиональный интерес от какого-то другого. Им должно смотреть на окружающее с подозрением.

Из документов у меня нашлась абонентская книжка АТС (до 15-го надо заплатить за телефон, чтобы не отключили) и два рецепта на глазные капли для деда. Теперь все это лежало на столе.

— Не густо. С таким же успехом можно предъявить месячный проездной на троллейбус или билет в баню.

Резонно. Мужик не лишен чувства юмора. Я пожал плечами: чем богаты, тем и рады. Предложил:

— Если нужен паспорт, могу позвонить домой, попросить, чтобы принесли.

А он по-прежнему разглядывал меня с сомнением, и я, кажется, понимал ход его мыслей: случайно ли этот малый оказался в эпицентре сразу двух происшествий — рядом с трупом и возле разбитой витрины ювелирного магазина?

И тут выяснилось, что сомнения относительно моей персоны испытывает не он один. В кабинете появился некий подполковник. Милицейский китель по-армейски молодцевато подпоясан ремнем с кобурой; на рукаве повязка: — дежурный по управлению.

Подполковник глянул на меня, на никчемные мои бумажки...

— А рецепты тут при чому?

Я отметил это — то ли странный акцент, то ли неправильность речи.

— Ничего другого не оказалось.

— Слава Богу, шо рецепты, а не анализы...

И в самом деле... Чувство юмора, оказывается, едва ли не главная черта наших милицейских начальников.

А он взял со стола что-то напоминающее компьютерную распечатку. (Я тоже невольно отслеживал каждое их движение.) Уж не справка ли это обо мне из адресного бюро? Быстро они ее организовали. В таком случае и паспорт не понадобится — достаточно задать несколько контрольных вопросов задержанному...

— А шо эсли, пане майор, перенести разговор на завтра? И у пана Новосадова будет час подумать. Хай вспомнит, як оно все было...

Самое удивительное: исковерканная речь текла из него совершенно свободно, без всяких усилий.

Зазвонил телефон.

— Слухаю. Подполковник Федорив. Ну шо там у вас? Зараз буду.

Уходя, сказал:

— Я думаю, шо пану Новосадову надо ще трошки подумать. И не де-небудь, а тут, у нас. Що за люди стреляли? Якись прикметы у них же есть. Вин же их бачив.

Не надо, кстати, слишком преувеличивать различия между украинским и русским языками. В обыденной речи все друг друга понимают. Бачив значит — видел. И в самом деле видел. Должен признать это. Тут он прав. Однако же не только видел, но и помнил кое-что. Рассказ Багдасара, например, о том, как самый главный наш милицейский прибежал в «Гранд-отель» по первому требованию Ветряка. Вместе с мэром. И понимал кое-что. То, во-первых, что сам я ни в чем не виноват, и чем меньше буду болтать, тем для меня лучше; то, что опознавать труп Макса не следует ни в коем случае — ему ничем уже не поможешь, а себе точно навредишь — пойдет запашок, как от человека, нечаянно ступившего в дерьмо: доказывай потом, что это не ты нагадил («Ах, вы его знали! А что вас связывало? И как оказались на месте преступления? Только не надо рассказывать сказки: проходил мимо, стал случайным свидетелем и т.д.»)

Понимал и то, что нарисовав приметы двоих, убивших Макса (один — черный, патлатый, величиной со шкаф, очень похожий на грозившего мне пистолетом телохранителя Ветряка, другой — щуплый, вертлявый, с этим дурацким зонтиком), сказав об этом, наверняка поставлю себя под мушку, несмотря на размытость, неопределенность самих примет. Не было, словом, уверенности, что сказанное здесь не попадет тут же в штаб-квартиру Валеры Пинчука.

И захотелось кое-что для себя прояснить.

— Суровый у вас начальник, — заметил я, когда пан пидполковник вышел.

Майор отмолчался.

— По какому праву он решил оставить меня здесь? Я привык ночевать дома.

Майор улыбнулся:

— А как же спасательные работы? Разве не приходилось ночевать в горах?

Значит, и об этом знают. Ничего, впрочем, удивительного, коль скоро я засажен у них в компьютер. Однако еще шаг, и выяснится, что павший в бандитской разборке Максим Кукуев — мой товарищ по этим спасательным работам...

— Вот так всегда, — сказал я. — Когда нужно спасать кого-нибудь в горах, милиция звонит нам. А сейчас... Может, позвоните деду, скажете, что арестовали меня? Человеку все-таки за восемьдесят, и он волнуется...

— Ну, во-первых, это не арест. А что касается звонка, то почему бы и нет?..

Как-то совсем неожиданно для меня он снял трубку, подвинул к себе абонентскую книжку, где сверху написан номер нашего телефона, и стал набирать этот номер. Дед ответил сразу же, видимо, и в самом деле беспокоился.

— С кем я говорю? — спросил майор.

— Новосадов слушает.

Майор передал мне трубку.

—Дед, это я. Совершенно трезвый и ни в чем не виноватый. Задержан милицией. Устанавливают личность, а паспорта нет...

— Допрашивали?

— Беседовали.

— С кем беседовал?

Надо отдать должное деду: ни упреков, ни раздражения. Вопрос — по делу. Услышав его, майор показал пальцем на дверь, и я понял.

— С подполковником Федоровым.

— Все ясно, — сказал мой по-юношески понятливый и догадливый дед. — Сейчас буду.

Не знаю, что было на уме у майора: невесть откуда взявшееся доброжелательство (случается), попытка довести ситуацию до упора или скромное желание заделать козу своему ретивому начальнику?.. Он встал:

— А теперь спустимся в дежурную часть, и я вернусь к своим делам.

Он был опять в кепочке, патрульная машина ждала, видимо, у подъезда, готовая до утра ползать по городским закоулкам. Кстати, эта возможность ползать до утра появилась благодаря гендиректору ТЭС («Топливно-энергетические системы») и уважаемому кандидату в депутаты Валерию Пинчуку, который безвозмездно передал милиции и скорой помощи какое-то количество бензина. Выручил, пришел на помощь. Такие времена. Об этом писала газета «Южный край».

Педрил, амбала и бабки, торговавшей начиненным травкой «Беломором», в дежурке уже не было, но просторней не стало. Привезли проститутку, которая, напоив клиента, пыталась вынести из его номера в «Интуристе» кой-какие вещички, скучала пара тинейджеров (один из них безмятежно ковырял в носу), решивших грабануть ларек. Я оказался опять в конце очереди.

На этом бедламном фоне явление здешней общественности полковника Новосадова выглядело столь же необычно, как если бы, скажем, покинул вдруг свой пьедестал на Центральной площади танк Т-34, первым ворвавшийся в наш город весной 1944-го года. Взревел мотором и двинулся к резиденции нынешних властей, чутко шевеля пушкой-хоботом и словно бы вопрошая: ну, что вы тут натворили за истекшие десятилетия, чем можете похвалиться?

Дед был в парадном мундире, увешанном от горла до пупа орденами и медалями, звездами и крестами — отечественными и иностранными. Он нацепил даже пояс с кортиком. Последний раз надевал все это, помнится, в 96-м, когда был приглашен в Москву на парад ветеранов — грустный повтор легендарного парада Победы, столь же грустный, как торжества по поводу золотой свадьбы для тех немногих, кому удается, дожить до нее. Я провожал его на вокзал (в Москве должны были встретить) и перед тем, как уложить в чемодан этот роскошный, расшитый золотом мундир, шутки ради взвесил его на домашнем матушкином безмене. Мундир с регалиями потянул на пять с половиной килограммов. Большая часть веса приходилась на регалии.

Меня явление деда поразить не могло, однако удивился: зачем он т а к ? Потом и это понял: был полон решимости любой ценой, поскольку считал крайне необходимым... и т.д. Остальные же в первый момент обалдели. В казенной милицейской дежурке эдакий блеск золота, серебра и пестрота наградных ленточек. Не хватало только выхваченного из ножен палаша для отдания чести. Ей-богу. Оторопела и замолкла даже проститутка, визжавшая, что гады-менты напрасно ее шмонают: никакого клофелина у нее не было и нет — она вообще не знает, что это такое. Еще глубже засунул палец в нос малолетний (а потому уверенный в своей безнаказанности) грабитель, увидев почти двухметрового роста ходячий иконостас...

Деду не дали сесть рядом со мной, проводили к «черговому по управлінню», как значилось на двери. Вскоре туда же вызвали и меня.

Подполковник рассеянно листал принесенный дедом мой паспорт. Не знаю, в какой степени эта рассеянность была искренней. По-моему, он пытался оценить неожиданный поворот событий. Ослепительный дедов иконостас определенно смутил и его.

— Поскольку личность задержанного установлена, а обвинений в его адрес нет, мы можем идти... — полувопросительно, но достаточно твердо сказал дед.

Подполковник в свою очередь ответил уклончиво и тоже как бы с твердостью:

— Произошло убийство, и пан Новосадов единственный свидетель. Надо бы поговорить с ним подробнее.

— Я рассказал все, что видел, — проблеял мальчик Дима.

— Но у следователя могут возникнуть свои вопросы. Утром. А пока придется подождать.

— Наш телефон вы знаете, — возразил дед. — Утром следователь позвонит, и внук придет к нему вместе с адвокатом. Без адвоката никаких показаний он давать не будет.

Упоминание об адвокате заставило подполковника поморщиться. Отпускать меня ему ужасно не хотелось. Не верил, будто я ничего не видел. А может, не верил и тому, что я в этой истории ни при чем?

— Сожалею, но придется подождать здесь до утра.

Любопытно, что на этот раз он говорил по-русски довольно чисто. Видимо, слышанная мною специфическая его речь была для внутреннего пользования, несла какую-то особую, воспитательную, что ли, функцию. С дедом приходилось держать дистанцию.

А дед в свою очередь тоже как бы выразил сожаление:

— Ну что ж, придется обращаться к генералу Захарчуку.

В ответ — опять настороженный взгляд и пожимание плечами. Но на словах — спокойствие:

— Обращайтесь.

Прием-де известный, к такого рода угрозам мы привыкли. Стоял за этим, думается, и насмешливый, невысказанный вопрос: интересно, как это, каким способом ты, старый пень, будешь к своему генералу обращаться?

Однако who is that, кто это — генерал Захарчук? И тут пришел мой черед поразиться. Покряхтев (и это выглядело довольно простодушно), дед извлек из недр своего парадного облачения сначала очки, потом записную книжку и наконец мобильный телефон, что больше всего меня и поразило. Откуда он у него? Впрочем, я сразу понял откуда и тогда же заподозрил неладное.

Мобильный телефон самой последней модели, кстати говоря, произвел впечатление и на подполковника. Эти игрушки, хотя и вошли в обиход, воспринимаются все же как свидетельство принадлежности к какому-то другому миру, где водятся немалые деньги, а значит есть и влияние.

Дед между тем раскрыл книжицу и протянул трубку мне:

— Набирай номер ты — я запутаюсь в этих кнопках...

И то: дома у нас старенький аппарат с диском-вертушкой.

— Код Киева «0-44», а дальше смотри, что написано.

Я решил в точности повторить прием майора в кепочке — когда абонент отозвался, сказал:

— Это квартира генерала Захарчука? С вами будут говорить, — и передал трубку деду.

— Маша? Это я, Прокофий Новосадов. Да успокойся, жив я и здоров, ничего особенного не случилось. Разве что постреливают на улицах. Час назад убили человека почти возле милиции. Вам в столице полезно об этом знать А черт их знает, бандитские разборки, наверное. А может, и с выборами связано. У нас тут никак не поделят власть две банды. Что милиция? — Тут дед посмотрел на подполковника. — Не знаю. Ищет, наверное, бандитов или пыль с ушей стряхивает. Я? Пока жив. Вот решил вам позвонить. Кручусь в своем ветеранском комитете, прошусь на покой — не отпускают, пользуются тем, что я вхож в кой-какие кабинеты. Расскажу при случае. Недели через две придется к вам в Киев ехать... Да нет, чего это я буду вас беспокоить? Остановлюсь в гостинице. Ну ладно, ладно — с этим разберемся, на месте. Клавдия? Пишет иногда из своего прекрасного далека. Не такое уж оно и прекрасное. Живут, как на пороховой бочке. Мальчик Дима? Сидит рядом со мной. Да нет, до сих нор не женился. Преподает английский. Ему повезло сегодня: как раз оказался на улице во время этой разборки. Нет-нет. Слава Богу, цел и невредим. Я же сказал: рядом со мной сидит. Хорошо. Он тоже вам кланяется. А генерал наш, его превосходительство, дома? Хотел поговорить с ним. Будет через час? Вот и лады, через час я перезвоню. Не прощаюсь.

И дед отключил мобильник. Глянул на часы и спросил:

— Где разрешите подождать — здесь или в дежурке?

Подполковник поднялся:

— Идите домой.

Эмоционально это прозвучало как «убирайтесь на все четыре стороны» или даже — «катитесь к чертовой матери». Дед, однако, заметил:

— Я уйду только с ним.

— Забирайте.

Сказано было с отвращением.

Но все-таки полная капитуляция. Мы уходим вместе. Наглядное пособие к закону природы: не плюй против ветра. Но деду и этого показалось мало.

— Дежурная машина у вас есть? — спросил он. Подполковник его не понял, и тогда дед объяснил:

— Прикажите отвезти нас домой.

И ведь приказал: «Сержант Затула, відвезіть пана полковника, куди они скажуть». Отвезли.

Отпустив милицейскую машину возле нашего дома, дед сказал:

— Устал я что-то...

— Извини, дед, но я ей-богу, ни в чем не виноват...

Он пропустил это мимо ушей, его занимало совсем другое:

— Знаешь, чего я больше всего боюсь? Инсульта. Паралича. Неподвижности. Когда даже до туалета человек не может добраться. Мерзость. Лучше все-таки сразу, без тягомотины. Инфаркт или, как раньше его называли, «разрыв сердца» в этом отношении предпочтительнее. А ты как думаешь? Да что я?! Ничего ты в этом не поймешь...

— Перестань, дед. Ты что — плохо себя чувствуешь?

— Устал немного. Но какие разгильдяи — даже документа у меня не спросили. Позволили забрать человека. А если бы ты и в самом деле был в чем-то виноват?

— Какой документ?! — возразил я. — Вся грудь в документах. Ты знаешь как появился? Как советский танк перед бункером рейхсканцелярии.

Правда? — Дед даже немного развеселился.

— А этот твой Захарчук — милицейский генерал или армейский?

И тут дед меня окончательно сразил:

— Да нет никакого генерала. Моего фронтового ординарца Пашу Захарчука в шутку так называли. И прилипло. Он меня все в генералы прочил, когда поставили на дивизию. Папаха, мол, у вас уже есть, только лампасов не хватает. Ему и звонил.

— Погоди. Так ты что — все это придумал?

— Почему — все? Есть же в Киеве мой бывший ординарец Паша Захарчук, а у него жена Маша...

— Дед, перестань хоть ты шутки шутить. Я спрашиваю серьезно. Ты все-таки солидный человек.

— А что мне оставалось делать? Барышня на кухне возле газовой плиты сушится — прибежала под дождем мокрая, как курица. Ты звонишь из милиции. А на тебя между прочим вся надежда.

— Надежда в чем?

— Об этом мы отдельно поговорим.

— Я так и понял, что это она тебе свой мобильник дала...

— А где бы еще его взял? А когда послушал этого индюка в милиции, родилась идея. Они же собственной тени боятся. Так почему бы не попугать? На войне как на войне. Тем более, что этим сукиным сынам я ничем не обязан.

— Ну ты, дед, даешь!..

— Повторяю: ничего другого не оставалось. Пошли наверх — девчонка одна небось дрожит от страха. Да и ты хорош. Нашел время, когда попасть к этим архаровцам.

— Дед, на моих глазах Максима Кукуева застрелили. Люди Валеры Пинчука. Одного я узнал. Патлатый, величиной со шкаф. Валеркин телохранитель.

Помолчав, он глубоко вздохнул:

— Значит, дело серьезнее, чем я предполагал...

18.

Дома дед первым делом снял с моей помощью мундир и надел пеструю вязаную кофту. Вздохнул о облегчением.

— Сначала Фиса, — сказал я, пряча мундир в шкаф, — теперь Макс. Похоже, что идет охота. Кто следующий?

Дед кивнул на тахту. Там, свернувшись калачиком, поджав колени, спала, укрывшись с головой пледом, инфанта.

— Поза эмбриона в чреве матери, — заметил я.

— Этот твой Макс предупредил ее, чтобы немедленно уходила из дому.

— И направил к нам? — Я даже хмыкнул: вот судьба — вечно оказываюсь крайним.

— Это она сама решила. Больше, как оказалось, некуда. Плед неожиданно откинулся и из-под него высунулась взлохмаченная голова:

— Я могу уйти.

— Только этого не хватало, — сказал я. — Мамина дочка пойдет гулять под дождем по улицам, где к тому же стреляют...

— За мной Максим Борисович должен заехать.

Мы с дедом переглянулись.

— Вот и хорошо, — сказал он. — А пока, деточка, оставайтесь здесь и ни о чем не беспокойтесь. Он должен был позвонить вам?

— Почему «должен был»? Еще позвонит. По мобильному. Папа говорит, что мобильные телефоны у нас пока не прослушиваются — нет нужной техники.

— Он уверен? — спросил я. Меня в самом деле это интересовало.

— It is a sheer impossibility, — бойко ответила барышня: абсолютно, мол, невозможно.

— А обычные телефоны?

— Папа им не верит, пользуется только мобильным. По обычному говорит, только когда нужно запустить какую-нибудь дурочку.

— «Дурочку» — в смысле дезинформацию?

Инфанта — она уже сидела на тахте — передернула плечиками. И тут, словно в продолжение разговора, зазвонил наш обычный домашний телефон. Остановив меня, дед сам взял трубку.

— Новосадов слушает... — И сразу же улыбнулся: — А, это ты, генерал... Извини, что пришлось побеспокоить. Да ничего особенного. Просто внук мой Дима сейчас путешествует и, может, завернет в ваши края. Решил предупредить. Я? Куда мне, Паша, ехать? У меня остается одна дорога под названием «последний путь»...

Поговорив еще немного, дед положил трубку, выдержал паузу и сказал:

— Ну, чего уставились, мои хорошие? Вот так эту самую дурочку и запускают. Но вам обоим надо сегодня же убраться из города. Считайте, что вас здесь уже нет. И еще мне кажется, что через некоторое время нам опять кто-нибудь позвонит. Это и будет сигнал: прослушивают телефон или нет. Возьмешь трубку у меня в комнате, но ничего не говори, не вмешивайся в разговор.

В комнате деда стоял параллельный аппарат, и у нашего стратега, похоже, зрели какие-то планы.

С тем, что надо бы убраться на некоторое время из города, я был согласен. Но куда? Не будешь же в это бандитское время бродить вдвоем с девчонкой по лесу и ночевать у костра. Да и подходящей экипировки в данный момент у нее нет, а в горах по ночам холодно. Другие варианты однако не просматриваются. Мистер Брик, похоже, занят более важными делами, готовится к войне, а доверенный человек Макс выпал из колоды...

— Значит так, — сказал дед. — Попробуем размышлять вслух. Без шума и без паники мы снимем Диме штаники, опустим на вершок и посадим на горшок...

Барышня развеселилась и фыркнула, услышав непритязательный стишок из моего далекого детства:

— Ой, как здорово! Это вы сами придумали?

— Нет, придумала моя дочь, а Димина мама... Но пойдем далее. Выехать из города не удастся — на трассе посты ГАИ ночью досматривают каждую машину...

— Ну и что? — спросило безмятежное дитя. — Это же милиция.

— А то, что ваш папа недооценил противников, у которых, как говорится, все схвачено. Тем более, что речь идет о войне за миллионы и не в гривнах, а в долларах. В милиции мы уже сегодня побывали. Моего внука передадут бандитам и те его просто убьют, а вас, Тонечка, скорее всего тоже передадут, чтобы оставить заложницей и шантажировать папу... Да и где мы найдем машину, чтобы выбраться?

— За мной должен заехать Максим Борисович.

Мы с дедом опять переглянулись.

—Значит так... — сказал он. — Максима Борисовича застрелили часа три назад. На углу Приморской и Виноградной. Недалеко, кстати, от милиции. Дима сам это видел и опознал труп. Говорю это, чтобы внести ясность в ситуацию.

