Из жизни Павла Ковалева по прозвищу Колобок

Повесть

Иные говорили: это он. А иные:

похож на него. Он же говорил:

это я.

От Иоанна, 9, 9.

Глава первая,

в которой выясняется, что не только рыбак

рыбака видит издалека

За неделю до Нового года горожан охватил азарт: к берегу подошла чуларка. Это, ежели кто не знает, молодая, мелкая и глупая кефаль, которая по неопытности и легкомыслию своему легко ловится на удочку-закидушку с лиманным или морским червем в качестве наживки. Впрочем, берется она, говорят, и на мотыля, и на разную другую насадку. Тут у рыбаков свои тонкости да хитрости.

Первой обнаружила подход рыбы городская рвань и пьянь. На пустынном главном причале, где когда-то швартовались (и высились многопалубными громадами, сияли в ночи огнями) теплоходы экспрессной линии Одесса – Батуми – Одесса, поначалу возникла быстротечная дискуссия:

– Разве это кефаль? Детский сад. Даже не чулара, не ларичь, а совсем мелкота.

– Заткнись, дядя. И утри сопли, а то обледенеешь, – послышалось в ответ. И впрямь – накануне наступавшего католического Рождества как раз похолодало.

– Какой я тебе дядя? Тоже еще родственничек нашелся. Старики называли такую мелюзгу стамбой или камидкой, стыдились об нее руки марать, оставляли на вырост.

– Значит, не детский сад, а ясли, а мы вместо нянечек будем, – гоготнул третий, звякнув мешком с пустыми бутылками, добытыми по окрестным помойкам и в кустах.

– Ты бы еще инспектора рыбоохраны вспомнил...

Но инспектора не было и не могло быть, потому как нечего ему взять у рвани и пьяни.

Так или иначе, но именно эти мужички первыми ощетинились штыками удилищ на портовых причалах. У некоторых, правда, и удилищ не было. Паша Ковалев, тот самый, которого назвали «дядей», стоял, тупо уставившись на морскую стихию, с одной только леской, намотанной на указательный палец. Процесс, однако, пошел.

Это был редкий случай, когда рынок в полном соответствии с убеждениями отечественных либералов действительно вскоре все поставил на свои места. Конъюнктура благоприятствовала, спрос был, появилось и предложение. Возникла своя инфраструктура: пока небритые, дурно пахнущие джентльмены занимались промыслом, их боевые подруги расфасовывали улов (по одному кг в пластиковый мешок), тут же его реализовывали (от четырех до шести гривен за килограмм – торг уместен), а на первые же вырученные деньги обеспечивали поставку согревающе-освежающих напитков и нехитрой зáкуси.

Уже на следующий день появилась («подгребла») пенсионного возраста дама с особыми, фирменными червями для наживки – сработал незримый рыночный телеграф. Черви отпускались в заранее приготовленные дамой крохотные бумажные кулечки по две гривни за порцию. Порцией-мерой стал спичечный коробок. Предоставлялись также напрокат удочки. Допускались бартер, лизинг и кредит. Кроме гривен, принимались доллары, евро и пойманная рыба. Сервис!

К тому времени уже сотни (без преувеличения) людей растянулись цепочкой по периметру портовых причалов. Первооткрыватели затерялись в этом множестве, но что поделаешь – такова судьба всех первооткрывателей. А само множество приобрело удивительную пестроту. Особенно это проявилось после Нового года, в те несколько предрождественских (по православному уже календарю) дней, когда опять заиграло солнышко, притихли ветры, заметней стали кремовые цветочки вступившей в брачную пору мушмулы, а градусник на здании бывшего клуба моряков показывал в тени +12. На залитых солнцем причалах было и того больше. Здесь же происходил главный городской новогодний променад.

Единение возрастов, сословий, полов, поколений было не поразительным даже, а умилительным. Бок о бок не просто мирно сосуществовали, а дружески ладили егозливые тинейджеры и почтенные старцы. Тут они были на равных. И более того: какой-нибудь шпингалет оказывался вдруг добычливее умудренного опытом седовласого соседа. Потому что житейская умудренность и фортуна совмещаются отнюдь не всегда. И с этим приходится мириться.

Преуспевающие, судя по снаряжению, экипировке, респектабельные господа соседствовали с явными аутсайдерами, о неудачливости которых в новой жизни свидетельствовал не только сам их облик, но и жалкая, по нынешним понятиям, еще советского производства рыболовецкая снасть. Тут опять-таки фортуна бывала непоследовательна и капризна. Суперснаряжение отнюдь не гарантировало успех. Слабое утешение для аутсайдера, а все же…

В этой монолитности, сплоченности, охваченности, так сказать, общей целью не пропадали однако отдельные личности. Более того, они здесь, если присмотреться, особенно высвечивались.

Ну вот, скажем, похожий на шкаф мужик с затылком, напоминающим загривок вепря, – ему что нужно, зачем он здесь? Не ради же улова. Отдаст его в лучшем случае кошке. Побудительный мотив тут – вечное мальчишество и азарт, свойственный нашему великому народу. Ничто не устоит перед ними, даже если придется наплевать на бизнес, на ворчание жены и хныканье деток, которым было обещано в эти дни посещение, к примеру, цирка или недавно открывшегося «Макдональдса».

И крутой не устоял. Джип бросил на платной стоянке у бывшего клуба моряков, где теперь – внизу банк, наверху казино; одет в добротную кожаную куртку, шаровароподобные молодежные штаны, на ногах кроссовки с модными наворотами, из-под бейсболки выбивалась короткая проседь, что и порождало сходство с загривком кабана. А рядом с ним маленький, скрюченный Паша Ковалев с неухоженной бородой, простатитом и циррозом, в замызганном плаще и похожем на блин – цветом и формой – беретике.

Крутой мужик сидит на захваченном из дому складном деревянном стульчике, вальяжно откинувшись на спинку, а Паша топчется на своих двоих, прикидывая между делом, где бы можно было отлить незаметно – на посещение платного общественного туалета нет у него нужных для этого пятидесяти копеек. Да если б и были – что за глупость тратить деньги таким образом, когда и на сто грамм не всегда удается наскрести.

Но главное-то в другом: у Паши с его намотанной на палец леской клевало, а у крутого нет. Потому Паша и терпел, удерживался из последних сил. Счастье, оно ведь переменчиво.

Почти столь же удачливой оказалась неожиданная соседка справа. Пышноволосая, крашеная, в длинном меховом пальто и остроносых туфлях на шпильке, она раз за разом азартно вертела катушку спиннинга, вытаскивая то по одной рыбке, а то и по две. Руки при этом не марала – снимал улов и снова наживлял крючки пристроившийся рядом некий человек. Подкаблучник? Бессловесный паж? Отнюдь. Розовощекий, улыбающийся молодец, который устроил своей даме такое вот сафари. Явно приезжая публика. Будет что вспомнить о рождественско-новогодних каникулах у Черного моря. Не все же летать на Кипр или Канары.

Этот перечень разнообразных личностей можно было бы продолжать бесконечно, но из толпы прогуливающихся отделился и подошел к даме и ее спутнику ухоженный, выше среднего роста и возраста человек. Обменялись приветствием на американский, что ли, манер:

– Хай.

– Хай.

А затем вполне по-русски:

– Разрешите вас сфотографировать?

– Конечно! – обрадовалась рыжекудрая. – Но только с рыбкой.

Очередной рыбки ждать долго не пришлось, как, впрочем, и готового снимка. Дальнейший разговор – со смехом и разглядыванием снимка – мужчины продолжали по-английски, и дама воспротивилась:

– Вы что – не можете по-русски, без этой тарабарщины?

Это опять вызвало смех: как мило! какая непосредственность! В такой замечательный солнечный день любой пустяк мог стать поводом к смеху.

– Однако хорошего понемножку, – сказала дама и вручила удочку кавалеру. – А это, – последовал жест пальчиком, указывающим на улов, – отдайте кому-нибудь...

Фу-ты ну-ты... Все, впрочем, нормально. Развлеклись, и хватит. Не тащить же эти рыбешки к себе в отель. Что с ними там делать? И вопроса, кому отдать, тоже не было: рядом стоял, удивленно разинув варежку, готовый с благодарностью принять подарок, люмпен по имени Паша Ковалев. Но смотрел он, однако, не на рыбу и даже не на предлагавшую eмy свой улов сладкую парочку – внимание его привлек господин, подошедший к этой парочке, сфотографировавший рыжеволосую рыбачку и затеявший затем с ее спутником разговор по-английски.

– Валера, – сказал, обращаясь к господину, Ковалев. Но уверенности в голосе не было. – Валера, – повторил он, – это ты? – И добавил затем тоже почему-то по-чужеземному: – Хай.

А срисованный с модной картинки господин (особенно привлекал внимание длинный яркий шарф, заброшенный поверх пальто за спину) вроде бы и не удивился:

– Ну ты даешь, Паша. Отпустил бороду и не узнать.

Раскинув руки, он подошел и обнял Ковалева, который едва доставал ему до плеча.

Эта странная сцена братания вызвала, конечно, любопытство почтеннейшей публики, но нарушить сам процесс рыбной ловли не смогла. Тем более что рыжекудрая со своим спутником и Паша с новообретенным Валерой отошли в сторонку. Здесь Паша проявил вдруг несвойственную ему решительность:

– Рыбу никому не отдавай, – сказал, вручая свой пакет с уловом. – Жди меня тут. Вернусь через пять минут.

Удерживаться дальше не было возможности.

Вернулся действительно скоро и – веселенький. День-то складывался удивительно удачно: рыбки и caм наловил, и получил еще в подарок, хороших людей встретил – с Валерой не виделись лет пятнадцать с тех пор, как тот слинял за бугор, и думалось, навсегда. А теперь вот и полтинник сэкономил – на контроле в туалете оказалась знакомая тетка, пропустила бесплатно. Мелочь, а приятно.

Валера терпеливо ждал его, но уже один. Забавно он выглядел в своем щегольском пальто с закинутым за плечо, как у парижского франта (недавно показывали такого по ТВ), пижонским шарфом и вульгарным пластиковым мешком, где билась еще живая рыба, в руках. Привлекал удивленное внимание гуляющих горожан. Какая-то бабулька спросила даже: «Почем продаете?»

– А где твои друзья? – Ковалев забрал у него пакет с рыбой.

– О чем ты, Паша? При чем тут еще кто-то? Я тебя встретил. «Я вернулся в мой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухлых желез...»

Валера декламировал трагические стихи с дурашливым пафосом, и Ковалев улыбнулся в ответ неожиданно покровительственно, как взрослый расшалившемуся ребенку:

– Но это, милый, не о нас. Taм дальше: «Ты вернулся сюда, так глотай же скорей рыбий жир ленинградских речных фонарей...» Мандельштам писал о Ленинграде.

– Не надо все понимать так буквально, – отмахнулся элегантный господин – даже странно было, что какой-то ощупывающий свою ширинку Ковалев называет его запросто Валерой. – Рыбьего жира, Паша, не будет.

Прохожие с любопытством наблюдали громкий обмен стихотворными строчками в столь неподходящем месте, а Ковалев стоял на своем:

– И дальше там: «Узнавай же скорее декабрьский денек, где к зловещему дегтю подмешан желток...» А у нас мушмула цветет и трава зеленеет.

Не выдержав такого занудства, Валера не просто еще раз обнял Ковалева, но и расцеловал в обе щеки его волосатую физиономию.

– Помню, Паша, помню! И хорошо, что ты помнишь. А то мне говорили, что Ковалев выпал, мол, в осадок.

– Это кто же так?

– Какая разница? Плюнь и забудь. Я и сюда-то пришел, когда увидел этот карнавал на причале. Тут, думаю, и надо искать нашего Пашу. Где же еще? Вчера пытался звонить...

Сдвинув берет на затылок, Ковалев продекламировал:

– «...У тебя телефонов моих номера...»

– Точно. А ответила какая-то мымра: «Не смейте нас беспокоить. Ковалев здесь больше не живет».

– Это моя бывшая жена, – объяснял, как-то сразу поскучнев, Паша.

– А где же, спрашиваю, где же он? Бросила трубку. Не знаю, говорит, и знать не хочу.

– Врет. Недавно повестку из суда принесли. Адрес, кроме нее, некому было дать. А где все-таки твои друзья? Я спросить хотел: чем они крючки наживляли? Ни у кого другого по две чуларки за раз не ловилось.

– Какие друзья? Живем в одной гостинице, познакомились в баре. А сейчас даме жарко стало, решила переменить наряды.

– Роскошная дама... – Паша даже зачмокал губами, чем вызвал эдакую усмешку спутника.

– Послушай, – остановился вдруг Валерий и придержал за рукав Ковалева, – ты что же, выходит, ничего не знаешь?

– О чем?

– Женька Лагин так и не дозвонился до тебя? Обещал в крайнем случае телеграмму послать...

– Куда? На деревню дедушке?

– А ты где живешь?

– В хибаре покойного деда на выселках. Он даже не дед мне, а дядя, брат моей матушки. Дом под самым лесом. Зато простор какой, вид на море, на горы. И хозяйство – колодец свой, несколько кустов винограда, громадный орех – дерево ореховое. Не поверишь – осенью восемь мешков грецких орехов собрал. До сих пор кормимся. А о чем Женька должен был мне сказать?

– Я его случайно встретил. Прошлой зимою в Давосе. Это в Швейцарии. Бывают же такие совпадения. Разговорились и вспомнили, что в этом году ровно тридцать лет, как мы школу закончили. Юбилей! Договорились встретиться. Он обещал обзвонить наших, кого найдет. Ему из Москвы это удобнее. Тебя, кстати, первым вспомнили, поскольку ты у нас оказался аборигеном...

– Погоди, – насторожился Паша. – Давос это где международный экономический форум проводят? – Посмотрел испытующе. – Круто. Вы-то что
там делали?

– Там еще и горнолыжный курорт, – рассмеялся Валерий. – Я же говорю: он на лыжах, я на лыжах. А в остальном, как все другие. Встречи с нужными людьми, и не смотри на меня так. Я брата сопровождал, а Женька в роли примкнувшего к российской делегации. Бизнес.

– А живешь где? – Ковалев пощупал выбившийся из-за спины приятеля кончик его длиннющего шарфа.

– По-разному. База в Лондоне, но приходится и на континенте бывать.
Амстердам, Гамбург, Франкфурт... Поначалу нравилось, а сейчас, если честно, устал.

– И чем занят? – Это прозвучало с некоторой даже подозрительностью.

– Знаешь, давай об этом потом поговорим. Я о другом думаю: какого черта мы здесь торчим? Может, отдашь кому-нибудь свою рыбешку и зайдем ко мне в гостиницу?

– Во-первых, рыбу я никому не отдам, – сказал Паша, и было очевидно, что переубедить его не удастся.

– А во-вторых? – улыбнулся Валерий.

– Во-вторых, не хочу эпатировать почтеннейшую публику в «Интуристе».

– Имеешь в виду свою хламиду? – Валерий взял за лацкан Пашин плащ, который от испытаний временем, непогодой и от житейских передряг приобрел цвет поистине серо-буро-малиновый. – Так на это нам наплевать. Можем даже махнуться – мoe пальто на твой лапсердак. Я и шарф отдам, хоть это подарок любимого человека...

Тут и Паша Ковалев заулыбался: это так напоминало их давние школьные проказы, где случались и переодевания.

– Подумаешь, невидаль, – продолжал Валерий. – Мужик собрался на рыбалку, надел подходящую к случаю робу. Не в смокинге же рыбу ловить…

Паша поморщился:

– При чем тут смокинг и рыбалка? Я всегда так хожу. Ты говоришь – абориген. Вот в таком качестве город своего аборигена и знает. Слушай, – сказал он, – а чего мы в твоей гостинице не видели? Поехали ко мне на фазенду. На маршрутке это минут пятнадцать и еще с полкилометра пешочком. Нажарим рыбки, посидим, поговорим за жизнь...

Валера достал из кармана жужжащий мобильник.

– Хэллоу. А, это вы. Очень кстати. Мой друг интересуется: чем вы наживляли крючки? У вашей подруги так хорошо ловилась рыба... – Выслушав ответ, он засмеялся. – Спасибо, обязательно передам. Хотя знаете – вы можете сказать ему это сами. Предлагаю слегка изменить план. Выезд на природу сохраняется. И барбекю. Брать такси не надо, они здесь ужасны. Да вы сами знаете – частный, дикий извоз. Попросите портье заказать машину для мистера Паркана. Да, для меня. А мы подойдем через четверть часа. Что еще? Погодите... Мой друг обещает угостить нас рыбой, так что организуйте, если можно, пару бутылок белого вина – алиготе, рислинга или ркацители. – Выслушав еще что-то, Валерий опять рассмеялся. – Хорошо. До встречи.

И сунул телефон в карман.

– На фига они тебе нужны? – с упреком спросил Паша. – Посидели бы вдвоем...

Валерий ответил не сразу и словно бы после раздумья:

– Ах, Паша... Тут еще разобраться надо, кто кому нужен. И потом, если помнишь, когда-то ты мне говорил: первое слово дороже второго. Я этой парочке еще с утра, до встречи с тобой, обещал вместе прогуляться. Ладно, посмотрим. А теперь пошли к гостинице.

– Яволь, мистер Паркан, – сказал на это Паша.

– А почему именно «яволь», господин-товарищ-мистер Ковалев? Все еще живете представлениями времен Второй мировой войны? Так уже Третья – холодная – война закончилась. А у американцев «так точно» совсем не «яволь», а по-другому.

– Как?

– Не будь занудой, Паша. Я не солдат. Не знаю и знать не хочу.

Глава вторая.

На фазенде

Они смотрели друг на друга с удивлением – Паша на автомобиль и автомобиль на Пашу. Никогда в такой машине Паша не ездил. Было совершенно очевидно, что обтянутые нежным велюром сиденья предназначены для людей из какого-то иного мира. И шофер, поглядывая на Пашу, соответственно был хмур. Однако Валерий сказал:

– Плиз, мистер Ковалев, – и распахнул перед Пашей переднюю дверцу. Caм устроился сзади, рядом со своими гостиничными знакомыми.

И м-р Ковалев, как-то по-бабьи подобрав полы плаща, с удовольствием плюхнулся на упруго-мягкое и чертовски удобное сиденье. В памяти мимолетно и, признаться, неожиданно мелькнуло легендарное: «Он сказал: «Поехали» – и махнул рукой…» Именно так. Сказал и махнул. Как Юрий Гагарин, и словно бы вырос в собственных глазах. Совсем другой – эдак свысока – взгляд на прохожих и даже на проезжих, теснящихся в «запорожцах» и «жигулях».

«Мерседес» и даже какой-нибудь «фольксваген», с одной стороны, напрочь выбивали из советского человека свойственную ему гордыню, учили смирению, а с другой – оказавшись в чреве этого самого «мерседеса», советский человек вроде бы отчасти переставал быть истинно советским, приобщался к другой цивилизации. Такое вот ощущение, компенсировать которое в данный момент было почти нечем.

...Мотор и на подъеме работал не громче кошачьего мурлыканья, подвеска «гасила» дорожные выбоины, автомобиль при этом только слегка вздрагивал. Так джентльмен демонстрирует невозмутимость, даже оказавшись в хамском обществе. Возникал, правда, вопрос: а надолго ли их – джентльмена и автомобиля – при этом хватит?

Сзади негромко переговаривались, Паше, однако, было не до этого. Дорога к его фазенде, на которую предстояло повернуть с магистрального шоссе, определенно не была рассчитана на европейские машины. Как это воспримет хмурый и молчаливый шофер? «Жигули» и даже «москвичи» по ней, правда, проходили...

– Направо, – сказал Ковалев.

«Мерседес» двигался теперь настороженно, на самой малой, принюхиваясь к ухабам и разбитой колее, будто охотничья такса, отыскивая лисью или барсучью нору.

К счастью, все обошлось.