Не стану описывать ужас и потрясение, которые вдруг появились на симпатичной курносой мордочке инфанты. Она готова была опять, свернувшись калачиком, сжавшись до геометрической точки, спрятаться с головой под пледом, чтобы ничего не слышать и не видеть. А из всех звуков оказалась способной выдавить из себя только короткий и невнятный писк. Вот так-то.

Помолчали, давая девчонке осознать нашу жестокую, будь она неладна, действительность.

— Кроме трассы есть еще старая Воронцовская дорога, — напомнил я. — Там милицейских постов нет.

— Но есть шлагбаум на Таракташе, — напомнил в свою очередь дед.

— За бутылку его любому откроют.

— А не получится, что бутылку возьмут и тут же настучат кому нужно? Это значит оставить след. Но главное — машина. Где она?

Девчонка сидела по-прежнему совершенно отрешенно, никак не воспринимая разговор. Может, и к лучшему. Иначе пришлось бы объяснять, что полузабытая старая Воронцовская дорога, названная, как и многое на Юге России, по имени графа (впоследствии — светлейшего князя) Михаила Семеновича Воронцова, ведет в некогда закрытые для простых смертных места бывших царских охот, где и при советской власти члены Политбюро убивали подогнанных егерями на расстояние выстрела несчастных оленей, что Таракташ — один из кордонов на границах охотничьих угодий, а служили там люди специально подобранные — для них «стучать» стало, если не инстинктом, то безусловным рефлексом... Тут дед был прав: и бутылку возьмут и тем не менее по давней привычке могут накапать. Но могут и не продать: времена все же переменились, и нынешняя милиция или даже «служба безпеки» — не то, что прежний наводивший ужас КГБ. Так вот по старой Воронцовской дороге можно кружным путем выехать на трассу далеко за пределами нашего городишки. А там и милиция не страшна. Как ни силен Ветряк, вряд ли он взял под контроль всю область. В этом и состоял мой замысел. А что касается машины... Я вспомнил о своем лоцмане.

— Есть мужичок, которого я однажды выручил. За десять баксов куда нужно отвезет, но что-то я не понимаю — к у д а н у ж н о ?

— Поездом, может, и в самом деле в Киев, к Паше Захарчуку. Поживете несколько дней, а там что-нибудь решится.

— Дед, а деньги?

— Я получил пенсию.

И тут прорезался голосок инфанты:

— Деньги есть. Мама мне сунула пятьсот долларов.

Любопытно. Оказывается, у барышни кроме папы наличествует и заботливая мама, только где они, мистер и миссис Брик, и что делают сейчас?

Зазвонил телефон. Дед встрепенулся, кивнул мне в сторону своей комнаты.

— Новосадов слушает.

— Это вы, Дима?

— Нет, это его дед,

— А Диму можно?

— Кто спрашивает?

— Его подружка.

Незнакомый голос показался хабальским и манерным, с претензией на московский говорок и неистребимым в большинстве случаев нашим южным акцентом. Словом, голос одной из девок, что ошиваются по вечерам в баре «Гранд-отеля». Интересно, как бы она повела себя вздумай я отозваться? Бросила бы трубку или передала одному из мордоворотов? Кому-то просто нужно знать, здесь ли я. Зачем? Ради меня самого? Вряд ли. Скорее всего таким образом пытаются выйти на исчезнувшую вдруг инфанту. Неужели и впрямь хотят взять в заложницы, чтобы добиться чего-то от Кирпича? Дикость, черт знает что... В любом случае встречаться с этой публикой не стоило.

— И как же зовут милую подружку? — любезничал наш кавалергард.

Ответ был неожиданным:

— Тоня.

Что за этим стоит? Девка работает под инфанту? Или случайное совпадение? А может, как раз на неожиданность, на замешательство эти дерьмовые психологи и рассчитывали? Дед однако и секунды не промедлил:

— Очень приятно, Тонечка. Надеюсь увидеть вас как-нибудь в гостях. А Димы нет, он еще днем уехал и вернется только завтра.

На том конце дали отбой, даже не попрощавшись. Между тем Димины подружки ведут себя с его дедом вежливо...

Чтобы не тянуть резину, сразу скажу: был и еще один звонок. Чуть позже. Позвонил Багдасар. Как я понимаю, его просто использовали для перепроверки.

— Прокофий Семенович! Мне нужен Дима. Срочно. Есть дело. Он знает какое. Будем вместе выпускать независимый «Южный край». — Господи, подумал я, неужели он это серьезно? — Все гарантии получены. Выборы через пять дней и сразу начинаем. Нужно его согласие...

— Прямо сейчас? Но Димы нет.

— А где его носит?

Дед наплел что-то о посылке с лекарствами, которую будто бы передала для него с оказией матушка. За этой посылкой я, дескать, и поехал...

Суматошные, на первый взгляд, и сумбурные наши размышления вслух оказались, однако, полезными. В промежутке между звонками и после них кое-что решилось. Из вороха слов родилась некая логическая конструкция. Воронцовская дорога, охотничьи угодья, кордоны на границах... — а ведь на одном из кордонов со странным названием «Мамука» живет человек, связанный с дедом весьма доверительными отношениями. Зовут его Леонтьев, Василий Леонтьев, 1931-го, кажется, года рождения, бывший «сын полка». В сорок четвертом тринадцати лет от роду был ранен, после госпиталя (и уже после войны, когда часть, в которой служил, расформировали) спутался со шпаной, а далее — колония для малолетних, побег и множество приключений, неизменно кончавшихся тюрьмой, лагерем, поселением. И так неоднократно.

Годам к сорока то ли образумился, то ли устал, но вернулся на родину, в наши южные края. Устроился работягой в лесхозе, женился. А в начале девяностых, когда пришло время подбивать бабки, увидел, что трудовой стаж какой-никакой набегает, но пенсион получается жиденький, как лагерная баланда. Тогда и вспомнил о своем военном прошлом, о ранении — это могло дать существенную прибавку к пенсии. А документов — никаких. По документам он в армии вообще не служил, а в боевых действиях, если и участвовал, то только против родной советской милиции во время грабежей и разбойных нападений.

На деда этот Василий набрел случайно, когда пришел в военкомат: как, мол, быть? А что там могут посоветовать? Пишите в архивы, в Подольск, в Ленинград. Может, что-нибудь отыщется, хотя, честно говоря, вряд ли. Кому какой-то пацан был нужен? Да и столько лет прошло. И потом мы ведь теперь даже в разных государствах живем.

Дед, как потом рассказывал, даже не любопытства ради (зачем оно ему?), а просто по привычке все ставить на свои места, задал этому Василию несколько вопросов: где служил? кто был командиром роты, взвода, отделения? помнишь ли еще кого-нибудь из сослуживцев? из начальства? где воевал? каким образом и куда был ранен? Просто разговор. И не в кабинете у начальника, где сам дед оказался вполне случайно, а почти на ходу — сперва во дворе военкомата (вместе вышли), а потом на улице. Все, что говорилось в ответ, было правдой. Несомненно. Чтобы понять это, не требовалось усилий. И он, этот человек, был совершенно беспомощен в своих запоздалых поисках. Чего? Никому, кроме него, не нужной справедливости?

Восемь месяцев в действующей армии, почти полгода в госпитале... — не может быть, чтобы никаких следов нигде не осталось. Короче — дед помог отыскать эти следы. И обрел (скажем так) преданного человека. О нем мы теперь и вспомнили.

Никаких автомобилей — пешком. Я бывал на Мамуке. Километров двадцать пути, из них полтора десятка по ночному лесу. Ничего страшного — к утру доберемся.

Дед писал записку Василию, а я, не теряя времени, положил в сумку, которую ношу обычно на плече, буханку хлеба, кусок колбасы и пакет молока. От рюкзака сразу решил отказаться: странные туристы в ночном, погруженном во тьму городе в наше время только привлекли бы внимание. Молодые люди возвращаются домой — так это должно выглядеть.

— Я бы взял на всякий случай пистолет...

— Какой еще случай? — отозвался дед. — Глупости. Тоже боевик нашелся... Мне он скорее понадобится.

— Собираешься отстреливаться? — вроде бы пошутил я. Дед однако на шутку не откликнулся.

— Не вздумайте убегать от собак, — сказал он. — Там их две или три. Если облают, стойте на месте, ждите хозяев. Как связаться со мной, Василий знает.

— Можно позвонить по мобильному, — предложила инфанта.

— Не доверяю я этой технике. И вообще лучше пока не возникайте, не подавайте голоса. Так будет надежнее. — Помолчав немного, он добавил: — Мы выйдем, а вы одевайтесь, Тонечка. Уже пора.

Света в его комнате не было. Подошли к окну. Двор тоже был темен и, видимо, пуст. Безлунная ночь — нам это на руку.

—Не думаю, чтобы кто-нибудь вас подкарауливал. Этим сукиным сынам не до того. Главные события, наверное, в порту. И Трофимыч, скорее всего, там.

— Кто?

— Кирпичев Григорий Трофимович. Крепко его зажали, если дочке до сих пор не позвонил...

Честно говоря, я так и не понял их отношений. Для кого-то «Кирпич», а для него «Трофимыч»... А может, никаких отношений и нет? Просто два бывших партайгеноссе вспоминают иногда, как встречались на конференциях, собраниях да партхозактивах...

— Я готова, — сказала инфанта.

— Вот и хорошо. А теперь — в добрый путь. Присядем на дорожку. Провожать не буду, а в случае чего прикрою с балкона.

И старик достал из ящика стола сияющую лаком кобуру красного дерева с табличкой от маршала Конева. Открыл ее и вынул длинноствольный пистолет.

— Идите. С Богом.

Инфанта — надо отдать ей должное — смотрела на все это с восхищением. А я подумал: ему бы отпустить бороду клинышком, надеть медный таз вместо шлема и взять в руки шпагу... Смех да и только. Однако было не смешно.

19.

Девчонка оказалась хорошим, удобным спутником. С нею я чувствовал себя почти так же уверенно, как в горах с постоянным напарником Багдасаром, который понимал каждый знак, каждое движение. Когда можно, она была рядом, когда нужно — приотставала, как-то сразу прониклась ощущением связки, поведением ведущего и ведомого. А это свойство быть хорошим спутником не каждому дано.

Собственно, кой-какие качества барышни я мог бы, наверное, оценить и раньше, во время совместных прогулок, но тогда было не до этого. А ведь совместная прогулка во многом открывает человека. Ведут себя при этом по-разному. С одним легко, комфортно, другой вызывает раздражение.

Через город вопреки опасениям прошли довольно свободно — той самой Садовой улицей, что была когда-то лесной дорогой, лепившейся по склону холма. Леса давно уже нет да и садов не осталось, но из палисадников пахло сиренью, жасмином и жимолостью. Под неожиданно ярким одиноким фонарем на развилке багровело цветущее иудино дерево. Впрочем, багрянец ночью только угадывался, присутствовал скорее в воображении...

Улица была мертва. Однажды впереди возник свет фар, и мы быстренько укрылись в ближайшей подворотне. Милицейский «уазик» проехал медленно, будто крадучись, временами выключая фары и двигаясь с тусклыми подфарниками. Глупо и наивно, а ментам эти подмигивания небось казались великой хитростью. Уж не мой ли знакомый майор в кепочке продолжает свое боевое дежурство, пашет на ниве борьбы с преступностью? Кстати, я так и не понял, почему человек в таком чине оказался в заплеванном патрульном «козлике», что там у него не заладилось на службе или в жизни. Однако это его проблемы.

В конце нам следовало все же пересечь трассу, но и эта прошло благополучно. Инфанта хороша была еще тем, что воспринимала происходящее как приключение, а такие люди мне всегда нравились. Впадать в уныние или рвать на себе тельняшку одинаково глупо. Лучший выход из любого положения — искать этот выход. Но без суеты, без дерганий. Пока у нас получалось.

По необходимости я задал довольно приличный темп, и барышня его выдерживала. Я даже подумал со стариковской снисходительностью: хорошее, спортивное поколение растет. Помнится, в таком же духе высказывался дед, побывав давным-давно на одном из наших школьных праздников. Аэробика, мол, бодибилдинг — язык от этих слов свернешь, но дело, похоже, стоящее.... А вот следующая, наисовременнейшая поросль, те, что идут за инфантой и ее сверстниками, вызывала тревогу.

Совсем недавно заметил на той же Садовой в кустах подростков. Первой бросилась в глаза девчушка. По росту и комплекции дал бы ей от силы лет десять. Но она, черт возьми, курила. Затянувшись несколько раз, передала чинарик стоявшему рядом мальчишке. Тот выглядел постарше— на верхней губе уже явственно обозначился пушок. Впрочем, так чаще всего кучкуются все-таки одноклассники и однолетки. Просто девчонка тщедушна и мелковата. Тут же курила одну на двоих другая парочка. Я было подумал: баловство. Вот шельмецы! Некому надавать им подзатыльников. Когда вдруг усек, что затягивается эта мелюзга жадно, всерьез, и курят они не сигареты, а папиросы, а это значит, что курят наверняка т р а в к у. Так объяснила мне одна из наших дворовых бабок, подрабатывающая к пенсии торговлей куревом на россыпь: папиросы-де покупают и курят теперь либо привыкшее к ним старичье, либо эдакие вот сопляки, набивающие их наркотической травкой.

Что делать в таком случае? Взять их за шиворот и разбросать в разные стороны? А толку?.. Не готовы мы оказались к этой беде, как и ко многому другому. Беззащитны. Как беззащитен лес перед угрозой пожара.

Однако я отвлекся. Появилась луна — очень кстати, мы как раз вышли из города. Теперь надо пересечь виноградник и, пройдя немного старой Воронцовской дорогой, не прозевать отходящую от нее просеку. Просеку сделали, когда прокладывали газопровод — последнюю стройку нашего социалистического прошлого, — и шла она через кустарник-шибляк, продираться через который впотьмах было бы совершенно немыслимо,

Отрезок по Воронцовской дороге почти пробежали, чтобы не попасть под свет фар изредка проезжавших машин. Бегом в гору— даже я чувствовал, как сердце колотится где-то в горле. А барышня — хоть бы хны.

Но вот она, просека. Углубившись немного в лес, я, чтобы отдышаться, рухнул прямо на землю. Подумал: нехорошо, за последние дни и недели совсем потерял форму.

Тоня присела рядом.

И тут зачирикал телефон у нее в кармане. От неожиданности я не сразу понял, что это за звук.

— Отвечать? — спросила Тоня, доставая мобильник.

— Только не говори, где мы находимся и кто с тобой. Скажи просто, что все пока в порядке, успокой.

— Алло, — отозвалась инфанта.

Пришлось подняться и придвинуться, чтобы послушать разговор.

— Это ты?

— Да-да, это я.

— Максим с тобой? Передашь ему потом трубку.

Тут голос девчонки дрогнул:

— Как?! Разве ты не знаешь?

— Что случилось?

— Он убит. Мне сказали...

— Кто сказал?

— Тебе важно, кто сказал? Господи! Какая— разница? Он убит, это точно.

Наступило молчание и наконец:

— Ты в порядке?

— Да-да, у нас пока все в порядке.

— Что значит — у нас? У кого это — у нас?

— Не расспрашивай. Подумай и сам все поймешь. Ты спрашивал о Максиме, вот и свяжи это с ним...

И снова пауза. Потом:

— Хорошо. Помощь нужна?

— А чем ты можешь помочь? Позаботься о маме...

Я представил, каково было услышать упрек в беспомощности всемогущему Кирпичу... Он и отреагировал соответственно:

— С ней ничего не случится. Я уже предупредил, что в случае чего тоже могу кое-кому голову оторвать. Передай это, кстати, и тем, кто рядом с тобой... Если, конечно, найдешь нужным.

— Ладно, пап. Я тебя ни о чем расспрашивать не буду. Целую. Пока.

Я даже подумал: кремень. Поистине — инфанта. Вполне соответствует сану. Но и папа был хорош.

— До связи, — сказал напоследок мистер Брик, как в те стародавние времена, когда вел обыденные, деловые разговоры по радио с находившимися в море и следовавшими в наш порт судами.

— Молодец, — похвалил я инфанту.

— А почему вы не захотели, чтобы я сказала о вас?

— Не хочу подставлять деда. Могут-то отыграться на нем.

— Боитесь, что подслушивают? Не верите этой штуке? — Она по-прежнему держала телефон в руке.

— Ты его выключила?

— Конечно.

— Бояться мне уже поздно, влез по самые уши. А не верю я ничему. С помощью такой штуки как раз и уделали Дудаева, направили ракету точь-в-точь туда, откуда он разговаривал. Вычислили и, значит, слушали. А твоя цацка, думаю, попроще дудаевской. Все-таки он был генерал и президент, а мы имеем дело с обыкновенными бандитами. Ракет у них нету, подслушать однако могут.

Думал, что барышню как-то зацепит упоминание о бандитах — это же и о ее папочке, — но она только спросила:

— Зачем тогда возитесь со мной?

— Слабость характера и издержки воспитания. Непостижимая славянская душа. И потом ты-то при чем?

На это она сказала:

— Представляете: роскошная визитка с золотым обрезом и на одной стороне — «Антонина Кирпичева, дочь гангстера», а на другой — то же самое на нашем рабочем языке.

— Впечатляет, — согласился я. — А теперь — подъем. Пока из кустов не вылез какой-нибудь агент 007.

Она спрятала мобильник в карман.

Просека должна была вывести и в конце концов вывела нас на лесную дорогу. Километров через пять с небольшим будет источник. Говорят, вода в нем целебная — она и в самом деле с некой кислинкой. Когда-то здесь даже стояла часовня — осталась груда камней.

Передвижение по ночному лесу само по себе располагает к сдержанности. Да и обстановка.... Почти не разговаривали. Я только время от времени предупреждал: «Осторожно, впереди лужа» или: «Опять грязь...» Дорогу после дождей развезло. Я подобрал палку, чтобы ощупывать лужи.

К источнику доберемся заполночь. Там я планировал передышку. Места знакомые, но кое-что нужно было сообразить. С этой стороны я на Мамуку не ходил, хотя и знал, что пройти можно.

Обычно всякие скучные подробности предстоящего пути обдумываешь заранее, сегодня же времени для этого не было. А тут еще темень. Луна, конечно, облегчала путь, однако светила вяло, будто смотрела на нас сквозь склеротическую дымку. Такой взгляд случался у деда, когда он уставал.

Как сейчас понимаю, исподволь я готовил себя к тому, чтобы возле источника дождаться, когда начнет светать. Не получилось.

Девчонка вскрикнула, попав в колдобину. Тут же успокоила меня:

– Ничего страшного — все в порядке.

А я замер, увидев в сотне метров впереди огонек.

Неожиданно он исчез (может, привиделось, показалось?), потом появился снова. Не свет, а именно живой огонек. Костер? Кому он понадобился? Кто подкладывает дровишки? И как раз там, куда мы направлялись, в лощинке возле источника. Помнится, рядом с развалинами часовни было кострище, аккуратно обложенное камнями... А чуть дальше — развилка, на которую надо выйти, чтобы, свернув затем с этой раскисшей дороги круто вверх, добираться до Мамуки тропами.

Я взял Тоню за руку и показал на огонек.

— Что это? — спросила она вполголоса.

— Костер.

Не понравился мне этот нежданный огонек. А мы стоим на виду, посередине освещенной луной дороги...

Все еще держа Тоню за руку, начал подниматься на откос, нависавший над дорогой. Поскользнулся на мокром глинистом склоне, ухватился за ветку, она громко хрустнула, из-под ног с шумом посыпались камни... Нет, так нельзя. Отпустил девчонку: в конце концов, не малое же она дитя. Ишь, какая дылда вымахала...

— Карабкайся за мной.

Поднявшись на бровку, протянул ей палку:

— Хватайся.

Сверху костерок был виднее. Подробности однако не разглядеть: далековато. А знать, что там за людишки, не помешало бы. Туристы исключаются. Наши мужественные и неподкупные солдаты правопорядка? А что им тут делать и на фига жечь костер да еще такой робкий? Нет, правоохранители и доблестные защитники не более вероятны, чем пришельцы-инопланетяне.