Фазенда открылась под зимним солнцем вдруг и сразу. Это был старый каменный дом, обнесенный каменной же оградой. На том и другом – печать запущенности и разрухи. Ограда местами осела и даже рассыпалась, но в кладке дома из местного грубо отесанного светло-серого известняка сохранились ветхозаветные достоинство и благородство, она способна была вызвать ностальгическое чувство: умели же строить когда-то люди...

Свою минорную ноту вносил в пейзаж и обнаженный (а скорее – ободранный колючими зимними ветрами) столетний орех, раскинувший лапы над усадьбой, пытаясь прикрыть и защитить ее. От кого и от чего защитить? Уж не от судьбы ли? Есть ли, однако, смысл прятаться от судьбы? Павел Ковалев не видел в этом смысла.

– Приехали, – сказал он и вылез из машины.

На крыльцо вышла женщина. Увидев ее, Паша победно и приветственно поднял пакет с пойманной рыбой.

– Откройте багажник и, пожалуйста, помогите мне, – говорил тем временем шоферу румяный спутник рыжеволосой красавицы. – А потом можете быть свободны. Сейчас двенадцать, мистер Паркан будет ждать вас здесь в шестнадцать часов.

Всей компанией двинулись через двор к дому.

– Какие люди! – приветствовала их женщина на крыльце. И то: сверкающий лаком автомобиль, прибывшие на нем господа (за исключением, разумеется, Паши) производили впечатление. Сама она вышла в потертой и рваненькой, как это теперь принято у молодежи, голубой джинсе, но была не так уж и молода; примерно того же джинсового цвета были и лохмы на голове, подстриженные с претензией на расчетливую беспорядочность нынешней моды.

– Ба! А ты че здесь? – неожиданно обратилась она к шоферу, который тащил вместе с румяным молодцем тяжелую сумку. – Или должок привез?

Что еще за должок? Шофер и на этот раз отмолчался, хотя был заметно смущен. И заторопился назад к машине. В эпизоде назревало нечто скандальное, поэтому вмешался Паша – проявил решительность:

– Кончай базар, Фиса! Возьми рыбу и раскочегарь мангал. Позови, если нужно, бабу Катю на помощь – пусть чуларку почистит и поджарит, как нужно. Гулять будем.

– Про должок все-таки не забудь! – крикнула вслед шоферу Фиса. – Тоже еще клиент нашелся... – Однако тут же словно забыла о нем. – Какие гости! Какие люди! Только надо бы, Пал Николаич, сначала познакомить, а ты сразу бедную труженицу работой грузишь. Прям как рабовладелец какой… – Фиса была единственным человеком, называвшим Пашу по имени-отчеству. – Ладно, ладно! – опять перебила она себя. – Знакомиться будем потом. А пока проходите в дом, располагайтесь.

– Да-да, заходите, – поддержал Фису мистер Паркан, – а то наш бедный птенчик, – он приобнял рыжеволосую, – совсем замерз.

Здесь, в предгорье, – а поднялись метров на триста над уровнем моря, – было и впрямь свежо.

Молодой человек сказал что-то по-английски, Валерий рассмеялся, отвечая eмy, и добавил:

- Вы уж извините старика – хочу полюбоваться сверху городом и бухтой. Как-никак родился и вырос здесь.

- Тогда пойдем, я тебе одно место покажу, – сказал Паша и, размахивая руками, пошел от крыльца по тропке.

- Об чем вы все лопочете не по-нашему? – спросила рыжекудрая, когда остались одни.

- А оно тебе нужно? – поморщился ее улыбчивый друг.

- Не так чтобы очень, но все-таки.

- Тогда не будь телкой, приобщайся. Надо уметь не только попкой, но и языком вертеть.

- Ты же сам крутой, а шестеришь, как мальчик перед дядей.

- Значит, так надо.

- Ну-ну.

- Пошли стол накрывать.

- Он велел?

- Не велел, а попросил. И не для себя, а для компании. А старших уважать надо.

- Всех? И этого вонючего урода тоже?

- Почему – вонючего? – заступился, хотя бы отчасти, за Пашу молодой человек.

- А ты не слышишь? От него же козлом за версту несет.

- Ладно, хватит распотякивать.

- Да есть ли еще стол в их пещере? На фига тебе все это? Природа, барбекю… Сидели бы сейчас в теплом баре...

- Зачем же ехала?

- А меня спрашивали? Я разве что-нибудь решаю?

- Разберемся. Дай-ка я вперед пройду – тут где-то дверь должна быть. Темно, как у негра в заднице...

А комната, куда зашли, оказалась просторной и неожиданно светлой, обращенной окнами на юг. Видимо, задумывалась изначальным хозяином, строителем дома, как зала, и посредине одиноко стоял стол. Тяжелый, темный, дубовый. Без скатерти.

Еще больше, однако, не удивил даже, а поразил своей неожиданностью прислонившийся к стене стеллаж, сплошь забитый книгами.

– Ой, это еще что? Зачем это? – скорчила рожицу барышня и потрогала корешки, словно желая в чем-то убедиться.

Молодой человек поставил на стол сумку с бутылками и едой.

- Ты что, библиотек не видела?

- Так то ж библиотеки, а в доме зачем их так много?

- Барская блажь, – объяснил молодой человек.

- Да какой же он барин? Нищий.

- Бывают и такие. Вшивый барин.

Но тут ее привлекло другое. На стене висела рамка высотою метра в полтора и шириной с полметра. На нее был натянут холст, а к нему вразброс пришпилены десятки разнокалиберных пестрых значков – памятных, юбилейных, сувенирных – с портретами, эмблемами и просто надписями. Барышня, как обезьянка, как малое дитя, с любопытством прошлась пальцами по ним и остановилась на одном:

– А это еще что?

-.На круглом пластиковом значке было написано: «Егор, ты неправ!»

– Какой Егор? Что еще за Егор?

Опорожнявший сумку парень (скорее это был все же не парень, а мужик лет двадцати пяти, а то и старше) пообещал:

– Если так интересуешься, у этих и спросим.

Забегая чуть вперед, надо сказать: спросили. М-р Паркан улыбнулся в ответ, а владелец фазенды, «вшивый барин» Паша Ковалев, был потрясен: как? Не помните? Совсем не знаете? Да ведь происходило же все совсем недавно. Горбачева Михал Сергеича хоть помните? Генерального секретаря, президента СССР. А Егор, Егор Лигачев был в стране вторым после него человеком. Воевал с Борисом Ельциным – этого хоть не забыли? И тот говорил ему: «Егор, ты неправ!» Или нет! Совсем наоборот! Сначала Лигачев на каком-то важном сборище сказал: «Борис, ты неправ», а народ уже переиначил, и на плакатах было, как знамя революции: «Егор, ты неправ!» Смех собачий! Люди жаждали правоты и справедливости.

Паша с Валерием подошли тем временем тропкой через двор к краю обрыва. Внизу полумесяцем изогнулся по берегу бухты город. На расстоянии он казался лучше, чем был на самом деле. Черепичные крыши одноэтажных окраин, купы вечнозеленых растений придавали ему даже прелесть. Многоэтажные железобетонные монстры, воздвигнутые в последние десятилетия, при взгляде сверху словно бы прятались в складках рельефа, а ободранные стены трущоб, разбитые дороги и мусорные свалки отсюда было просто не разглядеть.

Море, несмотря на зимнюю, обычно штормовую пору, было безупречно спокойным. Как деревенский пруд. Ближе к горизонту его затянуло серебристой дымкой. Человек практичный именно на нее, эту дымку, и обратил бы внимание: при всей своей нежной серебристости она по одной из старинных примет обещала вскоре непогоду. Однако Паша Ковалев не был практичным человеком. Его занимало другое. Пропустив приятеля вперед, потоптавшись, поеживаясь и сиротски подняв плечи за его спиной, он неожиданно сказал:

– Знаешь, о чем я подумал, глядя на тебя? Помнишь, Растиньяк, оглядев с высоты жадным взглядом Париж, гордо воскликнул: «А теперь мы с тобою поборемся!»

- Ах, Паша! – ответил на это Валерий Паркан. – «Оглядев с высоты» да еще «жадным взглядом», «гордо воскликнул...» Это ты обо мне? Подозреваешь в каких-то кознях и темных замыслах? Забрался, мол, как тать в чужой огород... А тут давно уже все схвачено и поделено.

- Где это «тут»? У нас, что ли?

- Да и у вас, и в Париже, о котором ты вспомнил, и много где еще. Не получается у нас «гордо воскликнуть». Быстро одергивают и ставят на место. Мы знаешь на что похожи? Напоминаем мазутное пятно на воде. Недавно писали о таком. Старый танкер разбился, утонул и завонял, загадил вытекшим мазутом половину океана. Мазут, между прочим, на танкере был российский...

- К чему ты это?

- К тому, что нас в мире воспринимают как такое вот вонючее мазутное пятно. Неприятно нюхать, а приходится.

- А ты тут при чем?

– При чем? При том, что суп с котом… Повезло разве что в одном – есть на кого опереться, семейный, так сказать, бизнес.

- Могу себе представить, какой из тебя бизнесмен...

- К счастью, всего лишь младший партнер. Обрати внимание: младший партнер своего младшего брата...

- Гришки?

- Он теперь Грегори Паркан, эсквайр. Грегори Паркан, с ударением на первом слоге. А моя роль – пришить, пристегнуть кобыле хвост.

- Не понял, – сказал Паша.

– И не надо понимать. Это я любимую поговорку своей мамы вспомнил.

– Анны Марковны? – Паша расплылся улыбкой. – Какими пирожками она угощала нас после школы!

- До сих пор помнишь? Вот и она помнила – и рецепт пирожков, и поговорку из своего детства где-то под Шепетовкой. Любила об этом вспоминать, особенно последнее время. Так и не привыкла к Лондону. Умерла мама два года назад.

- Извини. Не знал.

- Да в чем извиняться-то? Завидую я тебе, Паша. По-прежнему дурью маешься. Растиньяка вспомнил...

- Это не дурь, милый. Это по-другому называется. – Павел Николаевич помолчал, видимо, ожидая вопроса: как же, мол, это называется? И, не дождавшись, продолжил: – Просто для нас слишком много значат слова, мы заклинились на словах. И ты тоже. Первое, что вспомнил, когда встретились, были стихи. «Я вернулся в свой город, знакомый до слез…» А он совсем другой, не такой, каким ты его знал, и жизнь в нем теперь совсем другая... Хорошо, конечно, что приехал, но ради этого – стоило ли? Хотя я тебя видеть очень рад. Мы говорим, слышим, думаем одно, а жизнь рядом, параллельно, ползет совсем другая. Как гусеница, которая газет не читает, телевизор не смотрит. Она их просто не знает, ползет в укромное место, чтобы сделаться куколкой, потом вылезет из кокона бабочкой, которая отложит новые яички – из них вылупятся новые гусеницы и т. д. Им плевать на то, кто будет следующим президентом или депутатом, на очередной передел собственности и все такое прочее.

На этот раз Валерий оторвался от созерцания пейзажа – что-то его в этой речи, похоже, зацепило:

– Гусенице, конечно, плевать, но мы же люди.

- Ну и что? А я, скажи мне, могу ли я хоть как-то повлиять на то, что происходит? Только не говори мне о демократии, свободе слова и выборах – это мы уже проходили.

- Ах, Паша! Да хочешь ли ты на что-нибудь влиять? Это же усилий требует. Сам-то хоть знаешь, чего больше всего хочешь? Что тебе интересно и нужно?

- Ну.

- Бездельничать тебе интересно, сидеть на берегу и ждать, когда рыбка сама зацепится за крючок. Заметь: это я не в упрек говорю, а просто констатирую факт.

Подумав, Павел Николаевич с абсолютной серьезностью сказал:

- Нет. Я больше всего люблю наблюдать маленьких.

- То есть? – удивился Валерий.

- Мне интересно смотреть на них. Как они бегают, прыгают – откуда и силы берутся...

- Погоди, о ком ты?

- О маленьких, о детях. И знаешь, они иногда принимают меня за своего. Мне приятно их по головке гладить, по плечу потрепать, а они норовят меня за бороду подергать. Прелесть! Но теперь это нельзя. Одна бабушка – она с девочкой гуляла в сквере, где я грелся на солнышке, – прикрикнула даже на меня: развелись, дескать, мерзкие педофилы... Представляешь? Кошмар. Прошлым летом это было. И нечего возразить, когда по телевизору и в газетах несут такое... Не оправдываться же. А дитя было такое милое. Две косички торчат, и язык мне показывает. Я тоже язык ей показал. А она хохочет и прыгает, потом я дудочку из одуванчика сделал и задудел. Знаешь, как мы сами в детстве делали. А для нее это было открытие. Для маленьких ведь все – сплошные открытия, все в первый раз. Я задудел, тут бабушка и вмешалась: развелись, мол, всякие. И увела девочку, хотя та уходить не хотела.

Валерий смотрел на Пашу с улыбкой:

– Господи! Да ты совсем не переменился...

- Это плохо? – спросил Паша Ковалев, и Валера Паркан пожал в ответ плечами.

- Но у тебя же есть свой сын...

- Есть или был – даже не знаю. Паспорт недавно получил. Ростом вымахал выше меня. С тебя, примерно.

- Зовут-то его как?

- Артем, Артемий. Видеть меня не хочет – маман настроила. Вот так же, как и ты, бездельник, говорит, твой папаша и пьяница.

- Пьешь? – спросил Валерий.

- Не так чтобы очень, но бывает. А что еще остается? Раньше была надежда. Призрачная, конечно, но была. Теперь ее нет.

- И когда это – раньше? – спросил мистер Паркан.

- Намек понял, – Паша выпрямился и даже подбоченился. – Только не надо подозревать меня в приверженности тоталитарному режиму. Раньше это и есть раньше. При советской власти, если хочешь. А то все вдруг запрезирали советскую власть. Раньше боялись до невозможности, а теперь пинают, кому не лень, ногами...

- Гитлера тоже боялись.

- При чем тут это? Валера, милый! – Паша воздел руки. – Не надо меня запутывать – это совсем не трудно. Боялись и тех и других, и то и другое – плохо. Но они не одно и то же...

- Ладно, не будем об этом, – предложил Паркан.

- Нет, погоди. Вот вы все талдычите – бездельник. А тогда я работал. На трех работах. Вел кружок в Доме пионеров, руководил литстудией при заводе и преподавал в вечерней школе. Я, что ли, виноват, что в Доме пионеров теперь казино, завод стал банкротом, а вечерние школы закрыты?

- А жена твоя бывшая?

– Химик-технолог, между прочим, по образованию. Водкой торгует в магазинчике нон-стоп на окраине. Поскольку торговля круглосуточная, ее там однажды ночью чуть не изнасиловали. Подняла крик: «Что вы делаете, мальчики? У меня же сын ваших лет. Я же старая, в матери вам гожусь! Что вам молодых не хватает?» – «Вот и хорошо, что старая, – отвечают мальчики, – значит, СПИДа нет». Представляешь? Еле отбилась. Среди мальчиков соседский парень оказался...

- А эта твоя, как ее?..

- Фиса? Милый, не надо так. «Эта» «твоя»... Прекрасный и несчастный человек. Куда ей было после больницы? А приютиться где-то же надо. Тем более переломы плохо срастались, рука почти не действовала.

- И сердобольный Паша Ковалев пожалел страдалицу… А что с ней?

- Какие-то подонки выбросили из машины на полном ходу.

- Веселенькое дело. Надо же попасть в такую компанию. Она – что?..

- «Что, что»... А что делать, когда кушать хочется?

- Да не кричи ты, – сказал Валерий. – Так она…

- Тебе социальный статус нужен? Гражданство, национальность, партийность, профессия? Теперь еще и вероисповеданием интересуются – все вдруг верующими стали... Добрейшей души несчастный человек...

Помолчали. Повернувшись к городу и морю спиной, Валерий обвел взглядом горы.

- По-моему, мы когда-то бывали здесь. Вспоминается все как во сне. Неподалеку, кажется, водопад должен быть...

- Есть, есть водопад, – подхватил Паша. – Летом он, правда, почти
пересыхает...

Похоже, оба были рады перемене разговора.

– Пошли в дом, – предложил, поеживаясь, Валерий. – Посмотрим, что там наши кунаки приготовили. Я бы от рюмки водки с мороза не отказался.

Глава третья,

в которой ничего, кроме пустых разговоров,

не происходит

...– Отель, голубушка, поверьте, даже самый комфортабельный, не лучшее место. По мне так вот здесь, на Пашиной фазенде, приятнее. Мне как-то пришлось удирать от духоты и лесных пожаров…

– Это откуда же? – спросил Паша.

Валерий улыбнулся в ответ:

- Не думай, что лесные пожары бывают только в Сибири. Я плюнул на все блага цивилизации и удрал из Калифорнии. Там горели леса секвойи. Страшное зрелище, невыносимо смотреть. Деревья высотой до ста метров, обхват ствола немыслимый, живут тысячи лет. Одно из чудес света. Видеть такого великана, охваченного пламенем, картина не для слабонервных. Я и не выдержал.

- И куда же? – спросил Паша, ставя посреди стола блюдо с поджаренной чуларкой. – Куда ты удирал?

- Ах, Паша! В райский уголок. Называется – остров Тиоман. Это недалеко от Сингапура. Главное достоинство – наши соотечественники там почти не бывают.

- Ты что-то имеешь против соотечественников? – Павел Николаевич уселся наконец за стол и предложил: – Поднимем бокалы, содвинем их разом?

Роль бокалов исполняли два мутноватых граненых стакана и кружки – помятая алюминиевая и выщербленная эмалированная. Были, впрочем, и запасливо прихваченные румяным молодцем одноразовые бумажные стаканчики. Рыжекудрая, поджав губки и критически оглядев сервировку, выбрала один из них:

– Мне, пожалуйста, сюда.

Взявший на себя роль виночерпия Валерий чуть приметно улыбнулся.

Себе придвинул алюминиевую кружку: мы-де люди простые и незакомплексованные, излишней брезгливостью не страдаем. Так это можно было понять. Спросил у дамы:

- Виски? Бренди?

- Вина, пожалуйста. И совсем немного.

- А мне водочки, если есть, – сказала, появляясь в зале и усевшись рядом с Пашей, Фиса.

Священнодействие, проходившее в молчании, длилось недолго, и Валерий вернулся к прежнему:

– Ничего против соотечественников не имею. Я даже говорю до сих пор: «у нас в Сибири», «у нас на Украине», «у нас на Кавказе»... У нас! Но у соотечественников есть особенность – они загаживают все места, где появляются. Хотя райское это местечко – остров Тиоман – мне подсказал тоже соотечественник, с которым случайно пересеклись – не поверите – аж на Огненной Земле. Это крайняя оконечность Южной Америки. А человек был удивительный и милейший. Знакомясь, представился Митей, а по паспорту оказался Игорем Александровичем. Нет, ничего не скрывал, просто по житейскому раскладу как-то так получилось. Я не расспрашивал. Милейший человек… Кстати, не пора ли и нам перезнакомиться? Прошу любить и жаловать: мой лучший друг Павел Николаевич Ковалев...

Оторвавшись от еды, Паша приветственно воздел правую руку.

– Его боевая соратница Фиса...

Фиса скорчила улыбчивую гримаску – ей такое представление понравилось.

- И наши друзья… – М-р Паркан сделал приглашающий жест в сторону рыжекудрой.

- Анжела, – назвалась она.

Валерий повернулся к румяному молодцу. Тот, как всегда, улыбался, но сейчас особенно дружественно и располагающе – даже морщинки собрались в уголках глаз.

- Сергей, – сказал он и, помедлив, добавил: – По паспорту тоже Сергей.

- Браво, – улыбнулся м-p Паркан, оценив шутку.

- Так что же там райского было на этом острове? – спросил Ковалев.

- Вы закусывайте, закусывайте, Пал Николаич, – сказала державшаяся настороже Фиса. – Давайте я вам ветчинки положу...