Остается самый неприятный вариант: какие-то лихие люди? Шпана, бродяги, бомжи, шайка, банда, которых тотальные городские зачистки попросту выдавили в лес? Тогда и костерок объясним. Ведь заметить его в этой лощине или наткнуться на него в такую пору практически невозможно. Один шанс из миллиона. Да и выпадет этот дурацкий шанс (если вообще выпадет) непременно каким-нибудь недотепам. Как нам сегодня.

А может, это такие же гонимые и несчастные, как мы с инфантой?.

Я пожалел, что не смог взять с собою дедов пистолет. С ним бы чувствовал себя куда увереннее.

— Жди здесь, а я подберусь поближе.

— Зачем? — Она даже вцепилась мне в рукав. Господи! Почему я должен всем все объяснять?

— Затем, что если это милиция, то они блокировали и другие места.

— И что тогда?

— Слушай, не будем терять время. Скоро светать начнет, а мы дискуссии разводим.

Разговор велся шепотом. Костерок между тем все так же тихо мерцал в сотне метров. Вот его почти весь закрыла чья-то фигура. Подброшены дрова, взлетели искры...

— Не оставляй меня одну.

— Я же сразу вернусь. Ты что — боишься?

Она прижалась лицом к моему рукаву.

— Милиции тут делать нечего. Давай просто обойдем их, и все дела...

М-да. Выходит, мы теперь уже обоюдно перешли на ты. Никакой дискриминации, торжествует равенство.

Да ну его, в конце концов, к шутам, этот костер. Гори он, согласно поговорке, ярким пламенем. Хотя яркое пламя, судя по всему, как раз и не нужно тем, кто понемножку подкладывает дровишки: выдает, демаскирует. Объясняться с этими людьми мне ведь тоже более чем не хотелось.

— Успокойся, — сказал я. — Не дрожи.

— Это я от холода…

— Сейчас согреемся. Пойдем в обход.

— «Нормальные герои всегда идут в обход...» — обрадовалась инфанта.

— Не понял.

— Это такая песенка из кинофильма.

— Точно. А я и забыл…

Дорога, по которой мы до сих пор шли, отделяла шибляк — кустарниковые заросли — от настоящего — сперва высокоствольного соснового, а потом и букового леса. Переход не был резким, и нам пришлось помучиться, продираясь в темноте сквозь попадавшиеся на пути шиповник (будь он неладен), грабинник, и держидерево. К тому же и подъем тут довольно крут.

— Ну как — согрелась?

— Даже жарко, — последовало в ответ.

А потом стало легче, мы выбрались в зону, где единолично царствует сосна. Весной эти места сказочно красивы. А май в горах — все еще весна. Пусть отошли подснежники и ландыши (а кое-где они стелятся сплошными коврами), но багровеют горные пионы, повсюду разбросаны звездочки крокусов, цветут боярышник, терн, кизил, дикие груши и яблони. И не беда, что в темноте не разглядеть всю эту прелесть. Она рядом, она здесь, о ней напоминает перезвон ручьев. Да и до рассвета осталось уже не так много.

Загадочный костер остался далеко внизу, и мы почувствовали себя свободней. Расслабляться не следовало, однако, заметив, что Тоня начала отставать, я скомандовал:

— Привал.

— Хотите конфету? — неожиданно предложила она.

Хотите... Субординация, выходит, восстановлена?

Практичная мама сунула доченьке перед тревожной разлукой деньги, а сама доченька, убегая из дому, схватила в последний момент горсть конфет... Лет десять назад и я был таким же, а сейчас достал из сумки хлеб с колбасой: совместим поздний ужин с ранним завтраком.

Между тем на востоке начало слегка сереть.

— А что с мамой? Почему она осталась? — кстати (или некстати?) спросил я.

— Болеет, почти не выходит из дома. — В ответе чувствовались сдержанность и словно предупреждение: дальше в своих расспросах не лезь. Потом все же сама добавила: — Ее не тронут. Это за меня отец боялся, ему прямо пригрозили.

— Я знаю.

— Откуда? — удивилась она.

— От Фисы.

— Вы опять виделись?

— В больнице.

— Что с нею?

— Множественные переломы и сотрясение мозга.

— Ой! Какой ужас...

Помолчали, расправляясь с хлебом и колбасой.

— А эта твоя подруга...

— Я же вам говорила — никакая она мне не подруга.

— ...Ее отец с собой взял?
Ответила не сразу и нехотя:

— Откуда я знаю... — С раздражением и непонятно кому адресованной обидой.

Зачем я об этом спросил? Оно мне нужно? Или это общечеловеческая черта — стремление уличить кого-то в чем-то?

— Попей молока.

— Спасибо, напьюсь из ручья.

Робкий, а все же протест. Подавись, мол, своим молоком, а я обойдусь и водичкой. Сколько-де можно напоминать о папашиной любовнице?

Да мне ли не понять эту ущемленность, зависимость молодых от тех, кто самостоятельнее и сильнее!.. Сегодня в роли сильнейшего оказался я сам. Не удержался от соблазна. Нужно исправляться, искать примирение, и хитрец Дима сумел это сделать:

— А где же твои конфеты? — спросил я.

— Ой! — обрадовалась она. — А я совсем о них забыла.

Мы были на хорошей тропе и подошли к границе букового леса. Эта самый строгий из наших лесов. А может, и жестокий. Мой до предела политизированный дед сравнивал его с брежневским Политбюро, где старцы плотно сомкнули плечи, так что ни лучик солнечного света вниз не попадет. И только когда один из геронтов под тяжестью лет, под напором ветра рухнет, откроется местечко для молодой поросли, появится шанс еще для кого-то.

Рассвет явил собою светомузыкальное представление. Пустое дело описывать игру красок на востоке. А ведь в ней принимали участие и горы, и море, и облака. Меркли звезды, и подобно водяному знаку на бесценной купюре, справа на небе проступала луна.

По мере того, как свет прибывал, перетекал с густо-синего на красный и розовый, переходил с минора в мажор, звон ручьев сам по себе приглушался, микшировался, но зато ожили птицы...

Да что говорить — жаль тех, кто уткнулся в подушку и не видит всего этого.

Я однако был озабочен тем, чтобы не прозевать ответвление от нынешней нахоженной тропы другой, менее приметной, которая, ныряя вниз, должна привести нас на Мамуку. На подъеме шел первым, а теперь пустил вперед девчонку, из-под ног которой то и дело срывались камни. По ней заметно было — устала. А вообще — молодец. Длинноногая, крепкая. Моя Люся вряд ли осилила бы такой ночной переход. Я все еще думал о ней — «моя»...

Кстати, длина ног, как считает дед, не такой уж безусловный показатель женской красоты и изящества. «Ты посмотри на них, — говаривал он, — особенно когда они в джинсах. Длинные ноги хороши, но они должны быть и соразмерны. А у многих нынешних что икры, что эти, как их поделикатнее назвать... Ладно, назову, как знаю — ляжки. У многих они либо безобразно толсты, либо худы, как жерди...» — «Дед, — смеялся я, — ты рассуждаешь, как лошадник». Но он пожимал плечами: «Я же не собираюсь их отбраковывать, как лошадей. Могу только посоветовать: пусть носят юбки. И подлиннее».

К инфанте, надо признать, этот совет определенно не относился. И ноги, и все остальное было, на мой взгляд, вполне соразмерно.

Думал, что увижу кордон издали, а наткнулся на него неожиданно. От прежних посещений (много лет назад с дедом, когда он позволял себе прогулки в горы, и несколько раз в компании с ребятами — в этих случаях чаще всего просто проходили мимо) в памяти остался, каменный дом хорошей, еще дореволюционной постройки и такие же капитальные хозяйственные службы. Министерство императорского двора и уделов, которому некогда принадлежали земли, леса и строения, пеклось о своих людях и оставило по себе добрый след. «Девятка», 9-й (кажется) отдел КГБ, унаследовавший со временем места царских охот, тоже не оставлял их заботами: кордон обнесли сборной железобетонной решетчатой оградой. А чтобы забор-новодел не выпадал из стиля, не мозолил глаза грубой советскостью, его оплели снаружи вьющимися кустарниками. На эти колючки мы и наткнулись, выйдя как бы с тыла. А вообще-то кордон стоял у дороги, где, помнится, тоже был шлагбаум.

Почти сразу же послышался лай собак.

Придержав Тоню, я двинулся вдоль забора к воротам. Когда подошли к ним, собаки бесновались уже там, внутри ограды, а на крыльце стоял старик в форменной фуражке лесного ведомства и с карабином в руках.

— Чего надо? — спросил он голосом, который бывает слышен даже если человек не прилагает к этому особенных усилий.

Мне же пришлось напрячься;

— Я от Прокофия Семеновича Новосадова! — И достал из нагрудного кармана дедову записку.

Старик скомандовал что-то вполголоса, и собаки затихли. Потом сказал:

— Заходите, калитка не заперта.

Это было удивительное зрелище: видеть, как два огромных лохматых пса, поистине звери (таких я видел у пастухов на Кавказе и там же слышал, что они один на один справляются с волками), как они покорно подошли к крыльцу и легли по обе стороны хозяина. Правда, при этом одна собака все же ворчала — выражала то ли недоверие к нам, то ли недовольство.

— Здравствуйте, дядя Василий, — сказал я, отдавая записку. — Вам с ними в цирке можно выступать.

Не скажу, что комплимент произвел большое впечатление, но тень улыбки все же появилась.

— Закрой калитку, — велел он Тоне.

Инфанта, к которой, похоже, вернулось авантюрное настроение (она с восхищением смотрела и на собак, и на старика с карабином, и на живописные окрестности: кое-где на горах еще лежали пятна снега), с готовностью побежала назад. Тут же приподнялась и зарычала выражавшая нам недоверие собака.

— Сильва... — урезонил ее Василий. — Она ощенилась недавно. Нервничает. — И спросил: — Как Семеныч?

— Дед — молодец. Держится.

— Это я знаю. Как настроение?

— В городе разборки идут. Максима Кукуева помните? Мы с ним как-то были здесь. Вы нас еще медом угощали. Убили его вчера.

— Ладно, — вздохнул старик. — Пошли в хату.

Он пропустил нас вперед, а сам еще раз оглядел окрестности и погладил Сильву по голове.

20.

— Возле какого источника? — переспросил Василий.

— Того, где была часовня...

— Понятно... — врастяжку, словно прикидывая что-то, сказал он.

— Что тебе понятно? — вмешалась вдруг его жена, тетя Даша. — И какое тебе дело до тех людей? Мало ли народу сейчас по земле шляется.

Василий отмолчался.

А мы с инфантой расправлялись тем временем с едой. Перед нами поставили в большой сковороде поджаренную на сале поистине «безразмерную» яичницу. Тоня, увидев ее («Это нам на двоих?!»), сделала большие глаза и отделила себе два желточка. Куда больше городское дитя привлекали роскошные, налитые соком и набухшие помидоры, судя по всему, только недавно извлеченные из рассола, хрустящие, пахнущие, специями огурчики и сдобренная лучком квашеная капуста. Натюрморт был очень хорош, но главным его украшением, на мой взгляд, были все же скромные, почти даже невзрачные соленые рыжики, щедро наложенные в глубокую миску. Царская еда.

Спохватившись после неосторожных слов о всяких людях, которые сейчас шляются по земле, и боясь быть неправильно понятой, тетя Даша засуетилась:

— Что ж ты, доченька, ничего не кушаешь? — И взяла тарелку, добавила еще пару желтков. — А ты, сынок? Я бы горячего борща дала, да вы же, городские, с утра борщ не кушаете...

— Спасибо, — ответила инфанта, — но мне нельзя так много...

— Тю! Кто тебе сказал? Это ты телевизора насмотрелась. Там все время тощих дылд показывают, у которых только носы да коленки торчат и нет ничего больше. А девка должна быть справной. Да ты хоть своего Диму спроси: какие ему нравятся?

Дима скромно потупился, а барышня, давясь смехом, фыркнула.

— А сколько их там было — не разглядел? — поинтересовался Василий.

Я пожал плечами.

— Ладно, — решил он, — поешьте и отдыхайте. Тем более, что светиться вам не следует. А я с Рексом прогуляюсь, погляжу на окрестности.

Рекс, как я понял, был папашей очаровательных щенят, которые, дружно сосали, приткнувшись к царственно возлежавшей, прислушиваясь к нашему разговору, Сильве. Для нее несущественны были слова, но попробовал бы кто-нибудь возвысить голос на хозяина или хозяйку...

Глядя на Тоню, я иногда будто узнавал себя в этом возрасте. Вот так же страдал от недосыпа. С годами делаешься устойчивее по этой части. А она прямо на наших глазах за столом засыпала или, как сейчас говорят, отключалась. Смешно и трогательно. Пришлось едва ли не поддерживать ее, когда поднимались в мансарду, отведенную нам под жилье.

В мансарде было не холодно, но свежо. Хозяева хранили здесь кое-что из припасов: связки лука и кукурузных початков, пучки трав, мешки, по-видимому, с мукой, крупами, сахаром, на полках — банки с вареньями, домашними консервами и маринадами. Как на подлодке в автономном плавании. Можно не всплывать и месяц, и два, и три...

На полу лежали матрасы, покрытые овчинами. Вместо одеяла тетя Даша предложила тулуп.

— Одного на двоих вам хватит?

Разуваться не пришлось — ботинки и куртки оставили внизу. Инфанта, которая уже на ходу спала, свалилась и тут же свернулась калачиком, младенчески зачмокала губами. Я сам еле держался на ногах, но подошел к оконцу. Ничего особенного: вид на лес и на горы, на дорогу, идущую с перевала через кордон к прибрежному шоссе. Место уединенное и тихое.

Дарья укрыла инфанту тулупом.

— Ишь, как ее сморило... Надо бы раздеть, но с этим ты и сам справишься...

Тут был некий подтекст, и я сказал с упреком:

— Тетя Даша....

— Ладно, ладно, — заторопилась она. — Отдыхайте...

Меня разбудило солнце. Не сразу сообразил, что в окошко оно бьете с запада и что не утро сейчас, а предвечерье. Девчонка же, как видно, и не шелохнулась с того самого момента, когда провалилась в сон. Так и замерла в скрюченной позе эмбриона. Немудрено. Далась ей минувшая ночь.

Спустился вниз, но в доме никого не было. У порога стояли наши помытые и высушенные башмаки.

Вышел во двор. Из хлева слышалось, как тетя Даша доит корову. Оттуда же, из недр доносилось сытое свиное похрюкивание.

Выходит, вдали от властей не так уж и плохо живут некоторые люди.

Василий выкатил из сарая мотоцикл с коляской. Мотоцикл был еще советский, старый, но мощный, из тех, что у нас особенно ценили на селе. Надежный, как автомат Калашникова, — вот такое вдруг родилось неожиданное сравнение.

— Собираетесь куда-нибудь?

— Хочу завтра пораньше мотнуться в город. А ты останешься на хозяйстве.

— Дела?

— Отвезу с Дарьей сметану и творог, куплю сигарет и возьму на заправке канистру бензина. Про запас. Ну и повидать кой-кого нужно.

— Деду позвоните?

— Может, и увидимся.

— А как сегодня прогулялись с Рексом?

— Да вот полюбуйся...

Тут только я заметил сваленные в кучу деревянные колья, к которым были привязаны петли из тонкой стальной проволоки. Самая варварская браконьерская снасть. Ловушка для мелкого зверя, однако угодить в нее может и олень, и косуля.

Я опять вспомнил о ночном костре: не те ли людишки потрудились? Старик пожал плечами: может, и они. Кстати, подумал я, не обязательно это злодеи — вспомни человека, рывшегося в помойке. А эти не захотели рыться, оказались предприимчивее. Но как с ними быть? Как быть с людьми, которые ранней весной безжалостно уничтожали лесные первоцветы, чтобы потом продать по гривне за букетик? Для кого-то — способ заработать на бутылку или на дозу, но кто-то за этот счет выживает, покупает кусок хлеба. Кого и что жалеть?

Вечером слушали приемник. «Свобода» из Праги передавала что-то про «всемирную паутину» — Интернет. Любопытно. И у нас в городе многие роются в этом кибер-пространстве. Кому помойка, кому — Интернет. Каждому свое.

В отличие от моего маленького японского приемничка здесь была громоздкая рижская «спидола», купленная лет пятнадцать назад, — тоже, по нынешним понятиям, заграничная штучка. Но ретро. Почти антиквариат. Странно, что когда-то казалась чудом техники. Впрочем, мало ли что нам казалось когда-то. Было и сплыло. Диапазона УКВ у нее не было, а я настроился послушать городские новости...

— Узнаешь завтра. Приеду и расскажу, кто кого убил за истекшие сутки.

— Типун тебе на язык, — отозвалась Дарья.

Она пряла шерсть и теперь обучала этому не такому уж и простому, как оказалось, делу инфанту, которой все происходящее было ужасно интересно. Дарья переодела девчонку в одно из своих платьев. Барышня-крестьянка. Веретено, однако, нашу барышню не очень слушалось. Я поглядывал на эту пастораль, признаться, не без удовольствия.

На дворе скучал Рекс и, покормив в очередной раз своих отпрысков, Сильва запросилась к нему. Собаку выпустили.

Из разговора между тем, как-то походя, выяснилось, что творог и сметану наши хозяева везут не на базар, а в Дом ребенка — для подкидышей. И делают это время от времени вот уже несколько лет с тех пор, как их единственный сын безвестно сгинул где-то в Боснии, куда отправился по туристической визе через Болгарию еще с несколькими ребятами воевать за некую славянскую идею. Бог ты мой, но ведь и босняки, и хорваты, и сербы — все славяне, говорят на одном языке и отличаются только верой. С кем и за что воевать?

— И что ему там нужно было? — вздыхала тетя Даша. — Леонтьевская кровь взыграла... — И рассказывала Тоне то, что я давно знал от своего деда: как ее Василий пошел на фронт тринадцатилетним и был даже ранен.

— После нашего отъезда старайтесь не выходить из дому, — наставлял меня тем временем старик. — Если посторонние заметят, какой смысл прятаться? Надо опять уходить, а куда?

Уходить действительно было некуда.

— А вы думаете, посторонние могут появиться?

— Имею такое подозрение.

— Зачем им появляться-то?

— Силки ихние я поснимал — должны рассердиться. Такое уже было. В отместку стожок сена, который я для подкормки оленей держал, сожгли. Глупые люди — думали небось, что это для моей коровы. Хотели мне пакость сделать, а хуже стало зверью... — Он помолчал. — Обязательно придут. Услышат, что мотоцикл вниз протарахтел, и явятся.

— А мне что делать?

— Собак я оставлю во дворе, так что чужих сразу услышишь. И карабин оставлю, есть у меня еще один — с оптическим прицелом.

— И что же — бить на поражение?

— Ни в коем разе. Во-первых, постарайся в оптику разглядеть, какие они из себя. У меня есть подозрения, но не мешало бы проверить. Один там рыжий должен быть с длинными патлами. А если начнут нагличать, стрельни разок. Я для такого случая на столб, что у ворот, трехлитровый стеклянный бутыль надел. Вот по нему и стрельни. Так, чтобы осколки посыпались.

— Попугать, значит?

— Вот именно. Большего не потребуется. Бандитов-отморозков в этой компании нет. Несчастные люди. Без работы, без денег. Мне самому их жалко. — Он опять помолчал. — А с другой стороны, жалость жалостью, а дело делом. Лес сейчас, как детский сад. И у оленей и у косуль идет отел. А они их бьют и калечат без разбора. Смешно сказать: я вроде бы один здесь остался за всю власть. А прочая власть занята тем, что ворует. Спешит наворовать.

— Не все же такие, — снова вмешалась Дарья. Оказывается, дамы тоже прислушивались к разговору.

— Не все, так почти все. Тут неподалеку поселкового голову недавно выбирали. Зарплата грошовая и ту дают раз в полгода. Прав никаких, даже участковый ему не подчиняется. А кандидатов объявилось сразу шестеро и грызлись меж собою, как собаки. Будто в президенты шли. Одного какие-то молодчики избили, другого хотели в сумасшедший дом упечь — он вроде бы ненормальный. Остальные, значит, нормальные. А на них пробы ставить негде. В чем причина? А в том, что от них, поселковой власти, зависит отвод земельных участков. Это у нас, возле моря, среди садов и виноградников, где земля на вес золота!.. Представляешь, как на этом нажиться можно? Земля-то покамест ничья, вся в руках местной власти, которая сама решает, кому дать, а кому отказать... У американцев или у немцев кого, к примеру, выбирают мэром? Человека известного, уважаемого, состоятельного и непременно местного домовладельца. А у нас голь перекатная в головы рвется, чтобы побыстрее нахапать и стать домовладельцем. Посмотри какие хоромы понастроили при зарплате в двести гривен. И других кандидатов нету... Да что говорить, налей нам лучше, матушка, на сон грядущий по стаканчику твоей наливки и будем расходиться, чтобы завтра пораньше встать.

Смородиновая наливка была превосходна, пилась обманчиво легко, хотя градусы в ней тоже присутствовали. Но градусы как бы затушевывались сладостью и терпкостью. Была это, по-видимому, двойная наливка, когда прошлогодней отцеженной заливают свежую ягоду. Я спросил и оказался прав.

— Неужели сами готовили? — Инфанта облизывалась, как кошечка.

— Понравилась? Не хвали, все равно больше не налью. — Дарья знала убойную силу напитка, смотрела доброжелательно и чуть насмешливо. — Захвати свечку с собой, только пожара не наделайте.

Тоня пошла наверх, хозяйка убирала со стола, а мы с Василием вышли покурить на крыльцо.

— Одиноко нам здесь с Дарьей. Все надеялся: вырастет сын, женится, внуки пойдут... Не получилось.

Я подумал: до чего же все старики одинаковы! Попытался утешить:

— Может, еще получится.

Василий вздохнул в ответ:

— Семенычу предлагал: чего хорошего в этом городе? Запри квартиру, а красть в ней все равно нечего, и перебирайтесь ко мне. Ты посмотри, какая краса кругом: и лес, и воздух, и горы. Недаром было место царских охот. А послушал бы, как осенью олени трубят. Ах, да что говорить…

Говорить действительно не хотелось. А предложение — особенно после событий последнего времени — показалось заманчивым. Странно, что дед никогда о нем не вспоминал. Выходит, и у него от меня были свои секреты.

Над Гребешком — так назывался хребет, прикрывающий Мамуку с северо-востока, — молча всплывала луна, проецируя длинные тени. Она казалась сегодня буро-красной, набухшей, как помидор с Дарьиного стола.

Подошла Сильва.

— Погладь, приласкай ее, — велел старик. — Пусть почувствует в тебе своего человека.

Я подчинился, однако своим человеком для нее в этот раз не стал — она терпела, как бы принимала почесывание за ушами, но и только. Не более того.

Когда поднялся в мансарду, Тоня спала или делала вид, будто спит. На табуретке посреди комнаты горела свеча. За те несколько часов, что я не был здесь, кое-что переменилось. Оконце занавешено — видимо, Дарьина забота. Светомаскировка. Случайному (или неслучайному) наблюдателю не должно прийти в голову, что на кордоне у Леонтьевых живет еще кто-то. Овчины, на которых мы спали, застелены грубым, но чистеньким холстом, и это словно говорило о переходе к более цивилизованной жизни: на простыню неловко ложиться в замызганных джинсах. Рубаху я, однако, не стал снимать. Задул свечу и залез под тулуп, стараясь не побеспокоить инфанту. В памяти даже промелькнули некие ошметки прежнего филологического образования: между нами, как в романе о рыцаре Тристане и королеве Изольде, лежит символизирующий целомудрие меч...

Не тут-то было. Едва улегся и приготовился привычным усилием заставить себя заснуть, как ощутил рядом шевеление, после чего протянулись, словно щупальца, две теплые руки. Но мало ли что с человеком во сне бывает! Я повернулся на правый бок и соответственно к августейшей особе спиной. И тогда послышалось сипловатое:

— Мне холодно.

Опять-таки мало ли что бормочет сонный человек. В таком случае лучше промолчать либо ответить коротко и внушительно: отцепись. Тем более, что под тулупом было жарко. На подсознание спящего жесткий ответ-приказ обычно действует почти безотказно. Но в ответ послышалось:

— А если мне холодно? — И это уже говорилось не со сна, угадывалась эдакая капризная нотка.

— Тогда встань и займись гимнастикой, помаши ручками и ножками.

— Фу, грубиян...

После этого следовало ожидать, что обиженная барышня отстанет, она, однако, придвинулась, потерлась носом о мою пропотевшую рубаху, а ее руки с воровской ловкостью залезли под нее. Коготками она слегка покалывала мне спину.

...Есть действия, на которые меня особенно легко спровоцировать, и дело шло к одному из таких действий.

У Александра Сергеевича я как-то наткнулся на замечательные слова: «что думал ты в такое время, когда не думает никто?» Казалось бы, явное противоречие: что ты думал, когда никто (и значит, ты тоже) не думает? Но недаром слова вложены в уста бесу-соблазнителю. И в них глубокое, наверняка выстраданное самим Александром Сергеевичам знание человеческой натуры.

Думаешь и не думаешь, подчиняясь плоти, леший бы ее побрал. Увы, не всякий Дима способен быть Тристаном, особенно когда его соседка не в пример раскованнее королевы Изольды. Но! Эта дурочка доверилась мне, а перед этим мне доверился ее отец, и не имеет значения, что сам он вор и бандит.

Вот такие сопли вместо мыслей.

Для меня всегда загадкой было девичье состояние, когда благонравная с виду барышня вдруг очертя голову стремится перейти в новое качество, перешагнуть барьер. Несколько раз сталкивался с этим. «Сделай, меня женщиной». Без любви, без нежности, а просто с человеком, который приглянулся, которого сочли подходящим для этого. Сорви, пожалуйста, яблочко, поскольку оно налилось и созрело.

Проще всего сорвать и надкусить, воспользоваться случаем, а потом хоть трава не расти. Никаких обязательств, никто никому ничего не обещал, ничего не должен. «Сделай...» Говорю об этом без осуждения, просто так мы, как видно, устроены...

— Девочка, — сказал я, — ты что-то заигралась.

— А ты не бойся, — ответило августейшее дитя. — Я давно не девочка. Мы еще в прошлом году все перетрахались.

21.

Встречать рассвет на ногах последнее время приходилось не часто, а тут — второй раз подряд. Но что поделаешь. Василий постучал в дверь, и я осторожно высвободился из цепких рук угомонившейся под утро и заснувшей у меня на плече инфанты. С вечера, задув свечу, снял занавеску с окна и теперь мог как никогда близко рассмотреть курносую мордочку с подпухшими веками и губами. Даже во сне девчонка лепилась ко мне, как плющ к дереву. Чистая случайность соединяет дерево с плющем, и нас в сущности свел случай в лице почившего в Бозе (или правильнее сказать — убиенного?) Максима Кукуева... — эдакая почти философическая мысль мелькнула. Вспомнилось и предостережение Макса, как он погрозил пальчиком при первой моей встрече с инфантой: не для тебя, мол, это, не про твою честь. А я и в мыслях не держал ничего такого...

Старик и Дарья были между тем в полном сборе, успели управиться и по хозяйству.

Обещанный мне карабин оказался побывавшей в переделках, с зарубками на прикладе армейской снайперской винтовкой — оставалось только гадать, цепь каких случайностей занесла ее сюда, на Мамуку. Стрелять, если придется (но лучше, заметил Василий, обойтись без этого), удобнее всего через окошко в сенях — оно как раз смотрит на ворота.

— Выходить из дому не надо, ворота я запру сам.

— Когда вернетесь?

Пожал плечами:

— Может, к обеду, а может, и к вечеру. Да ты не волнуйся.

— А где щенки? — Подстилка, на которой они лежали, пустовала.

Перенес в будку, чтобы Сильва не нервничала и не рвалась в дом. Ладно, иди досыпай. Собаки в случае чего сигнал подадут. Еду найдете на плите — Дарья все приготовила. — Старик посмотрел на меня пристально: — Чего кислый такой? Случилось что-нибудь?

— Нет-нет, это я со сна. Все в порядке.

Закрылись ворота, протарахтел вниз по дороге мотоцикл. На всякий случай я примерился с карабином у окошка в сенцах. Заодно понаблюдал, как Рекс полез было в будку к щенкам, но Сильва, ощерившись, его отогнала. У них свои проблемы, свои тонкости в отношениях.

Рассвет на этот раз выдался серенький, буденный, небо сплошь закрыто облаками.

Поднялся в мансарду. Тоня встретила, сидя на нашем ложе. Когда молчание стало тягостным, спросила:

— Презираешь?

Не люблю театральных жестов и столь же демонстративных слов.

— Не выдумывай. Перестань.

— Тогда иди сюда.

В интонации появилось нечто новое, будто и впрямь перешла в другое качество. Но эта деланная уверенность готова была хрустнуть, как утренний ледок в весенней луже. Сел рядом.

— Сердишься? А я не знаю, как вести себя теперь с тобой...

Вот это ближе к истинному состоянию. Моему тоже.

— Раньше знала?

— Раньше не думала об этом.

— А ты не думала, почему трехцветными бывают только кошки?

— То есть как это? Ты это к чему?

— Ни к чему. Просто так. Но трехцветных котов не бывает. Только кошки.

— Ну и что?

— Ничего.

Я закурил. А она вдруг заплакала и склонилась к моим коленям. Склонилась только головкой, как потупившийся ребенок, как подснежник, или тюльпан. Вот такие сравнения прошли чередой у мальчика Димы...

— Не сердись. Я же люблю тебя. А ты ничего не понимаешь.

— Но врать-то зачем? «Перетрахались»... Ненавижу это слово.

— Прости меня, но иначе ничего бы не было. А я люблю тебя и хотела это доказать.

— Зачем? Кому?

— Что ты задаешь дурацкие вопросы? А как еще я могла доказать, что люблю тебя?

Все это сквозь всхлипывания и слезы. И Диме стало жалко бедную девочку. Нельзя же быть таким пнем. И впрямь: отдала то единственное, что на тот час имела. Я прижал ее голову к себе, вытер ладонью слезы.

— Как я теперь отцу твоему в глаза посмотрю? Воспользовался, выходит, случаем?

— А я сама скажу,— что соблазнила тебя, что сама полезла под тебя.

Господи, зачем она: «сама полезла под тебя...»? Так не вяжется с трогательной беспомощностью: «не знаю, как вести себя теперь...» Что это? Самоутверждение? Защита? Или обыкновенное врожденное хабальство?

Но я тоже хорош: судья и сторонний наблюдатель.

—Только этого нам не хватало.

—...И пусть он попробует сказать что-нибудь!

— Матери тоже доложишь? А я, значит, сообщу деду? И тут же под венец в храм Божий имени непорочного зачатия. Сейчас это модно: фата, кольца, певчие. Архиерея из столицы выпишут, как же: дочка самого Кирпича, надо по высшему уровню. Жаль, Макс не сможет быть свидетелем, но бандитов и без него хватает. Представляешь: бритые затылки, а спереди галстук бабочкой...

Она высвободилась из моих рук.

— Убирайся! Ничего мне от тебя не нужно. Кончил дело — гуляй смело. Можешь и перед друзьями похвастать: еще одну дурочку поимел. Он ненавидит э т о с л о в о ! Так скажи другое. Хоть и на нашем рабочем языке. А я т е б я ненавижу. Могу заплатить за все услуги. Твердой валютой. По столичным расценкам. И убирайся к своей мадам. Ты, видно, старушек любишь...

Вот тебе и подснежник с тюльпаном... Впрочем, поделом. Заслужил. Но надо отдать должное Диме: удержался и не влепил затрещину. Хотя мог и сам схлопотать. Даже не сказал больше ничего. Встал и ушел. Джентльмен. Знал ведь, что сама следом придет. И просить прощения будет.

Спустя несколько минут и в самом деле пришла, спустилась вниз. Все, увы, запрограммировано. С особами детсадовского возраста только так и нужно держаться. Это потом, когда они заматереют и установят себе цену, пойдет другая игра. Тогда тебе, милый друг, придется ходить на поклон. Или ездить. Как съездил совсем недавно в Междуреченское.

Однако инфанта пришла не в поисках прощения.

— Помоги найти таз и воды.

— Что случилось?

— Простыню замыть надо.

Детектив: нужно смыть следы преступления...

Она не хотела почему-то, чтобы я видел пятно на простыне: «Отвернись, не смотри сюда». А ведь в старину такую замаранную простыню непременно выносили для показа гостям на свадьбе... В ответ Тоня раздраженно передернула плечами. Стирать между тем не умела, похоже, никогда не приходилось. Поистине — августейшее дитя.

— Не переживай, — утешил я. — Холстина старая, застиранная — ничего видно не будет.

А больше нечем было утешить.

— Да и пятнышко небольшое, — согласилась она, неожиданно помягчев. — А Лилька рассказывала, что у нее кровищи вытекло просто ужас...

— Что за Лилька?

— Да говорила же тебе: папашина любовница.

— Значит, он ее в дамки произвел?

У Димы тоже говорок прорезался. А как иначе?

— Нет, к нему она попала уже готовенькой. Это они в девятом классе почти все между собою перетрахались.

Выходит, вот откуда та фраза...

— Любопытства ради? — Спрашивая, почувствовал себя безнадежно старым.

Пожала плечами.

— Сначала видики смотрели, а потом решили сами попробовать. Так Лилька рассказывала. Поехали на дачу к Толмачевым, захватили вина, заготовки для шашлыков

— Это который Толмачев?

— Тот самый.

Фамилия в городе известная: бывший секретарь горкома, а ныне видный бизнесмен. Говорили, правда, что дурак: полез в секретари на излете, когда все рушилось и прежней власти у секретаря уже не было. Но оказалось, что и на пожаре можно поживиться: когда прикрыли эти райкомы-горкомы-обкомы, в бизнес пришел не с пустыми руками...

— И кто у него, у этого Толмачева — сын или дочка? Кто устраивал сатурналии?

— Как ты сказал?

— Сатурналии. Праздники были такие, когда даже школьников освобождали от наказаний.

— Эдька Толмачев. У него, Лилька говорит, лучше всех получалось. Там еще смешная история вышла. У них в классе были двойняшки Туся и Пуся. Так Эдька в один вечер обеих обработал. Смеху было!

— Ты-то откуда знаешь?

— Лилька же рассказывала. Она сама все видела. Пуся в последний момент стала не соглашаться, ее сестра уговорила: ложись, мол, ничего страшного, когда зуб рвут — больнее... У них это потом в поговорку вошло: поехали зубы рвать. Ты что — не веришь?

— Ну почему же? Лилька — авторитет. Раз говорит, значит так и было.

— А ты бы смог?

— Что?

— Не придуряйся. Они называли это игрой в ваньку-встаньку. А Эдька рядом с тобой, например, просто шкет.

— Ты знаешь его?

— Видела. Лилька как-то показала. Он и ее тоже, только в другой раз. А я бы тебе глаза выцарапала, если бы после меня потянул лапы еще к кому-то... Хочешь секрет скажу?

— Давай.

— Знаешь, что больше всего твою мадам взбесило, когда она меня у вас застала? Это когда я уборку затеяла.

— Ну.

— То, что я была в ее халатике. Вот, дескать, до чего дошло. Она чуть не лопнула от злости.

Я не стал барышню разочаровывать, спросил только:

— А ты?

— Если по правде, сперва испугалась. На меня никто никогда так не смотрел. А потом даже обрадовалась: пусть знает, что я тоже есть. Пусть она меня боится...

Вот так.

Рассказывая об этом сейчас, я по возможности воспроизвожу фразы, и получаются голые слова. А сколько за ними необузданности, дикарского простодушия, молодой самонадеянности и в то же время — неуверенности в себе, готовности при малейшем щелчке по носу по-черепашьи втянуть голову, обидеться, замкнуться. Будто разыгрывалась пьеса, в которой слова составляют рисунок, а красками стали интонация, гримаса, улыбка, взгляд, жест.

Передо мною было очаровательное, почти совершенное юное существо, с каким не грех и согрешить, потому что оно пропитано жаждой греха, чувствует изнутри его давящую тяжесть, хочет избавиться от этой тяжести. Существо без комплексов, с неколебимой верой: «хочу и буду». Но каким оно будет спустя, скажем, двенадцать лет, которые так разделяют нас сегодня? Я слегка постарею, она стремительно повзрослеет, сотрется разница в восприятии мира, обозначатся осторожность и опыт — впрочем, я думал об этом не применительно к себе, а скорее в более общем контексте. При чем тут я? Где буду я и где будет она к тому времени?

Жаль, не видел ее матушку, но почему-то казалось, что есть там примесь восточных кровей, которая бродит сейчас в дочке. Хотя опять-таки, а в ком из нас этой примеси нету?..

— Давай не будем ссориться, — предложила рассудительная инфанта. — Ни к чему это...

Я был согласен. Тем более, что дело все равно шло к развязка — не век же нам сидеть на Мамуке. Да я ведь и не ссорился. Ни с кем. Ни с этой очаровательной лошадкой, ни с ее папой и Ветряком, которые что-то там не поделили, ни с убийцами Макса, ни с милицией, ни даже с Люсей. Я вообще не конфликтный человек. Не рвусь в депутаты (скучно) или в бизнесмены (нет соответствующей жилки). Хочу просто жить и работать, слушать рассуждения деда, отвечать на письма матушки, обсуждать с Багдасарчиком за рюмкой мадеры проблемы его длинноносых дочек, в крови которых, увы (или к счастью), пока не проявился взрывоопасный коктейль, готов снимать со скал застрявших там кретинов и не требовать за это вознаграждения... — остальное приложится.

— Не будем, — согласился я, почувствовав вдруг жалость к этому существу, девочке-женщине, которая, как и все мы, не ведает, что ей отмерено, что ее ждет. — Будем лучше завтракать.

— Ой, правильно! У меня тоже здесь засосало, — инфанта простодушно похлопала себя. — Только не решалась сказать об этом.

Мы кончали трапезу, когда послышался лай собак. Я вышел в сенцы. Увидев винтовку в моих руках, Тоня сделала большие, глаза:

— Ой, ружье!

— К окнам не подходи, занавесок не трогай. Иди наверх и сиди там.

Удивительно, но она послушалась. Обошлось без базара («Я буду рядом!»), который непременно устроила бы моя аптекарша.

Сильва металась возле ворот, а Рекс облаивал кого-то находившегося чуть в стороне за забором. Облаивая, перемещался вслед за этим другим человеком. Кто они? Сколько их? Никого не было видно.

Зашевелились колючки, оплетавшие забор, сквозь них просунулось что-то. Неужто ствол? Неужели будет стрелять по собакам? Готовят сюрприз хозяину к возвращению из города? Удар жестокий, Василий, без собак окажется почти беспомощным. И такая мысль: а как же осиротевшие щенки?

В таком случае и мы преподнесем сюрприз. Дослал патрон в патронник. Не сплоховать бы. Прицелился и стрельнул. Не сплоховал. Банка разлетелась в куски и посыпалась вниз.

Эффект Василием был рассчитан точно: разлетевшаяся банка показала, что здесь бьют без промаха, и это не шуточки вроде стрельбы солью, как отпугивают воришек на виноградниках, а строгое предупреждение. И главное, конечно, выстрел был неожиданным.

Ствол исчез, гости поспешно двинулись вдоль забора в обратном направлении — я это видел по поведению собак. Поднялся на мансарду — оттуда в окошко будет виднее.

Тоня говорила по телефону. Интересно. Стоило бы послушать любой разговор касался теперь и меня. Но проследить за незваными гостями было еще важнее. Они уходили тем же путем, каким пришли сюда мы. Двое. Разглядеть подробнее в трубку прицела не удалось, сверху как раз наполз и закрыл окрестности язык тумана.

...— Что? — переспрашивала инфанта. — Сегодня не получится. Успокойся, ничего страшного... Расскажешь ему самому, я все равно ничего не пойму... Нет, позвать не могу... Я уже десять раз говорила: со мной пока все в порядке. Что значит — пока? То и значит. Хорошо. Я запомнила. Договорились.

Подержав еще несколько секунд мобильник возле уха, Тоня его отключила. В ответ на мой вопрошающий взгляд было сказано:

— Отец звонил.

— Это я понял.

— Знает, что я с тобой.

— Сам вычислил или говорил с дедом?

Пожала плечами:

— Хочет поговорить с тобой.

— Когда?

— Позвонит завтра. Хочет забрать меня.