- Ах, Паша! Помнишь, как мы путешествовали по карте в пятом или шестом классе. Это когда я ногу сломал, а ты приходил ко мне после школы... Забирались в такие дебри!..

- Не слезая с дивана, – заметил Павел Николаевич, останавливая Фису, которая, кроме ветчины, норовила положить ему в тарелку еще что-то.

…В их теперь уже немыслимо далеком прошлом действительно была такая игра. Расстилали на диване или просто на полу карту и намечали маршруты плаваний – большей частью это были плавания. Через Босфор и Дарданеллы в Средиземное море, а дальше начинались споры. Собственно, споры возникали и раньше: на чем они поплывут? К тому времени советские рыбаки уже ходили в Атлантику и Индийский океан, в обиход вошли и будоражили такие слова, как Кергелен, Гвинейский залив, Лас-Пальмас, Фареры. Будоражили не только пацанов, но и зрелых мужей – этих возможностью зверски по полгода – без баб, без водки – вкалывая, все-таки неплохо заработать и подбарахлиться. Военные моряки выходили на боевые дежурства к чужим берегам. Начались первые круизные рейсы – появились счастливчики, плававшие «вокруг Европы», – так назывался этот тур.

Однако Витек Карташов, одноклассник из припортовой шпаны, принимавший иногда участие в их дискуссиях, послушав все это, сплюнул и сказал:

– Полная херня!

Заявил об этом так уверенно и громко, что услышала Валеркина мама на кухне. И спросила: «Почему?», заходя в комнату со своими замечательными, фирменными, как сказали бы теперь, пирожками.

– Потому что плавать надо под парусом, – убежденно отрезал Витек.

И это запомнилось, как запомнилось и то, что на слово «херня» Валеркина мама тактично не отреагировала, хотя, ясное дело, не любила таких слов. В словечко вцепился младший Валеркин брат, слывший занудой Гриша. Когда мама ушла, он стал допытываться: «А бывает неполная херня?» Пришлось слегка дать ему по шее.

Господи! Нет уже Валеркиной мамы, но помнится вкус детства, вкус ее пирожков; важным бизнесменом стал, судя по всему, Гриша (отчасти, может, благодаря своему занудству); и самое удивительное: плавает-таки под парусом в двадцать первом веке Витек Карташов – обещал вроде бы даже прибыть в родной город на встречу одноклассников то ли из Туапсе, то ли из Новороссийска.

Сколько лет прошло и как сразу вспомнилось!

– В том-то и суть! – воскликнул Валерий. – Одно дело путешествовать, не слезая с дивана, а тут, как говорится, au naturel. Место дикое, не испорченное цивилизацией. Домик прямо на берегу. Небольшая деревня. До соседней деревни километра три-четыре – тропа через джунгли. Ночью сильный отлив, вода уходит от берега, обнажается дно. Я брал пластмассовый стул и уходил метров за сто в море. Так и хочется сказать – в океан... Сидел и смотрел на небо с незнакомыми звездами и на зарницы по горизонту где-то на юго-востоке. Чувство такое, словно ты один на один со Вселенной и никого больше. Как-то взял с собой приемничек, прошелся по диапазонам... Боже мой! Повсюду стреляют, взрывают, убивают. Будто на другой планете. Горят нефтепроводы, падают самолеты и даже репортажи о спорте, как о войне. Мир сошел с ума. И музыка... С одной стороны восточная, обволакивающая, а с Запада – «бум-бум, гуп-гуп»… И в щелочке между ними пробивается кое-где привычная классика. Эдакий контрапункт...

- И что же? – попытался подшевелить рассказ Паша.

- Да ничего. Сейчас вот думаю, каково там было во время страшного цунами после землетрясения в Индийском океане, когда погибли тысячи людей. Наверное, смыло эти деревни вместе с домиком, где я жил. Пришла волна и ушла волна. Удивительно хрупок этот мир. А тогда прилив как раз начал оживать. Знаешь, как он оживает? Только-только вода была спокойной, и вдруг легонькая рябь появляется. Эдакое пианиссимо... Взял я и зашвырнул приемничек подальше, к чертовой матери.

– Радикальное решение проблем... – заметил Паша. – Если что-либо не нравится, лучше всего не слышать и не видеть. Помнишь Гришку, когда он совсем маленьким на горшке сидел?

Еще одно воспоминание, совсем уж давнее... Двухлетний Валеркин брат Гриша ужасно смущался, когда ребята, возвращаясь из школы, заставали его на горшке. Особенно если приходил кто-нибудь из девочек. В таком случае он, оставаясь в прежней позиции, задирал рубашку и натягивал ее на голову. Считал, что так его никто не видит. Но почему Паша вспомнил именно это? И добавил:

– Приемничка не жалко было?

– Не жалко. Батарейки как раз сели, а новые все равно взять негде. Вернулся в домик, и когда проснулся, вода плескалась в двух шагах от крыльца. Кстати, за домиком была река, в которой плавали какие-то бревна. Потом выяснилось, что это аллигаторы...

- Ой, – тихонько откликнулась Анжела.

- Это крокодилы, что ли? – спросила Фиса.

- М-да, крокодилов у нас нет, – заметил Паша. Не без иронии, которая насторожила боевую подругу, знавшую, что Ковалев бывает особенно ироничным в подпитии.

- Бросьте вы, Пал Николаич, – сказала она. – Закусывайте лучше. А я хотела бы побывать где-нибудь там. Вы что же, один путешествуете? Не страшно?

- Не хотел никого видеть после смерти мaмы. Да и бояться до недавнего времени было особенно нечего, бизнес этот отлажен... Кроме горячих точек, конечно. А народ, скажем, в Таиланде просто прелестный. Улыбчивый народ. Да и во Вьетнаме народ вежливый, неконфликтный. Страна вроде бы бедная, а нищих нет. У власти вроде бы компартия и в то же время разгул рынка. Полная ориентация на Америку, Японию, Францию...

- Франция-то при чем? – поинтересовалась Фиса. Она вообще отличалась любознательностью и даже покупала иногда газеты, чтобы быть в курсе мировых новостей. Франция, на ее взгляд, по-видимому, перестала представлять большой интерес...

- Вьетнам был французской колонией когда-то, – объяснил Паша с некоторым небрежением: знать, мол, надо. Уж не в ответ ли на ее совет плотнее закусывать? Это у них случалось.

- А-а-а... – сказала Фиса. – Тогда все ясненько. А как же мы, Советский Союз? Вроде бы даже помогали им против Америки…

М-р Паркан наблюдал за этим дуэтом с улыбкой.

– Никто там не помнит уже ни про Советский Союз, ни тем более про Россию. Вовсю развивается современная промышленность, ходят чистые и удобные поезда, летают новейшие самолеты даже на внутренних линиях, в городах народ пересел с велосипедов на мотоциклы, выращивают не только свои обычные рис, овощи и фрукты, но и чай, кофе. Производят вино, хотя сами пьют самогон...

- Пробовал? – спросил Паша, поскольку наш человек не мог об этом не спросить.

- Чего я там только не пробовал! У меня была задумка проехать от Ханоя в Сайгон самостоятельно. Однако навязали двух молодых немцев в попутчики. Ребята оказались с выпендрежем. Вот и пришлось вместе с ними есть змею, черепах и лягушек...

- Ой, – сжалась в плечах Анжела.

- Ничего страшного. Вкус курицы. Неприятно, конечно, когда на твоих глазах берут живую змею и... Но не буду об этом. Катались на слонах. Из часового катания запомнилось, что слон всю дорогу ломал и жрал кусты, да – прошу прощения – пукал. А насчет самогона... Пришлось наблюдать, как человек десять вьетнамцев вусмерть, что называется, упились от двух бутылок. Хотя народ достаточно выносливый и крепкий. С утра до вечера все чем-то заняты. Я еще подумал: нaм бы так…

– Вот именно, – сказал Паша. – «Нам бы так»... Может, не стоило тогда подряд все крушить?

Вопрос вполне риторический, ответа на него никто не ждал; Фиса, однако, учуяла опасность:

– Оно вам нужно, Пал Николаич? Вы лучше закусывайте, закусывайте...

А Павел Николаевич стоял на своем:

– Я понимаю, что возврат к прошлому невозможен и вообще политическая реставрация это шаг назад... После драки кулаками не машут, но нельзя же было действовать так бездарно. В огромной стране не нашлось мыслящего лидера с перспективой. У китайцев был Дэн, у вьетнамцев еще кто-то, а мы превратились в охвостье, провалились в выгребную яму...

Сам Паша называл это состояние синдромом третьей рюмки. Ну кому нужны его причитания? Можно подумать, что П. Н. Ковалев был в восторге от советской власти, не видел ее глупостей и преступлений. Хотел ли возврата? Нет, конечно. Тогда зачем все это? Не мог не высказаться, а начав, не мог остановиться.

– Реставрация, между прочим, не всегда шаг назад, – возразил Валерий.

Он что – тоже клюнул на эту приманку, готов поддержать бессмысленный спор?

– Вы бы лучше о своих путешествиях еще рассказали, – опять вклинилась мудрая Фиса. – Нам-то не придется в тех краях побывать...

Валерий посмотрел на нее испытующе и будто прозревая: поистине боевая подруга, понимает, что нужно, а что нет этому непутевому Паше. И ведь совсем недурна, хоть и несколько опустилась. Чем-то напоминает самого Пашу. Два сапога пара...

– Не надо только думать, – сказал м-р Паркан, – что там, где нас нет, все обязательно прекрасно. Меня, например, в Каракасе, это столица Венесуэлы, ограбили в самом центре на глазах стоявшего неподалеку полицейского. Еле отбился. Здесь все-таки такого нету. И потом не всегда поездка складывается благополучно. Из Каракаса я в тот раз перелетел на коралловый архипелаг. Прелесть. Все было замечательно: море, белый коралловый песок... Но, братцы мои, тропическое солнце! Сверху-то я прикрылся, а ноги обгорели от ступней до колен. Сгорели по-настоящему: температура, волдыри. И в таком состоянии пришлось лететь на маленьких самолетиках дальше. Сначала в дельту Ориноко, где двое суток жили в лодже – это такой барак с навесом – посреди джунглей…

- Совсем как Маугли или Тарзан, – пробурчал Паша. – И чего тебя все в джунгли тянет?