— Прекрасно.

По выражению лица понял, что ждет еще каких-то слов, однако промолчал.

Собаки во дворе угомонились. Стал накрапывать дождь. Сильва залезла в будку кормить щенков, Рекс устроился на крыльце, под навесом.

Затяжная и холодная выдалась весна. По календарю почти лето, а лес в горах еще в полудреме. Как я сейчас.

Глянул на часы: всего десять утра.

— Послушай, давай немного вздремнем.

Посмотрела испытующе:

— Простыня не просохла.

Мы положили ее сушиться на боров, обогревавший мансарду.

— На голой овчине даже приятней... — Сказал и сразу почувствовал двусмысленность: это что же — я теперь вызываю огонь на себя? Аккуратней надо со словами. А девчонка ждет и боится ошибиться? Подождет: — Если услышишь лай собак, сразу буди.

Лицо непроницаемо. Кивнула. Извечная игра. Несколько мгновений я смотрел на нее, пытаясь вспомнить, на кого она похожа. Такой же слегка вздернутый носик, чуть выступающие, скулы, потемневшие за последние сутки глазницы и запавшие щеки, сужающееся книзу лицо. Надолго, однако, сил не хватило, и я провалился в сон.

Проснулся, как самому показалось, почти сразу же и первое, что встретил, — ее взгляд. Тоня сторожила мой сон. Улыбнулся и получил в ответ улыбку.

— Это ты меня укрыла?

Пожала плечами, как бы давая понять: а кто же еще? Глянул на часы. Господи, оказывается я проспал три часа, а она так и не двинулась с места...

— Иди сюда.

Наклонилась. Я обнял ее и поцеловал. Погладил по головке, привлек к себе, чтобы благодарно приголубить, и всем существом своим вдруг почувствовал, что просто благодарно, бесплотно, дружески, ангельски у нас никогда ничего больше не будет. Увидел голубую жилку, пульсирующую на шее, ощутил ее грудь, ее лицо, трущееся о мою небритую щеку, и не умом, а всем нутром осознал: такого со мной не было. Правда. И это передалось ей. Кроме друг друга никто нам не был нужен. И не было дела до мировых свар, местных усобиц и чьих-то распрей, которые происходят за горизонтом, очерченным стенами этой мансарды.

А там, за горизонтом, послышался треск мотора. Возвращались хозяева.

22.

— Пришлось все-таки стрельнуть? — Это была реакция на разбитую банку.

— Пришлось… — Объяснил, что один из визитеров уже навел двустволку на Рекса.

— А для меня они вот это приготовили. Паскуды долбанные... — Старик достал из коляски моток проволоки. — Натянули поперек дороги. И место выбрали подходящее. Должны были лететь с мотоциклом в обрыв метров сорок. Только не учли суки, с кем имеют дело.

Старик был зол. В обычном состоянии крепкие словечки за ним не замечались.

— А проволока такая же, как на силках.

— Да? Точно! Работают с подручным материалом. Но я прищемлю им хвост...

Вернулся он один. Это сперва удивило, а потом встревожило: Дарья осталась с дедом, который что-то занемог.

— Просил передать, чтобы особенно не беспокоились, хотя вид его, скажу честно, мне не понравился. И Дарья решила, что одного оставлять нельзя. Все-таки человек в летах, мало ли что может случиться.

— Значит, были у нас?

— Сперва в ветеранский комитет заехал, там сказали, что Семеныч приболел. А мне его обязательно повидать было нужно. Оказалось, и он хотел со мной поговорить. Да вот посмотри газетку.

Газета, которую дал мне старик, была, конечно же, багдасаровским «Южным краем».

Привычные атрибуты: портрет кандидата, фирменный лозунг — «Человек счастлив в семье, а семья — в процветающем государстве», но дальше что-то новенькое...

«В предвыборном штабе В. Н. Пинчука состоялась встреча с представителями общественного фонда «Возрождение», ранее выступавшего против создания в нашем городе Свободной экономической зоны. Как стало известно, наметилось сближение взглядов. Обсуждался также вопрос о задержанном в порту танкере. Переговоры и встречи будут по взаимному соглашению продолжены».

Любопытно. «Возрождение»-то — контора Кирпича, его легальное прикрытие. До чего же они с Ветряком договорились? И при чем тут какой-то танкер? Кто и зачем его задержал? Почему Багдасар об этом пишет?

— Да ты не туда смотришь, — сказал Василий. — Сюда погляди.

Он перелистал страницу. Среди рекламных объявлений одно было обведено фломастером: «Ресторан «Охотничий домик» в живописной горной местности. Изысканная кухня. Блюда из дичи — оленина, зайчатина, фирменное жаркое из мяса дикого кабана. Широкий выбор напитков. Проезд на такси до Водопада. Заказ столиков и справки по телефону...» Далее следовал номер.

— И что же? — спросил я, одновременно стягивая в узелок увиденное и услышанное за последние двое суток.

— То самое. Людишки у костра, силки, которые я снял, проволока поперек дороги, сегодняшние гости и это объявление — одна цепочка получается. Я поначалу грешил на мужиков из поселка. Они и раньше пошаливали, и кое-что я прощал. Помнишь говорил о рыжем и лохматом? Бывший наш егерь между прочим. Выгнали как раз за эти шалости. А с другой стороны — четверо детей. Настругал в охотку. Как их прокормить в нынешние времена? Жалко человека. Но теперь получается, что действует целая банда добытчиков. По следам и по почерку вижу. Требуху оленью бросают прямо в лесу. И вообще — откуда в ресторане оленина, зайчатина и мясо кабана? Эту мысль мне Семеныч подкинул.

— А может, поселковые и вошли в банду?

— Все, конечно, теперь может быть, только местные мужички не станут катить на меня бочку. Во-первых, худо-бедно ладим. И местные браконьерничали по-тихому, с умом, стельных олених, скажем, не трогали. Это, если хочешь знать, считается у нас позором. А сейчас — беспредел. Бьют, что ни попадя. Налетчики, а не охотники. Наши на такое не способны.

— Насчет способностей это еще доказать нужно. Не слишком ли хорошо думаете о наших?

— Да зачем им меня убивать, если главное подозрение упадет на них же?

— Спорный вопрос. Может, просто запугать хотят?

— Наши знают, что пугать меня лучше не надо. Себе обойдется дороже.

Я посмотрел на него: кряжистый старикан с богатым опытом, со снайперской винтовкой (а то и еще кое с чем) в загашнике и подумал, что так оно и есть. Пугать его себе обойдется дороже.

— А что дед говорит?

— В том-то и дело, что смутил он меня. Позвони, говорит, по этому телефону.

— В ресторан?

— Ну. И поговори, дескать, с хозяином.

— А кто хозяин?

— Да черт его знает. Но если бандитов нанял, значит, и сам бандит.

— Не всегда, к сожалению, это так однозначно.

— О чем, спрашиваю, мне с ним говорить? О том, отвечает, чтобы забрал своих барбосов из леса, а дичину будешь поставлять ему ты сам. Представляешь? Это как же? А закон? А мое начальство? Одно дело, когда я иной раз по необходимости спускал браконьерам, тому же рыжему, и совсем другое становиться браконьером самому. А ты, отвечает, договорись с начальством — регулировать поголовье все равно нужно. И лучше, если это будете делать вы, а не бандиты...

Неожиданный ход. Даже я, уж на что привык к дедовым неожиданностям, удивился. Но, может, как раз наоборот: ничего неожиданного, а все разумно и логично? Рынок. Кстати, зарплату лесники не видели уже полгода (и без нее, мол, проживут), а тут появится возможность рассчитаться.

Старик только рукой махнул в ответ на мои рассуждения. Разговор оборвался с приходом инфанты. Продолжили его вечером, а пока занялись хозяйством. Василий кормил живность, я наколол и натаскал дров, растопил печку, августейшее дитя расправлялось с картошкой. Расправлялось настолько безжалостно, что очисток оказалось едва ли не больше, чем самой картошки. Но когда я, имея опыт домашнего куховарения, не удержался от реплики по этому поводу, старик улыбнулся: это-де ничего, и очистки не пропадут — запарим и пойдут на корм кабанчику. Он даже предложил: «Хочешь поучиться доить корову?», и это прозвучало как проявление высшей степени благоволения.

Девчонка вызывала прилив добрых чувств у старичков, однако же старалась этим чувствам соответствовать. Было в ней нечто располагающее. Наблюдая все это, я почему-то вспомнил некогда прочитанный роман Торо о деревенской идиллии. Как он, кстати, называется? Забыл.

Она напоминала молоденькую хирургическую сестрицу перед первой операцией или даже жрицу, готовящуюся к священнодействию: торжественно повязала косынку, особо тщательно вымыла руки... А потом наступил сам акт, начавшийся омовением вымени... «Смелее, — подбадривал старик. — Зорька у нас умница, никого не обидит...» Но взволнованы были обе — Зорька прикосновением незнакомых неловких рук и еще больше — инфанта, когда в ведро со звоном ударили первые тугие струйки.

Ей-богу, я в этот момент пожалел, что у меня, городского жителя, происходящее оказалось связано с книгой какого-то американца Торо о лесной идиллии в позапрошлом веке, с какими-то другими еще более древними книгами, а не с собственными воспоминаниями. А для девчонки это вообще просто неожиданное и забавное приключение. Будет о чем рассказать: как однажды доила корову. Все-то у нас понарошку.

И старик, кстати, потом, вечером, говорил об этом же. Вроде бы совсем о другом, а по сути — о том же. Все делаем с придурью, словно бы понарошку, только убиваем и умираем по-настоящему, не успев даже осознать, что смерти предшествовала глупая, бестолковая, а часто и отвратительная игра.

— Ничего не пойму, — говорил он. — Как это все получилось? Говорят: развал был неизбежен. А по-моему, он кому-то был нужен. Ты думаешь, я по прежней власти печалюсь? Ни в коем разе. Уж я во время царских охот насмотрелся на этих хряков, которые были прежней властью. Как они нажирались, напивались, как вели себя, как с девками приезжали. Бывало смотришь на них потом по телевизору: такие важные, солидные, а главное — идейные. Смотришь и думаешь: они ли? Их ли я здесь, в лесу, в полном непотребстве видел? Но нынешние еще хуже. Той же породы, только хуже. И все спешат наворовать....

Старик — было видно — маялся в сомнениях: как быть? что делать? А в таких случаях нас почему-то тянет к рассуждениям на общие темы, особенно — о политике. Об этом никак не наговоримся. Жизнь не позволяет.

— А если прямо сейчас взять телефончик и позвонить? — предложил я. И уже к инфанте: — Далеко твой мобильник?

Старик скривился, как от зубной боли:

— В «Охотничий домик»? Да что я ему скажу?

— Очень просто, коротко и не вступая в дискуссии: немедленно забери своих барбосов. В противном случае, первое — буду бить на поражение, второе — оставлю от твоего кабака одни головешки. Переговоры возможны, но только после того, как твои люди уйдут из леса. И учти: я не один и шутить не намерен.

Старик посмотрел на меня более, чем внимательно:

— Ты это серьезно или из куража?

— Насчет последнего — вполне серьезно, — сказал я, подумав при этом: опять нежданно-негаданно для самого себя впутываюсь в чужие дела. — Квартиру закроем, деда заберем сюда и пусть попробуют сунуться. Да никто и соваться не будет.

— Не говори. Тут немалыми деньгами пахнет.

— Как, кстати, в городе? — полюбопытствовал я.

— Вчера послушал вас — подумал, что война крутом. А на базаре торгуют, по улицам троллейбусы бегают — тишь да гладь, цветочки возле мэрии на клумбах высаживают, к лету готовятся. Так и повсюду, наверное. Включишь радио: взрывы, убийства, забастовки, бомбежки, а приедь в какую-нибудь Тмутаракань, и главным оказываются цены, детские пособия, пенсии и зарплаты...

— Телевизор у вас давно не работает? — простодушно спросила инфанта.

— Ну ты даешь, дочка. До сих пор не заметила, что мы вообще без электричества сидим? Провода какие-то умельцы срезали и продали, видать, на металлолом. Бизнес. Я думаю, что конец всему пришел, если до такого докатились.

Девчонку, однако, нимало не встревожили эти апокалипсические настроения, она возилась со щенками. Сильва по одному опять перетащила их в комнату и теперь, положив голову на лапы, наблюдала забавы своих детей с глупым человеческим дитятей.

— Должно похолодать, может и снег выпасть. Животные раньше нас погоду чувствуют. Сильва-то на ночь уходит во двор — служба, а деток подбрасывает хозяйке, — прокомментировал собачьи родительские заботы Василий. — Баловство, конечно, но у них с Дарьей свои отношения, и я не вмешиваюсь.

— А что за танкер в порту задержали? — спросил я, вспомнив газетную заметку.

— Давай с одним вопросом кончим, — сказал старик. — Если ты решил серьезно помочь, то предложение принимается. И Семенычу тут лучше будет, чем в городе. До ста лет доживет. Объявим его верховным главнокомандующим. Найдем и еще какую-нибудь подмогу. Сегодня ты эту шпану пугнул — пусть поразмыслят, поплачутся хозяину, набьют себе цену — нам это на пользу. Позвонить не поздно и завтра. А с танкером это ее папаши, — он кивнул на инфанту, — затея. Подстраховывается, козырей набирает, боится остаться, с пиковым интересом.

— А такая опасность есть?

— У кого ее теперь нету? В заложниках танкер держат. А принадлежит он этому, как ты его называешь, Ветряку, и убытки за каждый день простоя сумасшедшие. Тем более, что танкер здесь только часть груза слил, а остальное ждут не дождутся в другом месте. Там весь автотранспорт стоит — заправлять нечем. Вот и вся игра. Но папу тоже можно понять: за дочку боится, за дом, за всю свою коммерцию. Требует гарантий, ведет переговоры.

Какие страсти кипят в нашем занюханном городишке! Что же говорить о всех бывших необъятных просторах? И все из-за нее, священной и неприкосновенной. Нет, я не родину, а собственность имею в виду. Никак поделить не могут. Представляю, как растолковывал это собрату по оружию Василию Лукьянову партайгеноссе Новосадов...

— Ну, дочку отцу мы хоть завтра доставим в целости и сохранности, — пошутил я. Неудачно.

Инфанта восприняла это по-своему:

— Хоть завтра? В целости и сохранности? А почему не сегодня? Или думаешь, что я дороги не найду?

Неожиданный выброс эмоций. Она резко поднялась со щенком в руках, и Сильве, это не понравилось. Послышалось сдержанное рычание.

— Сильва! — цыкнул на собаку Василий и, меняя тон: — Успокойся, дочка, не кричи и положи щенка... Вот так, правильно... И садись за стол. Чего это тебя понесло? Обидеть никто никого не хотел. Если, что показалось, скажешь своему Диме без меня. А сейчас чай с медом будем пить. Ты какой мед больше уважаешь — липовый или луговой?..

Везет мне на женщин с характером. И эта — туда же... Я взял мобильник, и старик, то ли угадал мою мысль, то ли подсказал:

— Правильно. Если и надо куда позвонить, так это Семенычу. Звони будто из Киева. Проверить не смогут, Семеныч специально узнавал. Да и не имеет это уже значения. А ты, — он опять обратился к инфанте, — будь хозяйкой, помоги собрать на стол. Пусть Сильва посмотрит, кто здесь главная — она все поймет...

Трубку сняла Дарья. Дед спит. Вызывали скорую помощь, сделали укол. Предложили отвезти в больницу, но сами и засомневались: стоит ли? В палатах холодно, лекарств нет, персонал бастует. Дежурный врач, конечно, на месте, но толку...

Такое случалось и раньше, однако дед сам же внушал: ничего особенного. Бывает. Возраст. До «скорой» не доходило — стеснялся беспокоить людей по пустякам, отрывать от чего-то более важного. Сами измеряли давление, сами листали двухтомный справочник «Лекарственные средства» и обходилось. Кстати, и аппарат, и справочник появились в доме заботами Люси…

Других, кто чуть что спешит вызвать «скорую», дед не осуждал, но мне не позволил сделать это ни разу. В его-то годы, при том, что явно бывал нездоров. И вот случилось. Без меня. Но что именно и насколько серьезно? Жаловался, что левая сторона — рука и нога — плохо слушаются... Спасибо Дарье, а если б не было ее? Да и в любом случае это не выход — рядом с дедом должен быть я.

— А как он сейчас?

— Дышит тяжеловато. Но врач сказал, что сделал все как нужно. Велел не беспокоить, пусть спит. А в случае чего — опять, мол, звоните, приедем.

— Дедушка заболел? — сказала инфанта испуганно. Только она называла его так — «дедушка», и деду — я видел — нравилось. — Извини, прости меня — я же ничего не знала...

— Перестань, дочка. Тут никто не виноват.

— Когда твой отец собирался позвонить? — спросил я.

— Завтра утром.

— А ты ему можешь?

— Он где-то в порту, туда я никогда не звонила…

— Ладно, не будем дергаться. Утром и примем решение. Другого выхода у нас просто нет.

Дед не простил бы мне, если б я прибежал к нему, бросив девчонку.

Это была с виду обычная и ни на что не похожая ночь. Выйдя во двор, старик достал из-под крыльца и дал мне ящик, похожий на те, в которых хранят армейские боеприпасы.

— Сигнальные мины. Поставим несколько штук.

Ничего себе... Начинаем военные действия? Да, собственно, уже начали.

Сеялся дождик, где-то в горах громыхнул гром, но молнии мы не увидели.

— Покалечить может? — спросил я о минах.

— Хлопушка и световой сигнал.

Ой-ли? Но все равно — черт знает что. Еще недавно казалось, будто жизнь наконец входит в какую-то колею, и вот приходится мины ставить...

Сильва осталась в ограде, за ворота взяли с собой Рекса. Собаки действовали со стариком, словно одна команда: Сильва никуда и не рвалась, а Рекс, едва приоткрыли калитку, молча скользнул впереди нас обеспечивать безопасность. Василий при этом не сказал ни слова.

Места для мин были присмотрены, похоже, заранее: снаружи вдоль ограды кордона, особенно с тыла, и на знакомой нам тропе. Старик снаряжал и ставил их легко и быстро, в помощи не нуждался, и меня, как я понял, взял, чтобы знал, где что поставлено.

Когда возвращались, неожиданно сказал:

— Знаешь, кто самый большой демократ у нас?

Я промолчал ожидающе, и старик сам же ответил:

— Рекс. Вот эта псина. — Он потрепал его по холке — для этого даже наклоняться не пришлось. — Твердо знает свои права и обязанности, уважает закон и соблюдает договор. Он верит мне, я верю ему. Спрашивается: почему так? Потому что никогда не был на привязи, не знал ни намордника, ни ошейника. А мы все, как с цепи сорвались, и теперь кидаемся на кого попадя. Люди... Так ведут себя только собаки, которых смалу держали на привязи, а потом вдруг отпустили. И весь наш народ такой.

Вдохновляющее сравнение. Особенно когда слышишь его из самых что ни на есть глубин народных.

— А как Сильва по части демократии?

— Какой с нее спрос? Женское племя живет по законам природы. У нее своя забота — щенки.

Обогнав нас, демократ Рекс ждал возле калитки.

— С девочкой-то что дальше будет? — спросил вдруг Василий.

— Отец собирается отправить за границу. Не то в Англию, не то в Америку.

— Зачем?

Я пожал плечами:

— За воспитанием и образованием...

— Не поедет она никуда.

— Почему? — спросил на этот раз я, изображая то ли несогласие, то ли удивление.

— Будто сам не знаешь, — ответил старик несколько даже сердито. А может, просто ждал от меня чего-то другого?

23.

— Это я виновата, — сказала Тоня. — Отец хотел забрать меня сегодня, а я отговорилась.

— Знаю. Слышал ваш разговор и все понял.

— Почему же не сказал ничего? Значит, тоже хотел, чтобы я осталась?

Как мы не любим такие лобовые вопросы, когда они адресованы нам! Хотел ли? Выходит, хотел. Но ни тогда, ни сейчас не желал в этом признаться. Даже самому себе.

— Не мог же я знать, что дед приболел.

Люся на месте инфанты непременно расколола бы меня и дожала: так хотел или нет? Она всегда доводила ситуацию до упора или, как говорил дед, вколачивала гвоздь по самую шляпку. А бедное дитя поддалось на уловку:

— Это у дедушки серьезно?