- Да чтобы пьяных рож не видеть, – с излишней, пожалуй, на сей раз резкостью отреагировала Фиса.

- Людей там и правда почти нет, – согласился Валерий. – До ближайшей деревни добирались полдня, и ни одной встречной лодки, ни одного селения на берегу. А потом перелетели в интереснейшее место, где посреди джунглей поднимаются на полтора-два километра горы с плоскими вершинами. Индейцы называют их тепуями. Чем-то напоминают нашу крымскую яйлу, но места почти непроходимые и, как мне показалось, со всех сторон обрывистые. Наверху своя совершенно особенная растительность и животный мир. Говорят, что именно эти места описаны в конан-дойловом «Затерянном мире»... Помните?

На этот раз Валерий обратился к Анжеле. Та пожала плечами и отрицательно повертела рыжекудрой головкой.

– Они, нынешние, больше Гарри Поттером увлекаются, – прокомментировал Паша.

– А с вершин низвергаются водопады. Один считается самым высоким, если можно так сказать, водопадом мира – Анхель. Все было бы здорово, если б не мои обожженные ноги. Из-за этого почти не мог ни ходить, ни купаться. А там это вроде ритуала – постоять под водой, падающей с немыслимой высоты... В основном созерцал и фотографировал. К тому же впервые отправился с почти пустой аптечкой. Выручила какая-то местная мазь с антибиотиками. А были моменты, когда думал, что помру, не выберусь из этой Венесуэлы. Ей-богу. Даже телеграмму Грише на этот случай заранее составил: пришлите, мол, кого-нибудь забрать останки вашего непутевого братца. Самому-то ему бросить все и ехать не с руки: бизнес, статус... Представил себе, как он будет чертыхаться. А может, думал, и вздохнет с облегчением, избавившись от такого партнера и помощника. Тем не менее, остались в памяти и купания, и лов пираний, и закаты, и прогулки по реке, когда выключался мотор, все замолкали и минут пять-десять слушали тишину, вернее какие-то звуки из джунглей, и небо все в звездах, и над головой светлячки – падают, разлетаются, будто они и есть эти сорвавшиеся с неба звезды. Прелесть. Однако оклемался и решил арендовать самолет, чтобы сверху посмотреть на эти самые тепуи. Насладиться, так сказать. И не то чтобы разочаровался, а как бы это получше… Словом, снизу и со стороны они выразительнее, смотрятся лучше...

- За это мы и выпьем, – предложил Паша.

Валерий спросил – мило и дружественно, без обиды:

- Надоел?

– Что ты! – воскликнул Паша. – Наоборот! Ценнейшая информация. Устье Ориноко – это же там, где Робинзон Крузо потерпел кораблекрушение. Неужели не помнишь? И я понял, наконец, ради чего все это у нас совершалось: разогнали колхозы, приватизировали нефть и все остальное, да и страна полетела к чертовой матери. Чтобы отдельные любознательные личности могли продегустировать жареную змею, купить дом в Лондоне, прокатиться на пердящем слоне и полетать над этими, как бы поделикатнее выразиться...

- Тепуями, – подсказал, улыбаясь, Валерий.

- Вот именно. Если не сказать хуже.

- Все, – решительно вмешалась Фиса. – Сто раз говорила: закусывай. Нельзя пить на пустой желудок. А он и ушел, не позавтракавши. Пошли, – обратилась к рыжекудрой, – поможешь мне кофе приготовить. А здесь – антракт. Без нас не пейте.

Когда дамы вышли, Валерий спросил:

- Чего завелся? Понесло?

- Не знаю, – простодушно ответил Паша Ковалев. – Потому, наверное, что устал и до чертиков все надоело.

- А помнишь: «Несет меня лиса за темные леса, за быстрые реки и высокие горы»? – Валерий проговорил чуть дурашливо, и в этом тоже был возврат к далекому прошлому.

Детские школьные клички бывают иногда поразительно емкими. Паша и тогда был мешковатый, кругленький. Колобок. И тогда его, случалось, по горячности заносило. Да так, что остановиться не мог. Вот и прилипли эти слова из сказки про Колобка. «Несет меня...» Куда? Зачем? Почему?

Однако на сей раз все было по-другому, и Павел Николаевич постарался (попытался?) объяснить:

– У таких, как я, кому уже стукнуло или вот-вот исполнится полсотни, ничего не осталось. Знаешь, как говорят: «ни Богу свечка, ни черту кочерга». Это обо мне. Даже надежды на пенсию нет. Можешь это понять? Но не сердись, тебя я по-прежнему люблю.

И тут неожиданно подал голос румяный молодец, назвавшийся Сергеем:

- Путешествия не так уж и дороги, Павел Николаевич.

- Наверное, – согласился Паша. – Проблема в том, что под этим – дорого или дешево – понимать.

- И вы вполне могли бы...

Паша тоненько захихикал:

- На какие шиши? Как?

– Могу предложить сто тысяч за вашу фазенду – участок и дом.

Это было и вовсе неожиданно, потому, наверное, Паша и продолжал хихикать:

- И куда же я после этого денусь, если продам? В устье Ориноко, как Робинзон Крузо?

- Погоди, – остановил его м-р Паркан, посмотрев на Сергея с подчеркнутым интересом. – Сто тысяч чего?

- Сто тысяч евро, – вполне буднично ответил молодой человек. – А деваться никуда не нужно, оставайтесь здесь.

- В каком качестве?

- Да хоть бы и сторожем или садовником. Пусть живет, как жил. И книги эти, – он кивнул на стеллажи, – пусть стоят. Павел Николаевич мне нравится. В ближайшие два-три года я бы все равно ничего здесь пока не трогал. Разве что проложил хорошую дорогу. Кстати, приличная квартира в самом городе стоит тысяч двадцать пять долларов... – Сергей помолчал, будто ожидая чего-то. – А вы хорошо рассказывали о путешествиях. Надо будет и себе куда-нибудь подальше забраться. Даром, что ли, английский учил?.. Может, примете в свою компанию? Попутчиком, ведомым, так сказать. Поохотились бы на крокодилов...

- Предложение обсудим, – сказал м-р Паркан, продолжая его разглядывать. – А сейчас просьба к Павлу Николаевичу: почитай что-нибудь. У Павла Николаевича, – повернулся он опять к Сергею, – есть замечательные стихи…

- Завязал, – отмахнулся Паша. – Давно завязал по причине бессмысленности этого занятия. И возвращаться не собираюсь. Так что кина не будет...

- Но что-то же осталось...

- Да как тебе сказать… Я на прозу перешел, чтобы то ли отвыкнуть от стихов, то ли заполнить пустоту. И вдруг почувствовал: тоже никчемное занятие. Однако засасывает, как всякая вредная привычка. Не годится.

Вернулись женщины, и Павел Николаевич переключился:

– Послушай, Фис! Сережа вот предлагает сто тысяч евро за нашу фазенду. Годится?

Кофе приготовлен был, как все в этом доме, вульгарно, плебейски – в кастрюле. Пахло, однако, заманчиво.

– Скажи ему, – ответила Фиса, разливая кофе уполовником, предназначенным вообще-то для супа или борща, – скажи, что этот участок уже сейчас стоит вдвое дороже, а через пару лет ему цены не будет. Со мной кое-кто уже вел беседы на эту тему – он не первый. А если деньги некуда девать, то мы поможем...

Валерий сказал: «Браво», эдак усмешливо пару раз похлопав в ладоши. (Сергей, впрочем, не казался обескураженным.) Бойкая барышня. Но и знающая тонкости обхождения. Для вошедшего во вкус рассказчика нет ничего приятнее просьбы продолжить рассказ. И она спросила:

– Так чем все-таки закончилось ваше путешествие?

И м-р Паркан это оценил:

– Конфузом, – сказал с готовностью. – Конфузом в парижском аэропорту Шарля де Голля. Началось, правда, еще в Венесуэле. Надо было готовиться к обратному перелету. Не лететь же в шлепанцах на босу ногу – в Европе-то зима. Как засунуть обгоревшие, «голомясые», что называется, ноги в грубые туристские ботинки? И я решил: онучи, портянки! Пришлось порвать на эти цели рубашку. Внешне все выглядело вполне пристойно, но рейс выдался неудачный, с пересадкой в Париже. И там, в аэропорту, напуганная террористами бдительная французская полицейская дама обратила внимание то ли на мои ноги, то ли на походку. Заставила разуться, снять ботинки. Помните генерала Чарноту из кинофильма, который в кальсонах по Парижу ходил? Очень похожую картину можно было наблюдать и в аэропорту Шарля де Голля. Только при этом были мои кроваво-розовые портянки, которые пришлось отдирать от волдырей и ран. Вот такую подлянку заделали мне французы. «Но ни один мускул не дрогнул на его мужественном лице...» В это ты хоть веришь? – спросил Валерий Пашу.

- Молоток, – ответствовал тот. – Чувствуется наша закалка. Горжусь, что сидел с героем за одной партой...

- А ботинки уволокли на сканирование. Что они в них искали – взрывчатку или кокаин, поскольку рейс из Южной Америки, – я так и не понял… А когда ботинки вернули, смотреть, как я степенно, не торопясь, снова наматываю свои портянки, собралась куча изумленной публики. Я еще спросил: «Чего глазеете, как дикари? Портянок не видели? Так это секретное русское оружие. Благодаря ему и Наполеона, и Гитлера победили». Сказал это, правда, по-русски...

Вполне благополучный финал. За это можно выпить. И Фиса не против. Более того, она решила, что была неправа по отношению к этому молодому человеку, Сергею.

– Где есть сто тысяч, там и побольше найдется. Разве не так? – спросила она.

Сергей по-прежнему неопределенно улыбался. Умеют же люди слушать и молчать...

– На фига вам этот участок? Разве что денег немерено. Сюда же надо не только дорогу тянуть, но и газ, канализацию, кабель да мало ли что еще. И все самому, в одиночку. – Барышня демонстрировала практическую сметку. – Проще сунуть на лапу кому нужно и присоединиться к уже сложившейся компании. Из местных богатеньких и приезжих вроде вас. Они уже несколько лет потихоньку кучкуются. Строят виллы по три-четыре этажа, не то что здесь – удобства во дворе и колодец...

Разумный совет, но у тебя-то, голубушка, в чем интерес? Уж не боишься ли потерять пристанище? Что-то такое и было написано на физиономиях м-ра Паркана и Сергея.

Анжела явно скучала; Паша, слегка осоловев, сосредоточенно и меланхолично извлекал мелкие косточки из поджаренной до золотистого цвета кефали, а потом вяло жевал рыбку. Закусывал, как было велено…

– Ты знаешь, – сказал он вдруг, – Фиса права. Вот нам вдалбливали всю жизнь, что бытие определяет сознание, a по-моему, это не всегда так. Сознание в не меньшей степени определяет бытие…

– Ах ты сознательный наш философ-идеалист! – рассмеялся Валерий. – Сам додумался или вычитал где-нибудь?

– Да я уже лет пять почти ничего не читаю. Я о другом. Скажи лучше: ну на хрена мне, если по большому счету, эти сто тысяч? В секрете это не удержишь – сам же и проболтаюсь. И облепит меня, как мухи, вся здешняя пьянь. Чего доброго и сам сопьюсь. А могут и убить, ограбить. У нас это запросто.

И тут со двора послышался автомобильный сигнал. Снаружи да и в комнате уже темнело. Как быстро день пролетел! За гостями пришла машина.

- Попросите, пожалуйста, его немного подождать, – обратился м-р Паркан к Сергею, и тот с готовностью поднялся. – Обо всем этом, – сказал Валерий Паше, – мы еще поговорим. Встретимся завтра. Я машину пришлю. Жаль, что телефона у тебя нет...

- Я могу дать свою мобилку, – вдруг предложила Анжела.

- Прекрасно! Тогда жди моего звонка. А теперь – на посошок, по последней…

Павел Николаевич с Фисой дальше крыльца не пошли; с Валерой Паша на прощанье расцеловался.

Погода под вечер насупилась, с нависших над побережьем гор вроде бы даже слегка сеялся снежок.

Разглядев чуть возвышающуюся над забором лаковую крышу лимузина, Фиса сказала как бы про себя, но достаточно внятно:

– Джентльмен вонючий. Из машины боится вылезти, потому что двадцатник должен. Ну и клиенты пошли.

Речь шла о шофере, и Паша поморщился:

– Помолчала бы. Будет тебе высовываться. Достала уже…

А Фиса поежилась под знобким ветерком и со смаком зевнула, прикрываясь ладошкой. Удивилась:

-Да ты, Пал Николаич, никак ревнуешь, что ли?

В машине тем временем шел свой разговор. По-английски.

– Какой-то господин из новоприбывших попросил шофера передать это мистеру Паркану, – и Сергей протянул визитку.

Мистер Паркан сунул ее в карман, не разглядывая...

– Поехали, и попросите включить отопление, чтобы наш птенец не окоченел...

Он по-братски приобнял Анжелу.

Глава четвертая.

Шопинг в Графском проезде

Забавно было наблюдать Павла Николаевича в обращении с мобильным телефоном. Возникала даже мысль о неком фетишизме. Хотя, Господи, экая по нынешним временам невидаль – мобильник! Говорят же, что каждого ребенка надо-де снабдить такой штуковиной для лучшего родительского контроля. А Паша принял ее из рук рыжекудрой едва ли не с благоговением.

Валерий, наблюдая это, грустно улыбнулся: подался его закадычный дружок, явно подался. Вроде бы и в самом деле выпал в осадок. А был м-р Паркан в данном случае, пожалуй, неправ: сравнительно еще недавно наличие такой трубки на нашем восточноевропейском пространстве означало принадлежность человека к некому избранному обществу. Машина, дача, клубный пиджак, мобильный телефон... – людей, обладавших этим набором, Павел Николаевич опасался и сторонился. Они существовали отдельно от него. А момент, когда мобильники стремительно вошли в обиход, просто не заметил. Не до того было.

Это сейчас посмотришь: все болтают в эти трубки по делу и без дела, даже в театре, на лекции, за рулем автомобиля, в кино, даже в общественном – сам видел – туалете. Кстати, появились у них новые функции. Самые продвинутые модели стали диктофонами, таймерами, миниатюрными компьютерами... Чудеса!

Укладываясь спать, положил трубку рядом, хотя ночью никто ему звонить, ясное дело, не собирался. А вдруг! И утром первым делом нащупал ее – здесь ли?

Фиса, глядя на все это, обронила: «Мартышка и очки...» С намеком, как вы понимаете, на басню дедушки Крылова. Наедине она позволяла себе такие вольности. Образованная барышня. Десять классов закончила в бывшую некогда на этой земле эпоху обязательного среднего образования. «Зачем оно?» – говорил тогда кое-кто об этом обязательном образовании. А вот пригодилось.

Павел Николаевич – надо отдать ему должное – не обиделся и даже подхватил: «То к сердцу их прижмет, то их на хвост нанижет, то их понюхает, то их полижет...» С юмором у него было все в порядке.

Симпатичная телефонная трель раздалась ближе к полудню, и вдруг оказалось, что Паша к ней не готов. Впрочем, такое бывало с ним и во многих других случаях. Что-то нужно открыть, что-то нажать, но что именно? На помощь, как всегда, пришла боевая подруга. Разобралась во всем очень ловко. Немного спустя ей же за эту ловкость и досталось.

– Клиенты обучили? – спросил Павел Николаевич, имея в виду ее обращение с телефоном.

Фиса укоризненно скривила губы:

– Ревнуете? Какие клиенты! У этих жмотов одно на уме: сколько центов стоит каждый звонок. У них все переведено на доллары и центы. А позвонить мне как-то давал Дима Новосадов. Знаете такого? Мы с ним еще по детскому саду знакомы...

О Диме Новосадове было упомянуто не случайно. Барышня давала понять, что и сама чего-нибудь стоит, женитьба этого малого на дочке «Кирпича» – местного олигарха Григория Трофимовича Кирпичева – наделала в городе немало шуму. И последний довод – о детском саде – Фисе, видимо, казался неотразимым. Но это было потом, чуть позже, а в тот момент она, наладив связь, сказала: «Але! А, это вы... Здравствуйте, здравствуйте. У нас? Все в норме. Сейчас. Передаю ему трубочку».

Слышно было прекрасно. Даже удивительно – такая махонькая штучка... Великое все-таки дело технический прогресс. Впрочем, сейчас уже не о нем говорят – пройденный этап! – а о каком-то постиндустриальном обществе. В свое время рот разевали, узнав о ксероксе, а теперь – Интернет, всемирная паутина, чипы, телефоны без проводов – разговаривая, можно видеть друг друга; числовые, нет, кажется, не совсем так – «цифровые» технологии… И множество других, незнакомых бывшему советскому человеку слов. Возникал, кстати, вопрос: а смогла ли бы советская власть переварить все это, со всем этим справиться? Ведь каждая такая новинка была не просто техническим открытием, а шагом к свободе, вызовом для этой власти, привыкшей подслушивать, подглядывать, следить и держать все под контролем.

Валерий сказал, что высылает машину, велел собираться, сказал, что будет их ждать. Именно так. Не одного Пашу, а ИХ. Попросил опять передать трубку Фисе. Говорил о чем-то. Та отвечала односложно: «Да. Поняла. Ладно».

А Павел Николаевич в раздумье закурил: Фиса-то зачем мистеру Паркану понадобилась? И Фиса на эти раздумья безошибочно откликнулась. Тоже достала сигаретку и, театрально откидывая руку, задымила:

– Неловко-то как – с персоной вроде меня среди бела дня в городе появляться... Ай-яй-яй... Шутник он, однако, у вас, этот Валерий, не знаю, как его по батюшке...

- Юрьевич, – буркнул Паша.

- Да не дергайтесь вы и не пугайтесь. Доеду до рынка и отвалю, отправлюсь по своим делам. А вы с дружком Юрьевичем уж как-нибудь объяснитесь. И пошли вы все знаете куда? Глаза б мои никого не видели...

- Все, – с неожиданной твердостью сказал Павел Николаевич. – Кончай базар. Ни по каким делам никуда ты не пойдешь. Хватит дурака валять. Одевайся, едем вместе.

Решительный мужчина. Даже не верится, что когда-то его называли Колобком.

Водитель на сей раз оказался не из бывших Фисиных клиентов. Пассажиров, однако, встретил хмуро, хотя Паша и приоделся по случаю выезда – вместо серо-буро-малинового плаща облачился во вполне еще приличную куртку.

– Куда едем-то? – спросил немного погодя, заметив, что машина идет не к гостинице, как ожидалось, а поворачивает налево.

– Куда велено, – буркнул шофер, и стало очевидно, что для него они – Паша с Фисой – не пассажиры, а некий живой груз. Даже обидно... Но лучше было промолчать, и Павел Николаевич промолчал.

Едут-то, в конце концов, на встречу с Валерой. Где-то же он назначил встречу. А что этот хмурый болван не желает разговаривать – его право. И фиг с ним. Может, у него зуб болит или с женой поцапался.

По-прежнему ни слова не говоря, шофер ловко и нахально протискался через автомобильную толчею и припарковался у Графского, как его теперь называли, проезда. Заглушил мотор.

Это надо же: была, сколько помнил себя Паша Ковалев, безымянная щель между домами в старинном городском квартале – с мусорными баками, темными подворотнями и запахом кошек, а теперь – Графский проезд. Расчистили, убрали помойку, выкрасили стены, помыли окна, разместили магазины: одежда, обувь, белье, электроника, ювелирный салон, деликатесы, вина... Глаза разбегаются, цены зашкаливают. Сияние витрин, зеркал, никеля и отполированной латуни; персонал в униформе, и у каждого заведения – бутика или кафе – форма своя. Ажурные кованые решетки и сделанные не без изящества козырьки у входа. Банкоматы и окошки для обмена валют...