И разговор пошел о другом:

— Спросила бы что полегче. Человеку под девяносто, любая чепуха может оказаться серьезной. Больше всего он боится неподвижности, паралича, когда, извини, в туалет не можешь сходить самостоятельно. Дед даже подумать не может о беспомощности.

— Но он же ходит....

— Дарья сказала, что левая сторона плохо слушается, а это опасный признак.

— Страшная болезнь? А вылечить можно?

Господи! Благослови детей и зверей за то, что хотя бы они не осознают до конца всей беспросветности происходящего... Но она уже не была несмышленым дитем:

— Деньги, да? Лекарства дорого стоят? Так возьми у меня. А потом мы еще достанем...

Господи, заставь ее замолчать...

— Боишься, что у отца буду просить? Нет! Мне мама отдала цепочки и колечки, а они у нее свои, еще от ее мамы. Не так много, но пока хватит... И отец тут ни при чем. Он, если хочешь знать, побаивается мамину родню, ее дяди и братьев. У них на этот счет знаешь как? Хочешь иметь молодую любовницу? Имей. Но жену изволь уважать...

Зачем она мне все это?

— Это же твой дедушка, ему надо помочь. А я твоя женщина и ты мой мужчина...

Вполне в духе попсы, которую шпарит радиостанция ее папаши: «Ты мой, я твоя...» У моей бабушки это получалось убедительней, когда она над кроваткой мальчика Димы пела: «Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети. Не расстанемся с тобой ни за что на свете».

Оконце мансарды было между тем молодой хозяйкой опять завешено, простыня расстелена, свеча горела. Оставалось только задуть ее, что и было сделано. А под утро я услышал совсем уж простодушное и мечтательное:

— Вот если ребеночек получится, тогда ты никуда не денешься...

С ума сойти. Хотя деду идея понравилась бы: он мечтал о правнуке. Но так ведь недолго нормального мужика импотентом сделать. Она все решила. Плакать или смеяться? Мальчик Дима выбрал третье: отключился. Уж не свойство ли это характера: уходить от ответа? Будь что будет... Перед тем как заснуть успел, правда, спросить:

— Сама-то давно перестала в куклы играть?

Ответа уже не услышал.

Не услышали мы и призывного телефонного чириканья на рассвете. Немудрено: мобильник остался внизу на столе. Трубка продолжала настойчиво чирикать в руке у Василия, когда он, презрев церемонии, без стука, без предупреждения поднялся к нам в мансарду.

Тоня спала, уткнувшись головой мне под мышку и обхватив меня для надежности рукой. Так, по словам матушки, и я засыпал в младенчестве, не выпуская, прижимая к себе любимую игрушку. Бедная инфанта утомилась за бессонную ночь от собственной любознательности, от азарта, с каким занялась новым для себя делом, о котором доселе слышала столько завлекательного и пугающего. Она хотела получить все и сразу, напоминала ребенка, тайком попробовавшего запретного спиртного и неожиданно для себя захмелевшего. А я уподобился для нее то ли добыче, которую не терпится разглядеть и ощупать, то ли завоеванной территории, которую надо обследовать, то ли собственному ее детенышу. Она зацеловывала меня с той же старательностью, с какой Сильва облизывала своих детей. Впрочем, готова была и облизывать тоже. Право.

А мальчик Дима? Оказавшись в положении, когда не нужно чего-либо добиваться, я сам размяк. Опять-таки: будь что будет. Хотя и зрело исподволь: уж не суждено ли мне стать проходной, эпизодической фигурой в жизни нескольких женщин? Всего лишь... Вот и сейчас в моих руках билось, выбираясь из кокона, существо, готовое расправить крылышки. А что будет, когда оно их расправит, когда взмахнет ими? Не скажу, чтобы умирал от любопытства, но некий тревожный интерес имел место. Все, связанное с Тоней, касалось теперь и меня.

Но это — нечто вроде ремарки, реплики «в сторону». Василию было не до разглядывания сумерек нашей опочивальни. Никаких, как я понимаю, открытий для себя он бы не сделал. Все было и так очевидно. Старик совал мне нетерпеливо чирикавший телефон, пока я не проснулся.

— Алло...

— Наконец-то, — послышалось далеко, но вполне отчетливо. — Кто это?

Говорил, судя по всему, Кирпич, но абсолютной уверенности не было. Называть же себя в открытом, так сказать, эфире мне не хотелось: мало-ли что происходит сейчас в городе.

— А вы, извините, кто?

Пауза. Секундное молчание власть имущего человека, столкнувшегося с неожиданным препятствием: это еще что за тон? Кто посмел его не узнать да к тому же допрашивать? Так удивился бы Вседержитель в ответ на бестактный вопрос («А ты, дядя, кто такой?») какого-нибудь ничтожнейшего смертного. Но следом я услышал по-английски, произнесенное по слогам и старательно артикулированное:

— Это вы?

Бывший стивидор с некоторым знанием международного морского языка нашел-таки выход из положения. Браво.

— Да, это я.

И все стало на свои места, как при обмене паролем и отзывом. Над этими конспиративными хитростями стоило бы, наверное, посмеяться, но опять-таки никому не было смешно.

— Где Антонина? — спросил мистер Брик.

— Сейчас разбужу, — ответил я по-русски.

Будить, впрочем, не пришлось, она сразу взяла трубку.

— Да, — сказала, зевая, инфанта.

— Вы там что — спите вместе? — последовал неожиданный вопрос.

Инфанта едва не подпрыгнула на нашем ложе.

— Это все, что тебя интересует?

Однако дальнейшего выяснения отношений, к счастью, не последовало. Отвечая на вопросы, барышня, говорила так, чтобы нам с Василием была ясна суть разговора.

— Нет, сказать, где нахожусь, я не могу, нас может еще кто-нибудь слышать. А вчера здесь стреляли. Имеет ли это отношение, ко мне? Не знаю. — Девчонка, видимо, невольно (а может, и нарочно — шут их поймет...) слегка сгущала ситуацию. — Да уходить надо... Хорошо. Нет, погоди, погоди! Как мама? А где она? В доме? Одна?.. Что? Прилетел дядя Гриша?.. Ну, тогда все в порядке… Не совсем? Ладно. Передаю ему трубку.

И со мной обошлось без выяснения отношений, хотя Кирпичу это было, наверное, нелегко: должен же он знать, что происходит или происходило с его единственным чадом, его девочкой? Не попала ли она в чьи-то грязные лапы? Родительскую озабоченность, ревность, особенно касательно девочек, каждому из нас приходилось наблюдать А у людей из криминальной среды эти чувства, представления о чести бывают особенно обостренными или, вернее сказать, аффектированными. Правда, тут возникает вопрос: можно ли нашего папочку мистера Брика однозначно причислить к бандитам? В таком случае и кандидат в народные депутаты Валерий Пинчук тоже бандит, а возможно ли это в нашем демократическом государстве?.. Ладно, леший с ними. Обошлось без выяснения отношений, уже хорошо. Однако Кирпич меня удивил.

— Слушайте внимательно, — сказал он. — У вас есть отчим...

— Простите, не понял.

— У вас есть отчим, муж вашей матери...

«При чем тут Вайнштейн?» — подумал я.

— Извините, но какой он мне отчим? Я что его папой должен называть? Этого еще не хватало...

— Не перебивай меня и слушай, — неожиданно рыкнул Кирпич. — Говори «да» или «нет». Никаких других слов, только эти: «да» или «нет». Ты знаешь, где находится этот человек?

— Да, — ответил я, а сам подумал: он что — инфанту в Израиль собирается отправить?

— А где его родители, знаешь?

— Но они...

— Стоп. Только «да» или «нет». Где они — знаешь?

— Да, — ответил я.

Вся семья Вайнштейнов, кроме нашего рыжего, вместе с другими евреями была расстреляна немцами в декабре 1941-го в одной из загородных балок. Людей ставили — ряд за рядом — на краю обрыва и косили из пулемета. Рыжему повезло: за полгода до этого его увезла бездетная тетка, жившая в Свердловске; снова появился в нашем городе он уже после войны.

— Ты точно помнишь это место?

И тут, наконец, до меня дошло: грузовой-то порт, в котором засел с братвой Кирпич, находится как раз под тем обрывом, где расстреливали евреев, где на месте казни построили скромный мемориал. От него тропкой не трудно спуститься к морю, что мы и делали не раз в давнопрошедшие времена школьных каникул. Боже мой, вспомнил я, да ведь именно там, на пленэре, на пустынном берегу за портовским волноломом мы и согрешили с Фисой...

Лучшего места для намеченной встречи, пожалуй, и не придумать. Далековато от Мамуки, но время есть...

— Да, помню, — ответил я и спросил: — Когда?

— Молодец, — похвалил меня за понятливость Кирпич и тут же опять перешел на конспиративный птичий язык: — Помнишь, когда мы встречались последний раз?

— А мы, по-моему, только раз и встречались.

— Тем более должен помнить.

Уж не испытывает ли меня мистер Брик на роль консорта при своей наследной принцессе? Мысль забавная, но самонадеянная: не такой ему требуется зять. Волчьей стае нужны волки. Да и меня упаси Бог от такого родственника. А встречались мы... Макс просил прийти к одиннадцати часам — он всегда почему-то назначал мне встречи на одиннадцать. И еще у него было в ходу: «Вернусь минут через сорок» или — «Позвони мне минут через сорок...» Бедный Макс! Как он петлял, уклоняясь от выстрелов, пока его не подловил похожий на шкаф амбал из охраны Ветряка... А каким маленьким и жалким показался, когда его перевернули на спину менты! И эти глазницы, полные дождевой воды, которая, стекая на асфальт, перемешивалась с кровью...

— Помню, — сказал я. — Все помню. Время принимается. С лагом плюс-минус полчаса. Могут быть разные обстоятельства.

Совсем как в разговоре Штирлица с Борманом из фильма, который в очередной раз крутят по ТВ ко Дню Победы...

Трубку взяла инфанта. Василий ушел, и она успела за время моего разговора с ее папашей накинуть на себя кой-какую одежонку. Слушала, отвечая почти односложно. Я поднялся и снял занавеску с окна. В горах светает раньше, чем внизу, и этот предутренний свет как бы все обнажает. Разглядел на ближней вершине скелет триангуляционного знака — раньше его как-то не замечал среди деревьев...

Идти нам отсюда не меньше четырех часов. Явиться лучше загодя, с запасом и на месте осмотреться. Сюрпризы не предвидятся, но на то они и сюрпризы, чтобы возникать внезапно. Чем черт не шутит, когда боженька спит. Спит ли — не знаю, но то, что ему наплевать и на всю эту страну и на наш городишко, это уж точно. Паскудным и мерзким, должно быть, кажется ему происходящее. И люди, делающие вид, будто уверовали в Него, и дела этих людей.

Однако я отвлекся. Сейчас пять с минутами, значит, на все про все остается около часа. Инфанта, когда сказал об этом, только кивнула. Главное — выстроен план. Как наставлял меня дед, чем меньше импровизации, тем надежней. Даже импровизация, экспромт должны иметь домашние заготовки. Кстати, говорил дед, само слово «экспромт», которое мы воспринимаем как нечто неожиданное, возникающее без подготовки, на самом деле означает по-латыни «находящееся в готовности, под рукой». Старый кавалерист роется иногда на досуге в словарях, хорошо представленных в домашней библиотеке...

Словом, план был готов. Если бы его тут же не разрушил Василий.

— Кордон без людей оставлять нельзя, — заметил он будто между прочим. — Собак перестреляют, дом сожгут...

— А вы? — спросил я.

— Нужно поехать с утра забрать Дарью.

Казалось бы: ну и что? А положение сложилось безвыходное. Мне надо доставить великовозрастное дитя родителю, старику — забрать жену из города. И нельзя после вчерашнего визита оставить кордон без человека с ружьем. Это точно.

Что делать?

А над всем этим нависала болезнь деда. Мне нужно быть рядом! Я-то знаю его долготерпение и нежелание показать, что ему плохо. Знаю и возможности наших эскулапов «скорой помощи». Теперь грыз себя за то, что не бросился к нему сразу.

— Может, позвонить? — предложила инфанта.

Я уже думал об этом. То, что наш городской телефон прослушивается, теперь не имело значения. Одно сомнение: звонить в столь ранний час?

— Дарья давно не спит, — сказал Василий. — Дома она в это время уже корову доит.

Тоня сама набрала номер. Чувствовала себя невольной виновницей происходящего и стремилась сделать хоть что-то.

— Тетя Даша? Это мы. Беспокоимся, как дедушка? Спит? Ему не стало хуже? Нет? — она вопросительно посмотрела на меня и на Василия. Старик сделал знак: кончай разговор. Я понимал его: и впрямь искушать судьбу, наводить каких-то почти наверняка подслушивающих нас сейчас людей на Мамуку все-таки не следовало. — Вот и хорошо. Мы целуем вас. До скорой встречи, — и Тоня оборвала связь. Выходит, можно вздохнуть с облегчением?

— Значит так, — сказал Василий. — Лучше всего будет, если отвезу тебя к отцу я. Передам и сразу отправлюсь за Дарьей. Доставлю сюда, а дальше — по обстоятельствам.

Спорить было вроде бы не о чем. Вернувшись, оставит здесь Дарью и подбросит меня. К часу дня или к двум буду в городе. А раньше на своих двоих все равно не успеть. По первоначальному-то моему плану нам с Тоней предстоял немалый путь пешком — сперва по шоссе, через поселок, потом по виноградникам и снова — уже по Нижней дороге — до того места, где расстреливали евреев. Вряд ли нас кто-нибудь усердно ищет, однако могли возникнуть и неожиданности. А старик на своем драндулете мигом домчит сперва девчонку к отцу, а потом меня к деду.

Но когда-то по молодости я сам гонял на мотоцикле и теперь мог бы проделать это не хуже...

— Мог бы, — согласился старик, — только мой драндулет каждая собака в округе знает и привыкли видеть на нем меня. Опять же документы, права, вопросы в случае остановки: кто вы и куда спешите на чужом мотоцикле? А меня никому и в голову не придет остановить.

Все правильно, возразить нечего, хотя был у меня еще один, может быть, главный резон: считал, что должен доставить дочку к отцу я лично и быть с нею рядом. Особенно после того, что произошло между нами. Чтобы никто никогда и подумать не смел, что вот-де нашкодил и отвалил восвояси, перед отцом появиться побоялся. Но как старику скажешь об этом?

А решила все она, «моя женщина»:

— Я повяжусь тети-Дашиным платком, — сказала Тоня, — и сойду за нее, правда?

— Повязывай, дочка, — согласился Василий, — только мы в мотоциклетных шлемах поедем — ни лица, ни платка не видать. Как космонавты.

Мальчику Диме оставалось помахать ручкой на прощанье. В интересах дела. Нормально. Он ведь и нанят был всего на несколько уроков.

24.

Перед отъездом нас развеселил Рекс: вскочил в коляску мотоцикла и расположился в ней поудобней.

— Мое противоугонное средство, — сказал Василий. — Когда беру его с собой в город, драндулет можно оставлять без присмотра, никто не угонит... А теперь вылезай, баловень. Другой раз покатаешься...

Пес не без сожаления, но, сохраняя достоинство, вылез. Нельзя, мол, ну и ладно — не больно хотелось. Сегодня у нас, похоже, сходная судьба — оставаться вне игры.

...Вот я говорю все это — о платке тети Даши, о Рексе, о старике Василии, сменившем ради поездки в город кирзовые сапоги на ботинки, но мысли-то были о Тоне. Как быстро расправила крылышки! Как независимо держится! И не скажешь, что это она говорила милые глупости вперемешку с гадостями и твердила, что никогда не расстанется со мной.

Пора бы привыкнуть к вывертам судьбы, но всякий раз они оказываются внове. Облегчения не испытывал, было чувство потери. Совершенно неожиданное и непривычно острое.

Старик вынес два мотоциклетных шлема. И в самом деле, как у космонавтов. В таком шлеме и меня, пожалуй, никто бы не узнал. Хотя нет, по комплекции я гораздо крупнее дяди Василия. Да что говорить — решение принято.

Инфанта повертела шлем в руках и прежде, чем надеть, отгородиться, подошла ко мне. Прижалась, обняла и вдруг заплакала. А я поцеловал ее. В глаза, соленые от слез, в лоб, в щеки. И это было как сигнал для нее — она перехватила своими губами мои губы...

— Ну чего ты, дочка, — философски спокойно сказал старик. — Никуда он не денется от тебя...

А хотел ли я сам куда-нибудь деваться?..

С тем и расстались.

Закрыв ворота, прислушивался к удаляющемуся мотоциклетному треску, пока он совсем не истаял. Чувство такое, будто отдаляется, уходит нечто «капитально важное», как говаривал дед. Оставалось ждать. На прощание Василий сказал, словно утешая: «Ты не думай, что тебе здесь будет безопасней, чем нам», и я, ей-богу, даже хотел, чтобы что-нибудь случилось. Но ничего, к счастью, не случалось. Разве что где-то крикнула сойка — довольно противно между прочим. Вспомнилось, что в какой-то американской, кажется, книге встречал — «веселый, как сойка». Это даже стало присказкой в нашей семье: «веселый, как сойка». Однако сам я ничего веселого в сойках не заметил. Просто нахальная птица. Или, может быть, даже сойки у нас с американцами разные?

А что касается «капитально важного», то старый партайгеноссе, как это ни странно, считал таковым не общественные потрясения и катастрофы (пережил их на своем веку несколько, и всякий раз жизнь на каком-то уровне «устаканивалась»), а перемены, которые происходят собственно с человеком и которые особенно бросаются в глаза старикам — каждое текущее поколение, поскольку эти перемены происходят с ним самим, их не замечает, принимает как данность.

«Что ты имеешь в виду? — допытывался я. — Свободу нраbob? Наркоманию? Сексуальную революцию?» — «Нет, это тоже уже бывало. Свобода нравов сменялась пуританством, а потом опять воскресала. Примеров в истории сколько угодно еще с античных времен. Короткие юбки превращались в длинные, а потом становились еще короче». — «Тогда что же?» Дед вздыхал, пожимал плечами: «Революция, контрреволюция, свобода, неволя... Это все маятник качается. А капитально важно то, что человек потерял определенность, утратил, если можно так сказать, внутреннюю кристаллическую структуру, становится другим, меняется...» — «В лучшую или в худшую сторону?» — «Не знаю. И если это предопределено, то не хочу знать». Теперь уже я пожимал плечами: темно и непонятно. Однако подхватил у него: «капитально важно».

Первым учуял возвращение хозяев Рекс — вскочил, насторожился, подбежал к воротам. Я было воспринял это как знак тревоги, но вскоре тоже услышал отдаленный треск мотоцикла и пошел открывать. Василий, однако не стал заезжать во двор, не стал даже глушить мотор, а развернулся, показывая готовность к новому рейсу.

Расспрашивать не пришлось, Дарья сама сказала:.

— Кашки немного поел с утра... А вообще он мне не нравится: левая рука висит, ногу приволакивает...

— «Кашки поел», «нравится — не нравится»... — раздраженно перебил старик, и это было необычно, жене он никогда не перечил. — В больницу ему надо к хорошему врачу. Ты готов? Куртку захвати — ехать будем с ветерком, замерзнешь.

Дарья отошла, не слушая бурчанья мужа, и я побежал следом, в дом за курткой. Одеваясь, нащупал что-то в нагрудном кармане. Странно. У меня там ничего не было. Первое, что почувствовал, расстегивая карман, — запах знакомых парфумов. Это был Тонин кошелек. А в нем те самые доллары, которые дала ей мама. Честно говоря, я то ли растерялся, то ли растрогался. Будь она рядом, не преминул бы, наверное, спросить: «Это что — за труды?» Но спрашивать было некого.

— Надень шлем, — сказал Василий. — Тоня свой телефон оставила, чтобы позвонили, если понадобится.

— С ней все в порядке? — спросил я наконец.

— Встретили какие-то двое. Из нынешних крутых. Вышли из-за кустов, видать, ждали. Одного она узнала. Пошла с ними. С поворота дороги видел, что спускались по тропке к порту.

— Значит, все хорошо?

— Дай Бог.

...Все в конце концов «устаканивается». Ко всему привыкаешь, со всем смиряешься. А что еще остается? Как говаривал убиенный Кук, наше дело телячье — обгадился и стой. Иногда, правда, он прибегал к варианту: наша жизнь, мол, как детская рубашонка — коротка и обгажена. Но ключевое слово в обоих случаях одно и то же, а применительно к самому Максу подтвердился и тезис о краткости бытия. Всевышний бармен не долил в его стакан. Впрочем, в нашей компании бытовало убеждение, что лучше недолив, чем разбавленное пойло...

Вниз от Мамуки до трассы ехали с осторожностью. Старик показал место, где поперек дороги была натянута проволока.

— Прямо как партизаны действуют, — сказал он, а я так и не понял, чего в этом больше — удивления или злости.

Зато выехав на шоссе, он пришпорил свой драндулет. Справа замелькали скалы, деревья, откосы, засаженные золотистым дроком и розмарином, а слева во всю ширь открылось непривычно пустынное море. Прежде в эту пору его оживляли, открыв летнюю навигацию, рейсовые катера; буксиры, кряхтя, перетаскивали громадные плавучие краны, с помощью которых строились волноломы и укреплялись берега; в грузовом порту наверняка стояла бы под разгрузкой пара судов и дожидалось на рейде своей очереди третье; на горизонте шнырял бы в поисках рыбы трудяга-сейнер; в самом городе у центрального причала высился бы похожий на утюг многопалубный круизныи лайнер — часто не один и нередко под каким-нибудь экзотическим флагом. Сейчас море было голо, мертво. Только у нефтебазы скучал танкер, из-за которого будто бы разгорелся сыр-бор. Что бы ни писал Багдасар в своей газетке о мире и дружбе, мистер Брик не спешил, как видно, выпускать добычу из рук. Где-то там, в грузовом порту, сейчас находится инфанта.

Пустынно было и на окраине города, куда мы скатились, будто по руслу горной реки, петляя между утесов. У автовокзала, как и в день моей поездки в Междуреченское, стояло несколько частных такси. Человек чужой и посторонний, не видевший прежнего многолюдства на этой площади, ни за что не понял бы, зачем здесь несколько перронов и столько стоянок с указателями автобусных маршрутов, когда ни пассажиров, ни автобусов нет и в помине. Тягостная тишина, как после захвата города вражескими войсками и капитуляции.

Вокзал тоже был мертв… А ведь и об этом когда-то говорили. Паралич транспорта дед сравнивал с инсультом. Внешне организм как будто в порядке, но произошло невидимое снаружи кровоизлияние или закупорка какого-нибудь сосуда мозга, и человек беспомощен, обездвижен. Так и с экономикой?

Листая справочник, дед объяснял, что инсульт бывает геморрагический и ишемический. Какой из них случился с нами, понять было невозможно. Может, оба сразу. Хрен редьки не слаще. Но сейчас меня занимало другое: что судьба припасла для нас самих?

...Ближе к центру, словно по контрасту, было многолюдно и многошумно. Шум снующей, больше приценивающейся, нежели покупающей толпы. Впрочем, были и покупатели — очередь за свежепойманной грошовой килькой, из которой к ужину приготовят котлеты или, приправив перчиком и лучком, тушенку по старинному местному рецепту. Возле рынка попали даже в пробку. Пока стояли, отметил: призывов против Валеры Ветряка на заборах не стало. На сей раз их закрасили с особой тщательностью. Неспроста.

За мэрией поворот направо. Василий прибавил газа, подхлестнул драндулет, и мы мигом взлетели к Садовой. Еще поворот, две сотни метров по старой улице мимо засыхающего, дряхлого дуба и забрызганного битумом можжевельника. Двор был пуст. Как я ни торопился, однако захватил накопившиеся в ящике за два дня газеты и успел обратить внимание на аршинными буквами набранный заголовок через всю первую страницу «Южного края»: «Возьмемся за руки, друзья!» Чего это Багдасара на патетику потянуло?

Взбежал на этаж, доставая на ходу ключи.

— Дед! Принимай блудного внука! — крикнул из прихожей, изображая бодрость и оптимизм. — Ты посмотри, что пишет Багдасарчик в своей газете! Хотелось бы знать, каких друзей он призывает взяться за руки.

Ответа не последовало. В проходной комнате никого не было. Я толкнул дверь дедовой спальни.

Уже потом, придя в себя и слегка опомнившись, я подумал о выдержке и силе духа моего деда. Он все предусмотрел, не пренебрег даже мелочами: отодвинул коврик, лежавший перед тахтой, положил на пол рядом с изголовьем свой старый халат, который не жалко будет выбросить, закрыл подушку полотенцем и лег на самом краю... А тогда, зайдя к нему, увидел кровь, простреленную голову, свесившуюся руку и выпавший из нее пистолет.

Я заорал невесть что и бросился к деду, начал тормошить его. Но он был мертв. Застрелился классическим, как сам бы сказал, способом: пистолет к виску.

Позже вспомнил одну его реплику: «Даже застрелиться не могут по-людски....» Сказал это, прочитав, как человек покончил с собой, выстрелив себе в рот. «Какая разница?» — удивился я. Он помолчал, согласился, что разницы, имея в виду результат, никакой нет, что бывают безвыходные, кризисные положения и ни минуты на раздумья, но потом сказал все же: «Вульгарно это — совать пистолет себе в рот. Однако вполне в духе времени. Оно само по себе вульгарно».

Я заметался в растерянности, кинулся к телефону...

— Погоди, — сказал Василий, который зашел следом за мной. — И ничего не трогай.

Он подошел к деду, взял его руку (тело еще не закоченело), попытался нащупать пульс, потом бережно положил эту руку на грудь, как кладут покойникам, приложил ухо к груди, поднялся и закрыл деду глаза.

— Посмотри, нет ли записки.

Записка лежала рядом с деревянной кобурой пистолета на тумбочке возле тахты. Собственно, записок было две, хотя и на одном листе. Обе адресованы мне. Первая приготовлена явно заранее: написана твердым, прямым почерком:

«Где похоронить меня, знаешь. В оградке у бабушки места хватит. Отпевать не нужно, если даже начнут уговаривать. Сейчас такая мода пошла. Не обращай внимания.

Отдельного памятника ставить не надо. Ниже бабушкиного имени пусть добавят: Новосадов Прокофий Семенович, 1914 — ...»

Вторая записка далась деду с трудом, это было видно по почерку: «Извини за предстоящие хлопоты, но рано или поздно они все равно наступили бы. Вынужден ускорить события. Не хочу быть в тягость тебе и себе самому. Твой дед».

25.

— Горе, старичок, субстанция вполне материальная, — глубокомысленно сказал под конец Багдасар.

— Что имеешь в виду? — спросил я тупо — было, ей-богу, не до философских обобщений.

...Увезли деда как нечто уже не принадлежащее мне, просто вынесли из квартиры, натыкаясь носилками на двери и углы, как выносят старую мебель; ушли, наконец, следователи-криминалисты, обшарившие наше жилье — один даже в холодильник заглянул, а другой с десятка, наверное, ракурсов запечатлел камерой со вспышкой бездыханное тело. В этой прокурорско-милицейской команде оказался и знакомый мне майор в кепочке. Спросил:

— Вы ничего не трогали, когда зашли? Все было так же?

Я кивнул. Тогда он заметил:

— Интересно получается: человек, выстрелил себе в голову, а потом сложил руки на груди...

Мне не понравились слова и еще больше — тон.

— Что вы хотите этим сказать?

Вмешался Василий:

— Рука висела, это я положил ее на грудь.

— Зачем?

— Пощупал пульс, не нашел и положил руку как положено. Я и глаза ему закрыл.

— А вы кто такой?

Теперь уже пришлось вмешаться мне:

— Это наш друг, дядя Василий Леонтьев. Воевал вместе с дедом. В квартиру зашел вместе со мной.

Отвязался. Ушли, наконец, захватав пистолет и записку. Уехал и Василий. Старик был потрясен не меньше моего. Хотел остаться, но я уговорил: незачем, а Дарья будет волноваться. Выпроводил испуганных, любопытствующих и сочувствующих соседей, заперся и готов был завыть от безысходности. Видеть никого не хотел и одиночество было невыносимо; белый свет не мил, а день как назло выдался солнечный, ясный. Ложился на диван и вставал, ходил по комнате, не зная куда деть свое бренное тело. Когда часа через полтора раздался сперва звонок, а потом и настойчивый — кулаком — стук в дверь, подумал только: кого еще черти несут? Это был Багдасар.

— …Что я имею в виду? — переспросил он, наливая по второй. Первые полстакана налил со словами: «Это вместо наркоза. Выпей. И закуси, если можешь. Запей хотя бы соком...» Сок он тоже принес с собой. — В виду я имею то, о чем пишет Прокофий Семенович. Хлопоты.

— Ты читал записку?

— А что в ней секретного? И пистолет этот устрашающий показали. Никогда такого не видел, да и менты, наверно, не видели. Еще спорили: на нем прицельная планка с разметкой на тысячу двести единиц. Что это? Неужели метры? С ума сойти! Прицельная дальность — тысяча двести метров... Не может такого быть. И я сказал, что скорее всего это футы. Пистолет-то не российский. А кобура красного дерева, а дарственная табличка от маршала!.. Обалдеть можно. Ты-то все это раньше видел?

Я промолчал. Багдасарчик заговаривал мне зубы и сам понимал, что это бесполезно. Психотерапевт хренов.

—Твой дед великий человек, и то, что он сделал... У меня бы пороха на такое не хватило, говорю честно. А он решил и сделал. Как римский патриций. Но те в таких случаях еще и гостей созывали. Проститься. Играла музыка, разносили вино, курились благовония... Давно, заметь, решил, но на торопил события. Жил пока способен был жить. Не меньше и не дольше. А когда у человека инсульт в восемьдесят пять лет, какая это жизнь?

— Об инсульте откуда знаешь?

— От ментов же. Ваш телефон прослушивали. И о вызове скорой помощи знают.

— С тобой-то почему откровенничают? Вошел в доверие?

— Обижаешь, старичок. Притом совершенно незаслуженно. Я им неинтересен. В упор не видят. Как и любого, кто продается за пайку. Они и сами такие. Прибежали с докладом к моему шефу Валере Пинчуку. Мы как раз обсуждали следующий номер. Я предложил шапку через всю первую полосу: «Организованных преступных групп в городе больше нет. На очереди — борьба с коррупцией». Хотел дать ее как цитату из выступления кандидата. Вооруженных банд у нас, мол, уже нет, а ежели теперь меня выберете, то и с хапугами-чиновниками покончим.

— Ветряк что у нас — единственный и неповторимый? Как бык-производитель на ферме?

— Старичок! Я вижу, ты его по-прежнему за идиота держишь. А зря. Во-первых, есть железный альтернативный кандидат. Из его же команды, но не засвеченный, никому не известный и ненужный...

— Тогда зачем он?

Багдасарчик обожал выступать в роли самого знающего и осведомленного. Сейчас был как раз такой случай:

— Да ты совсем забурел и оброс шерстью. Зачем? Для подстраховки. Потому что есть еще один претендент — от коммунистов. Представь себе: в последнюю минуту этот коммуноид, если бы кандидатов было всего двое, снимает свою кандидатуру, и выборы вообще срываются. Все планы Валеры с депутатством, неприкосновенностью, экономической зоной — коту под хвост. Возможно такое? Если не принять превентивных мер — запросто. А ты думаешь, это только его планы? За ним люди стоят, которые оторвут башку в случае провала. Потому и зарегистрировали дублера. Альтернативность выборов обеспечена, матч состоится при любой погоде, в бюллетене будет не меньше двух кандидатов. Полная демократия...

И не понять: говорит он всерьез или ерничает? То есть я понимал: всерьез, как обычно, валяет дурака, смех, так сказать, сквозь слезы, не первый раз, но ведь взрослые дяди занимаются этой игрой с полной самоотдачей, землю под собой роют копытами. Как профессиональные картежники среди лопухов-лохов. Лохи подсаживаются, чтобы поиграть, почувствовать себя равными в компании говорливых и раскованных, симпатичных и улыбчивых людей, а профессионалу нужно их ободрать — разуть, раздеть и пустить босиком по шпалам...

— Однако главная интрига сейчас в другом. Коммуноиды хотят сделать твоего деда жертвой прогнившего олигархического режима. Каково? Сильный ход перед выборами. Представляешь: обитый кумачом гроб, речи и призывы с пением «Вы жертвою пали в борьба роковой...»

— Перестань паясничать или катись к черту, — попросил я.

— А я правду говорю. Похороны — не митинг, разрешения собраться просить не надо. И говори, что хочешь. С этим и прибежали городские начальники к моему шефу.

— Они к нему, а ты ко мне? И что решил твой шеф?

— С Кирпичом совещался, пришлось призвать на помощь.

— И Кирпич там был?

— Жену с дочкой отправил на всякий случай куда-то вроде бы в Грецию к ее родне и приехал на переговоры. Хитрющий мужик. Танкер пока не отпускает, убытки уже зашкаливают, а этот пират только улыбается... Делят посты в администрации будущей экономической зоны. Они теперь часто появляются вместе перед электоратом.

—«Возьмемся за руки, друзья...» — вспомнил я недавно читанное.

— А что? — вскинулся Багдасар. — По-моему, удачно придумано. Знаешь, откуда я это взял?

Меня, однако, интересовало другое:

— Так что они все-таки решили? Хотя, честно говоря, мне на их решения в высшей степени наплевать.

— А вот это напрасно, старичок. Против ветра не наплюёшься. Я же тебе сразу сказал, что горе — категория вполне материальная, хотя и мистическая. Вырыть могилу нужно? Нужно. «Принесите справку о смерти». А у кого ее брать? Смерть-то от огнестрельного оружия. Тут ты и намыкаешься между загсом, врачами, прокуратурой и милицией. Нет санкции, не закончена экспертиза, не получены анализы, следствие продолжается и тому подобное...

— Короче, — попросил я.

— Кирпич сказал, что ни маевки, ни базара на похоронах не допустит. Это я цитирую. И велел, чтобы город похоронил нашего героя по высшему разряду и без проволочек. Когда мэр пискнул насчет средств, Кирпич рявкнул и сказал, что денег, если нужно, даст. К этому подпрягся и мой шеф. А я предложил пока погодить с лозунгом о борьбе с преступностью и коррупцией, поскольку никуда они не денутся, а в ближайшем номере дать шапку: «Город прощается с героем». Представляешь? И портрет героя.

— Одним словом, — сказал я, — мне выбирать надо, кому отдать деда? Так получается. А ты в роли посредника. За портретом пришел?

— Опять обижаешь и снова незаслуженно. Пришел разделить твое горе и помянуть усопшего. — Багдасар налил по третьей, на этот раз понемногу. — По-твоему получается, что мне больше всех это нужно... Считай, что я ничего тебе не говорил. Или лучше так: уведомил, что город берет на себя вся заботы по похоронам своего выдающегося гражданина. И никакой политики. Тебя это устраивает?

Я промолчал. Глупо было упираться и становиться в позу. Что и кому я докажу? Между кем и кем делаю выбор? Есть ли он вообще — какой-нибудь выбор у нас?

— Матери, кстати, сообщил? — спросил Багдасар, аккуратно переведя разговор на другое.

— Позвоню вечером.

— Приедет?

Это был трудный вопрос. Надо бы проститься, проводить в последний путь, но визы, разрешения... Да и билет на самолет сумасшедших денег стоит.

Забегая вперед, скажу, что с матушкой мы говорили долго и бестолково. О том, что дед застрелился, я так и не сказал. Почему-то не решился. Да и зачем ей это? Жизнь и без того нелегка. Словом, имелась в виду естественная кончина дорогого, но очень старого человека. В итоге оказалось, что прямых авиарейсов из земли обетованной в наш южный край сейчас нет, а с пересадкой она доберется не раньше чем через неделю. Остановились на венке с надписью: «Дорогому папочке Прокофию Семеновичу Новосадову от любящей дочери Клавдии издалека». Это «издалека» любящая дочь повторила несколько раз, всхлипывая и обливаясь слезами.

Багдасар тем временем сбегал за второй бутылкой. Ночевать остался у меня. Помянули не только деда, но и Максима Кукуева.

...Ну почему аборигены съели Кука?

За что — неясно, — молчит наука.

Мне представляется совсем простая штука:

Хотели кушать — и съели Кука...

— А ведь я предупреждал... — плаксиво тянул уже пьяненький Багдасарчик, шмыгая длинным носом. И я кивал: что было, то было. Предупреждал. Но от судьбы, видать, никуда не денешься.

26.

Похоже, что главной заботой организаторов было произвести впечатление. Приглушенно звучали из динамика траурные мелодии, и наготове стоял духовой оркестр — не лабухи из бюро ритуальных услуг, а городской вполне приличный оркестр, игравший по торжественным дням на площади и в театре. У гроба чинно сменялся почетный караул, возлагались цветы, подносились венки. Кирпич поставил на уши весь город — венков принесли множество. Даже от ресторана «Волна» (небезызвестная «палуба», где давали год назад скромную отвальную матушка с Вайнштейном и где я познакомился с Люсей). Этому ресторану, как шепнул мне Багдасар, было также вменено в обязанность накрыть поминальный стол. И не мелочиться, не мелочиться!

Кульминацией действа стало появление Григория Трофимовича с Ветряком. Выглядело все так, словно сами пышные похороны затевались ради этого появления, да так оно и было. Кирпич предводительствовал, выступал в роли патриарха, представляющего народу своего избранника. Вроде бы он, мистер Брик, по-прежнему здесь самый главный. На пипл это произвело впечатление. Кажется, только мы с дедом остались равнодушными.

Прозвучали соответствующие речи о невосполнимой утрате и долге перед нашими героями, о нынешних трудностях и надеждах на будущее. В надгробном слове кандидата в народные избранники (против обыкновения он почти не размахивал руками — должно быть, работа имиджмейкеров) угадывался возвышенный багдасаровский стиль. А потом — трагический вскрик оркестра и растянувшаяся на пол-улицы процессия: сначала венки, потом люди, несущие на атласных подушечках многочисленные дедовы награды... За ними приезжал специальный человек от Кирпича. Сказал что-то вроде: ты, мол, братан, в натуре не беспокойся — Трофимыч-де обещал отвернуть всем головы, если пропадет хоть одна бляха из этой коллекции. И я отдал бляхи вместе с мундиром, не пересчитывая. А ведь Ветряку даже в этом случае не поверил бы. Тот наверняка украл бы какую-нибудь звезду или экзотический крест — были у деда и такие. Прохиндей, мелкая душонка.

Я наблюдал и воспринимал происходящее как бы глазами деда. Кое-что — так мне кажется — вызвало бы у него эдакую усмешку: а наши-то господа бандиты не такие уж и вахлаки. Ты посмотри, как подошли к внуку усопшего и пожали руку, передали соболезнования отсутствующей дочери покойника, как в лучших традициях светского церемониала поправили ленты — каждый на своем венке... Можно подивиться, с какой легкостью прижилось здесь само понятие протокола, больше свойственное иным, высшим сферам, но стоит ли удивляться, зная всеохватную восприимчивость нашего замечательного народа? Джентльмены. За вами будущее, господа-товарищи! Так держать!

Дорогу перед гробом усыпали цветами. Трогательно. Но так у нас в городе с некоторых пор хоронят братков, павших в межклановых разборках и перестрелках с милицией. Дед тут при чем? Впрочем, и это можно объяснить. Дают, может быть, понять, что провожают в последний путь не фраера, а своего человека. Или почти своего. Старый пердун не скиксовал перед шоблой, а взял пушку и шмальнул себе в висок. Поступок. Не каждый сможет.

Вообще, как я понял, перехваченная у коммуноидов идея воспользоваться похоронами, помогла Кирпичу укрепиться, вынудила «команду захватчиков» пана Валерия к торгу и уступкам. Не знаю, до чего они договорились, но силу свою в городе Трофимыч показал, и те, кто стоял за Ветряком, должны были с этим смириться. Заколебавшаяся было под напором чужаков наша мелкота (лавочники, владельцы харчевен, мастерских, строительных и посреднических контор) снова присягнула на верность своему барону, явившись по его приказу с венками один роскошнее другого на похороны какого-то чудаковатого старика. А здесь они балдели от впечатляющей даже по нынешним все обесценившим временам россыпи выложенных наград, шушукались по поводу загадочного самоубийства, на них снисходило успокоение от обилия милиции, от вида солдат, присланных военным комендантом для салюта... Милиция и солдаты воспринимались как знак: власть с нами. И слава Богу.

Отпевания не было, но появились какие-то старухи, раздававшие свечечки, и за этим тоже чувствовалась рука Кирпича. Стратег. Не надо отпугивать от себя верующих.

Господа хорошие возлагали свои венки, жали руку мне и стоявшему рядом дяде Василию (о нем шелестел слушок: был ординарцем на фронте у полковника Новосадова), а потом — и это, может быть, главное — препровождались на поклон к барону. Он в свою очередь на правах хозяина, владельца здешних мест, поименно представлял их будущему народному избраннику, заведомо зная, что эти курвецы уже не раз светились в «Гранд-отеле», шустрили в штаб-квартире кандидата. То-то некоторые потупляют, прячут глазки, спешат отойти и зажечь свою свечечку во спасение тела и души.

Мне даже показалось, что плотно сжатые губы деда сложились в сардоническую улыбку.

А в какой-то момент я заметил майора в кепочке. Как бес, он выглядывал из-за чьего-то плеча. Само его появление не удивило, милиции было больше чем нужно — это, кажется, единственный способ, каким наша власть способна показать свое усердие. Но рядом с ним был патлатый амбал — тот самый, что застрелил Кука. Майор говорил что-то, амбал, прислушиваясь, склонял голову к нему и время от времени поглядывал на меня... Да-да, именно на меня. Прицельно, весьма внимательно и я бы даже сказал — удивленно.

Черт знает что. Могу представить себе самочувствие преступника, выставленного для опознания, однако на этот раз — был уверен — самому убийце давали возможность опознать или просто узнать возможного свидетеля его преступления. Зачем? Что за игра? Какое продолжение последует? И когда этого продолжения ожидать?

На кладбище Кирпич с Ветряком не поехали. Подошли попрощаться, Кирпич обнял меня, на современный лад похлопывая по спине, Валера еще раз поклонился покойнику, пожал мне руку, по-митинговому, «по-ветряковски» помахал пиплу, и оба удалились. Мы с Тамарой ходим парой... Надолго ли хватит дружбы?

Когда направлялись к машинам, патлатый побежал вперед, прижимая локтем спрятанную под пиджаком кобуру. Усадив Ветряка, сам сел рядом с шофером «Мерседеса».

«Мерседес» в сравнении с бегемотоподобным «джипом» Кирпича выглядел мелковато, но таково ли истинное соотношение сил? Впрочем, что нам до них?..

Мистер Брик перед тем, как забраться в чрево своего бронированного бегемота, поговорил с кем-то по телефону, видимо, отвечая на звонок. И я при виде мобильника впервые за этот день вспомнил об инфанте. Вспомнил как о чем-то невероятно далеком и даже небывшем.

Девчонка нравилась деду, но много ли для этого нужно? Ему и Люся нравилась. Он принял бы кого угодно, лишь бы Диме было хорошо.

Оставленные Тоней мобильный телефон и кошелек с баксами я носил с собой, чтобы при случае отдать папочке: возьмите, мол, то, что дочка второпях забыла. Но сегодня оставил под подушкой, хотя и знал о предстоящей встрече. Решил, что не стоит мешать праведное с грешным и не надо делать слишком резких движений в отношениях с этим мужиком.

Пару раз вертел в руках мобильник. Позвонить? Куда? Кому? Девчонка не оставила никаких координат. Видимо, сама собиралась дать о себе знать?

Думал об этом? Думал. Но после кончины деда и в сравнении с тем, как это произошло, все остальное казалось мелким и ничего не значащим.

На поминках мы с Василием оставались недолго. Очень скоро они тоже превратились в митинг. Зашли ко мне домой и уехали на Мамуку.

Здесь ждала новость: Дарья сказала, что вскоре после отъезда Василия слышала похожий на взрыв, хлопок на тропе, ведущей к кордону из ущелья. Отправились туда и увидели, что сработала одна из сигнальных мин.

— Неймется, — сказал старик. — Опять приходили.

— Может, это зверь?

— Вряд ли.

Мобильник ожил на следующий день под вечер. Мы как раз вернулись с обхода. Новых петель-ловушек не нашли, но браконьерские следы были. С помощью Рекса обнаружили место, где совсем, по-видимому, недавно свежевали косулю. Об этом и говорили, когда неожиданно зачирикал телефон.

— Наконец-то. Нашлась пропащая душа. — Василий даже обрадовался, хотя, казалось бы, ему-то что до этого?

— Зови ее к нам, — добавила Дарья. — Скажи, что мерзнешь один в светелке.

Светелкой она называла мансарду.

Признаться, я отозвался не без волнения:

— Да.

И услышал мужской голос:

— Дмитрий Прокофьевич?

Не ожидал. Но у событий нередко бывает своя непредсказуемая последовательность и логика... Ответил:

— Я.

Сразу подумал о Кирпиче. Однако это был не он.

— С вами говорит Волобуев.

— Простите... — не понял я.

— Майор милиции Волобуев, — объяснил он, и я живо представил себе его физиономию. Улыбчивая приветливость была, видимо, свойственна этому майору в кепочке. Он и с патлатым амбалом говорил на похоронах, слегка вроде бы улыбаясь. Впрочем, может, это и не улыбка вовсе — просто бывает такой тип лица.

(Отвлекусь на минутку. Вспомнился вдруг эпизод в милиции после гибели Кука и два моих собеседника — майор в кепочке и пан подполковник. Они довольно точно вписывались в дедов расклад: бывают, мол, характеры рассудительные и вздорные. Из этого отнюдь не вытекает, что обладатель рассудительного характера обязательно хороший человек, а тот, у кого характер вздорный, — плохой. Рассудительность может соединяться с коварством, изощренной хитростью, а вздорность — с искренностью и прямотой. Разве не так? Майор показался мне рассудительным человеком.)

— Здравствуйте, — сказал я тоном, каким обычно говорят: «здравствуйте, я ваша тетя».

— Хочу попросить вас зайти ко мне завтра в десять утра.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего нового, обычные формальности.

— А все-таки? — попытался я проявить настойчивость.

— Приходите — поговорим. — И он отключился. Приветливость тоже имеет свои границы.

Но какого черта ему нужно? Откуда он взялся? Где выковырял номер телефона, который и я не знаю? Об этом проговорили остаток вечера.

Ничего хорошего от визита не ждали. Обсуждали возможные причины вызова: смерть деда, гибель Макса... Я вспомнил радиопередачу и то, что случилось потом с Фисой. Может, под меня копает секьюрити Ветряка из-за того, что нечаянно наступил шефу на больной мозоль? Подозревают в каких-то кознях? Но не хотел же, не хотел! И вообще ни от кого мне ничего не нужно. Оставьте, ради Бога, в покое.

Такое вот настроение. Самому противно. Как заяц в петле. Чем больше дергаешься, тем туже затягивается петля. А как славно резвиться на воле!

Василий остался ждать меня со своим драндулетом в переулочке недалеко от того места, где был убит Макс. Больше припарковаться негде. И это тоже было дурным предзнаменованием. Правда, тут же сказал себе: если так смотреть на мир, то он весь окажется собранием дурных примет. Здесь убили Макса, а в подвале «Гранд-отеля» в 20-х годах был застенок ЧК, на спортплощадке по соседству немцы в годы оккупации устроили концлагерь, а в здании милиции, куда я направляюсь, было их полицейское управление...

Майор поднялся навстречу и сразу как бы приступил к делу:

— Хочу обрадовать: экспертиза установила, что изъятый у вас пистолет ни в каких других делах не был засвечен.

Я даже оторопел:

— Чему радоваться, когда из него мой дед застрелился? И какие еще могут быть другие дела? Времен Великой Отечественной?

Однако мой иронический пассаж насчет Великой Отечественной был оставлен без внимания:

— Мы с вами познакомились на месте убийства. А в таких случаях всякое бывает...

Представляете? Он снимает с меня подозрение. Экспертиза, выходит, проверяла не из дедова ли пистолета застрелен Макс, а сделать это мог только я. Подзуживало искушение посоветовать ему отдать на экспертизу пистолет того патлатого амбала, с которым он так дружески беседовал давеча на похоронах... Воздержался.

— Хотите сказать, что то убийство и дедов пистолет никак, к счастью, не связаны? И собираетесь вернуть мне семейную реликвию?

— Шутить изволите. Огнестрельное оружие да еще такой убойной силы...

— Можно спилить боек, заклепать ствол, и он превратится в игрушку.

— Никто этого делать не будет. Забудьте о нем. Скажу больше: его уже нет у нас. Кстати: вы знали Максима Борисовича Кукуева?

— Макса? Знаю. Вместе состояли в горноспасательном отряде.

— Почему же не опознали его в том убитом?

Он задал, наконец, вопрос, которого я ждал. Хренов комиссар Мегрэ отечественного производства усыплял, как я тогда подумал, мою бдительность байкой о пистолете...

— А разве это был Макс?

Все люди притворщики, каждому приходится притворяться. И я это сделал, как умел, притом, кажется, не наихудшим образом.

Майор несколько секунд разглядывал меня. Довольно спокойно, не пытаясь изобразить что-либо на своей физиономии. Между прочим, люди с такими банальными, ничего не выражающими физиономиями куда более опасны, нежели обладатели характерных, с резкими чертами лиц. Впрочем, это общеизвестно.

— Да, это был Кукуев.

Я собирался проблеять что-нибудь про темноту и дождь, но его это уже не интересовало.

— Прошлый раз вы говорили о стрелявших. Сколько их все-таки было?

И этого я ждал.

— А шут их знает, — ответил со всей искренностью. — Я спрятался за дерево, чтобы самому не попасть под пулю.

— Но одного-то вы разглядели...

Очередной милицейский крючок. Как петля для зайца — авось попадется. Наверное, их специально этому учат...

Уверенности в том, что правильный ответ спасет мне жизнь, не было. Черт их знает, что у них на уме, у этого патлатого и его хозяина Валеры Ветряка. Может, уже решили убрать случайного свидетеля, тем более, что указал на него вполне надежный мент. Убрать на всякий случай. Покойный Кук (он же Макс) во время спасательных работ, проверяя страховку перед спуском со скалы, говаривал: береженого и Бог бережет. При этом он, ёрник, выдержав паузу, добавлял: как сказала монашка, надевая презерватив на свечку. Ужасно смешно.

— Вы же сами там были, — сказал я. — Разве можно было там что-нибудь разглядеть?

Словом, и на этот раз от роли свидетеля уклонился, повода стрелять по себе не дал. Хотя — повторяю — преотличнейше понимал: есть повод или нет его — решать не мне. Тут существеннее то, что по-настоящему нашего Мегрэ, как я вскоре понял, интересовало совсем другое.

— А что вы делаете на этой — как ее? — Мамуке?

Продемонстрировал осведомленность. Неспроста. Но мальчика Диму всегда отличала находчивость:

— Дышу горным воздухом, отдыхаю.

Большой находчивости не потребовалось. Да я и не придал значения вопросу. А он сказал:

— И упражняетесь в стрельбе по бутылкам?

Ситуация сразу стала на порядок круче. Власти не любят, когда законопослушные граждане, защищая себя, начинают стрелять. Хотя бы и в воздух. У властей это вызывает нервозность. Не привыкли. Подмывало сказать, что это была не бутылка, а стеклянная банка. И на сей раз сдержался. Возможно, разумнее было все в наглую отрицать. Какая стрельба? О чем вы? Можно было также наивно спросить: а вам что — жаловались сами браконьеры? На то, что им не позволяют бесчинствовать в лесу? Но власти опять же не любят, когда их уличают в порочащих связях, шпионстве и чрезмерной любознательности. А тут весь букет налицо. И очевидно: он заинтересован.

Я даже похолодел от нечаянной мысли: а ведь он, майор в кепочке, похоже, стоит за мужичками, доставляющими дичь в ресторан «Охотничий домик». Похоже, что п р и к р ы в а е т их. Слишком уж беспардонно они действуют. Бизнес или крыша для бизнеса? Без разницы.

Скотина. Сначала попугал тем, что запросто может сдать меня убийцам Макса, хотя формально — никаких угроз, одни намеки. И поди проверь, что он скажет тому амбалу: узнал я его или нет? А все упирается в поставки оленины и зайчатины. Ужасала ничтожность обстоятельств, от которых, вполне возможно, зависит твоя жизнь. А майор спросил между тем:

— Что за взрыв был позавчера возле кордона? Вы не в курсе? Откуда взрывчатка? Или это просто петарда, шутиха, чтобы попугать дурачков?

Вполне доверительный тон. Опять игра? Но до каких же пор я буду пешкой в чужих играх? Он вроде бы готов принять любой вариант, однако произнесено слово «взрывчатка», а с этим шутки плохи, особенно в наше взрывчатое время... И я пошел ва-банк, плюнув на слегка замаскированные то ли угрозы, то ли предупреждения. Не скажу, что сделал это вполне осознанно и расчетливо — так получилось. Была не была.

— А зачем вам дурачки? Не дурачки, кстати, а идиоты. Бьют зверьё без разбора... Вы знаете мой телефон и знаете «Охотничий домик». Свяжите домик и кордон напрямую, и дело с концом.

Он даже не удивился этому предложению о сотрудничестве — не стал утруждать себя. Хотя на упоминание об «Охотничьем домике» едва заметно отреагировал. Спросил только (скорее, на мой взгляд, для проформы):

— Думаете, что-нибудь путное получится? — Как бы между прочим.

— Если возьмете это в свои руки, то почему бы и нет.

Вот так. Мальчик Дима даже подыграть не поленился. Интересно, что бы сказал об этом дед? Помолчали.

— Значит так, — закончил аудиенцию майор. — Беспокоить вас по делу этого Кукуева, я полагаю, больше не будут. Что касается наградного пистолета, то извините — вернуть не можем. Закон есть закон. А об остальном подумаем.

Он будет думать. Мыслитель. Законник.

Василия мой рассказ особо не удивил. А чему удивляться: рынок. Все покупается и все продается. Трюизм, так сказать. Милицейская крыша даже предпочтительнее, лучше, чем откровенные бандиты. Старик заметил только, в точности повторяя мои слова: интересно, что сказал бы об этом Семеныч?

— С волками жить — по-волчьи выть, — предложил я вариант ответа.

Он однако не согласился:

— Выть по-волчьи тоже уметь надо. Сумеешь ли?

— Поживем — увидим.

— А когда позвонить обещался?

— Не сказал. Придется набраться терпения.

Вместе с тем решили: верить никому нельзя, а уж этому менту — тем более. Вернувшись на кордон, провели внутреннюю зачистку: сняли сигнальные мины, спрятали незарегистрированный карабин с оптикой, оставив тот, что по должности положен егерю. Старик зачем-то достал из шкафа китель с петлицами лесного ведомства и форменную фуражку...

— Кого это ты разогнался встречать? — не без иронии спросила Дарья.

Поначалу я не придал значения тому, что она словно отстранилась от наших дел и, занимаясь хозяйством, наблюдала за нами как бы со стороны. Происходящее ей явно не нравилось, а потому и дверь хлопала и посуда гремела громче обычного. И Сильва, ткнувшись лохматой башкой, в колени обычно с нею ласковой хозяйки, на этот раз услышала: «Иди к детям, бездельница. Нечего тебе здесь околачиваться...» Собака все поняла. Обиделась.

—Чего ты, мать? — не выдержал наконец Василий.

—Глаза б мои всего этого не видели... Что задумали? С кем связались? Ну Дима ладно — молодой, его еще жизнь по-настоящему не мяла. А ты что, уже при новой власти в тюрьму захотел? Бизнесмен нашелся! Они же вас обманут и подставят. А потом вышвырнут на старости лет с этого кордона и посадят своих людей. Куда денешься? Ни кола, ни двора, кроме этой Мамуки...

Куда делась бойкость нашей неунывающей хозяйки! Все обнажилось: сиротство после потери сына, близкий к отчаянию страх перед придвинувшейся вплотную старческой беспомощностью — поступок деда подхлестнул этот страх. Да что говорить! Василий усмехнулся невесело и посмотрел на меня, то ли извиняясь за скандал, то ли спрашивая: что, мол, на это скажешь? Я пожал плечами:

— Запросто можем дать отбой. Никаких обязательств не брали. Будут звонить — пошлем подальше и еще пригрозим прокуратурой...

— Кому грозить? Какая прокуратура? Они же все друг с дружкой повязаны, все куплены...

— Что же делать? — попытался урезонить жену старик.

— А я знаю? Я, что ли, заварила эту кашу?

Наверное, она имела в виду нашу с Василием глупую, на ее взгляд, суету с браконьерами, милицией и теми, кто стоит за ними, но на этом ведь не остановились бы. Предстояла до боли знакомая бестолковая дискуссия о том, кто заварил всю э т у кашу и нужно ли было ее заваривать. Для меня — уже пройденный этап, поскольку однажды с дедом договорились происшедшее не обсуждать и не осуждать — бесполезно; виноватых не искать, ибо все в той или иной степени виноваты. Договориться договорились, но иногда все же и мы срывались, иной раз по самому неожиданному поводу, а то и без повода. Противоречили сами себе, говоря сегодня одно, а завтра другое. Дед как-то сказал, что выражать недовольство происходящим все равно, что сердиться на шторм или землетрясение. Надо бы их предвидеть, но не умеем и никогда, по-видимому, не научимся. А на нас обрушилось нечто сродни стихии. И мы, кстати, не первые и не последние. Слабое утешение, однако никуда не деться. Кто-то сейчас уверен в себе, играет мускулами, поплевывает свысока на весь мир, а их ждут такие же несчастья, если не хуже. Увы. Другое дело — поведение каждого человека в отдельности, но и оно ведь не в диковинку: мало ли мы видели людской мерзости в самых обычных обстоятельствах? На что же надеяться во времена, когда все вокруг рушится?

Я не могу, говорил дед, быть судьей этого времени, потому что чувствую себя в нем чужим. Оно мне не нравится — вот и все. Сказал и ушел, хлопнув на прощанье дверью, отгородившись вечной тишиной. А здесь ядовитое варево еще бурлит, страсти кипят. До остервенения и почти до драки. Возможно, мы на Мамуке до чего-нибудь договорились бы. А потом вернулись к изначальной ситуации: быть или не быть, к сердцу прижать или к черту послать, продаться мамоне или оставаться белыми, пушистыми и беспомощными, как сильвины щенки?

Не успели. Дискуссию оборвало телефонное чириканье. Надо же! Оперативно сработал майор в кепочке. Если бы вот так же ловил бандитов и убийц. Что отвечать? Враз стало так тихо, что было слышно, как срываются капли с соска в рукомойнике. Ах, была не была...

— Да. Слушаю, — отозвался холодно и жестко.

А в ответ рванулось торопливо, безудержно, взахлеб:

— Здравствуй, милый. Это я, твоя женщина. Наконец-то я до тебя дозвонилась. Ты еще не забыл меня? — И следом с плачем: — Мне сказали, что умер дедушка... Как же так? Ты теперь совсем один и кроме меня у тебя никого нет... Почему ты молчишь? Ты слышишь меня? Слышишь?

У меня перехватило горло. Сказал:

— Я тебя слышу.

— Поцелуй меня, — вдруг потребовала она.

— Я целую тебя.

— Скажи, что любишь меня.

Боже мой! Для нее еще что-то значат слова...

— Я люблю тебя.

— Скажи еще раз.

Василий растерянно улыбался или мне только казалась улыбкой гримаса на небритом, обветренном лице. Дарья, забыв о споре, почему-то заплакала.

— Ну чего ты? — Это старик.

—Ах, ничего вы не понимаете... А ты не скупись — скажи, скажи ей... — Дарья поднялась и, вытирая тыльной стороной ладони глаза, подошла ко мне. Отобрав трубку, сказала: — Ты лучше приезжай скорее. А то мужики знаешь они какие...

Инфанта в ответ рассмеялась.

Вечером, когда я уже поднимался в светелку, Дарья будто подвела итог всему:

— Мы-то ладно, уже почти отмучились, а молодым в этом содоме еще жить и жить...

Я промолчал, но опять вспомнил: не мы первые, не мы последние. Да и выбора нету.