Было: дырявый асфальт, из-под которого упрямо прорастала ветхозаветная, еще царских времен, булыжная мостовая; стало: элегантная керамическая плитка, на которой чужеземцами смотрятся побирушка-нищий («Помогите слепому») и притулившиеся с краю торговки рассыпными сигаретами, орехами и семечками.

Частная инициатива, рынок, дорогие товарищи, преобразили грязную дыру. А вы все еще бормочете что-то.

Однако зачем их привезли сюда? Что предстоит делать? И тут Павел Николаевич увидел чуть поодаль, в глубине проезда, своего друга. Тот приветственно-призывно махал руками: топайте, мол, сюда. А стоял он как раз напротив входа в один из модерновых магазинов.

По-прежнему ничего не понимающий Паша критически огляделся. А оглядевшись, сказал:

– Ер да еры упали с горы, ерь да ять некому поднять…

Прозвучало вполне бессмысленно, к тому же некстати, и Валерий, обнимая его, спросил:

– О чем ты?

Паша ткнул перстом наверх, в сторону козырька, украшавшего вход. На нем было написано: Графский проездъ. Именно так, – с ером, с твердым знаком в конце.

– Аристократы хреновы, – сказал Паша. – Ер, твердый знак им понадобился, как при царе-батюшке. В моду это вошло, что ли? Купцы, понимаешь… Интересно, какой гильдии? Но тогда и остальное по-другому надо писать. «Графский» – через «и», но с точкой. – Энергичным движением того же перста Паша изобразил в воздухе букву «i». – А «проезд» в старину вообще писали через ять.

Валерий рассмеялся:

– Откуда им это знать? Да и какая разница? Обыкновенные рекламные
понты, чтобы привлечь публику. Не будь занудой, милый. Тем более, что нам нужен как раз этот магазин.

И, приобняв, повлек его ко входу.

– Это еще зачем? – Павел Николаевич не то чтобы упирался, а выказывал некую растерянность. Повернулся к Фисе, но та словно бы демонстрировала невмешательство, что вообще не было ей свойственно. Похоже на заговор. Однако куда его тащат и что от него хотят? – Ребята, – обреченно спросил он, – что вы задумали?

Стеклянная дверь между тем беззвучно и сама по себе (автоматически, что ли?) раздвинулась...

...У Паши Ковалева имелось словечко, которое употреблял, когда происходящее не лезло ни в какие ворота, было выше его понимания. «Цирк», – сказал он, увидев в 91-м в стареньком своем телевизоре танцующих лебедей и услышав затем о ГКЧП. «Цирк», – подумал, узнав о принятом в Беловежской Пуще решении, после которого померкли рубиновые, как их называли, звезды московского Кремля. Удивлялся: «Цирк», наблюдая, как за место в парламенте сражались, обливая помоями друг друга, два бандита, а их сограждане вели себя, будто так и надо, словно ничего другого и быть не может. Кому же еще, кроме этих двоих, идти в парламент? Пожал плечами: «Цирк», узнав, что надолго, если не навсегда, остался без работы. Масштабы событий, конечно, несопоставимые, а словечко одно и то же. И сейчас вздохнул: «Цирк», неожиданно оказавшись в интерьере модного магазина. На витрине было написано: «Эксклюзивная одежда и обувь для мужчин».

Это еще что? Он здесь при чем?

Чувствовал себя как баран, которого взяли со знакомой тихой лужайки и привезли на курбан-байрам, праздник жертвоприношения. Довелось такое наблюдать. Несчастный баран этот в центре внимания, все взгляды на него, но перспектива-то одна: зарежут.

Однако резать Павла Николаевича никто не собирался.

– Пройди в кабинку, – сказал Валерий, – там все приготовлено.

...И было еще одно слово – «чайник», – имевшее свое особое метафорическое значение в конце прошлого века. В веке нынешнем этот метафорический смысл (как и многое другое) оказался то ли забытым, то ли утерянным, но сейчас Паша Ковалев почувствовал, что закипает, да так, что вот-вот задребезжит, подпрыгивая, крышка на голове. Право – чайник.

- Что вам нужно от меня? – спросил Паша, оборачиваясь к Валерию и Фисе – та держалась чуть сзади. Спросил с явным, так сказать, напрягом.

- Успокойся, милый. Ничего особенного. Сними куртку и примеряй костюм, отобранный для тебя. Девушка, помогите ему...

Персонал магазина с интересом наблюдал происходящее. Одна из длинноногих девиц подошла ближе.

– Какой костюм? Я что же, выходит, в таком виде компрометирую тебя?

М-р Паркан, похоже, оказался неготовым к сопротивлению.

– Не выдумывай, милый. Предстоит встреча. Тридцать лет со дня выпуска. А ты упрямишься. Соберется весь наш класс, по крайней мере те, кто сможет приехать. Ты что – хочешь выглядеть самым несчастным?

Дискуссия продолжалась бы еще долго, Павел Николаевич сопротивлялся отчаянно, но подошла Фиса, ловко, как и все, что она делала, расстегнула куртку, сняла ее, как «мундир» с вареной картошки, оставила перед публикой в сером заношенном свитере...

Колобок он и есть колобок – после этого осталось подтолкнуть его, что и было сделано. Колобок покатился к примерочной кабинке, похожей на украшенную зеркалом кабину для тайного голосования. А ведь и впрямь предстоял выбор.

Остальное тоже оказалось непросто, но было уже, как говорится, только делом техники. Штаны длинноваты? Сейчас заменим. И Паша впервые в жизни ждал за занавеской, когда принесут другие штаны, ждал, боясь, как бы кто-нибудь не заглянул в кабинку, не увидел его в несвежих «семейных» трусах и с большим пальцем левой ноги, торчащим из дырки в носке. Да-да, и такая подробность: чтобы примерить штаны, пришлось ведь снять и ботинки…

Пиджак напротив оказался тесноват, однако и с этим справились. И вот что удивительно: новые, удобные, приятные даже на ощупь вещи рождали и в душе что-то новое. Как в детстве, когда заходил перед праздником с мамой в игрушечный магазин, заранее зная, что выбрать – лошадку или машинку. Когда это было? Да без малого полвека назад, в другой стране, другой жизни, с еще не потерянными робкими надеждами на будущее.

Взглянул на себя в зеркало и невольно улыбнулся. Валерий, который был опять рядом, воспринял это как капитуляцию и тоже заулыбался. Картину, правда, портили старый свитер и растоптанные башмаки. Похоже, оба одновременно поняли это, потому что Павел Николаевич воскликнул: «Нет, нет, не вздумай!», а Валерий Юрьевич уже звал распорядительницу:

– Мой друг не признает галстуки, поэтому подберите ему в тон костюму свитер и пригласите кого-нибудь из обувного отдела.

Паша опять пытался протестовать, но Валерий был безжалостен. То была безжалостность победителя, уверенного, что капитуляция в конце концов будет побежденному в радость. Случаются же приятные, доставляющие удовольствие капитуляции. Наверное, случаются. И все же привкуса горечи при этом не избежать. Присутствовал он и сейчас. Как, скажем, объяснить этим расположенным к нему, хорошо упакованным и приятно пахнущим людям, что лучше бы их здесь не было, лучше бы им не рассматривать его исподнее и торчащий из дырки в носке палец? Однако обошлось. Выставил всех из примерочной и задернул занавеску. Так-то. Собственное отражение в зеркале придало уверенности.

Но все проходит, как сказал библейский старец, остались позади и эти страдания. Вышел на свет божий, явился миру, шагнул из зеркала эдаким молодцом. Господин с бородкой, в приличном одеянии, с легкой сединой. Подумалось даже: а ведь галстук, пожалуй, не помешал бы...

– Знаешь, на кого ты сейчас похож? Есть портрет у кого-то из импрессионистов. Художника не припомню, а портрет какого-то доктора... Вылитый ты.

Паша удивился, склонил голову набок:

– Портрет доктора Рэя имеешь в виду? Который лечил Ван Гога, когда этот сумасшедший отрезал себе ухо?

Валерий, однако, гнул свое:

– Солидный, уверенный в себе человек. Вот и будь таким.

Паша по обыкновению пожал плечами:

– Самому Рэю портрет, написанный Ван Гогом, не понравился. И борода у него клинышком, совсем не как у меня...

Глянул по сторонам: Фисы нигде не было.

– Минут десять как ушла, – сказал Валерий. – Какие-то дела. Просила не беспокоиться.

И впрямь: чего уж беспокоиться? Не маленькая девочка, распоряжается собой как хочет. Имеет право. Однако куда это она?

На стуле в кабинке свалена старая одежда.

- Выбросим? – подмигнул Валерий. – И начнем новую жизнь.

- Да ты что?! – не на шутку испугался Паша. – А в чем на рыбалку ходить? Заберу с собой!

Мистеру Паркану даже просить не пришлось: один взгляд, и откуда-то возник молодой человек с большим темным пластиковым мешком. Запихал в мешок все лежавшее на стуле, под конец туда же бросил и старые башмаки. Очевидно было, что после этого побежит мыть руки. Но м-р Паркан решил иначе: не тащить же самим господам этот мешок!..

– Здесь рядом стоит «фольксваген». Скажите шоферу, что мистер Паркан просил положить это в багажник. Ступайте.

Такой вот наглядный урок силы денег. Бравый молодой человек, демонстрировавший едва ли не презрение к чужим, пропахшим потом обноскам, ужался, сник и только что под козырек не взял перед тем, как унести эти обноски. А Паша в очередной раз разинул рот: ты смотри, как наш Валера умеет, оказывается, командовать...

- Погоди! – воскликнул вдруг. – Там где-то в кармане остался телефон.

- Твоя боевая подруга вынула его и отдала мне, – успокоил Валерий. – Вернем нашей рыжекудрой красавице. А у тебя теперь будет собственный, персональный.

И протянул продолговатую коробочку, в которой лежала похожая на игрушку новая телефонная трубка.

Цирк! Похоже на некий Праздник Дарения. Он что, Валерка, с ума сошел? Так тратиться!

- Это сколько же ты выложил за все?

- Не будем мелочиться, милый. Не последние. – Разговор шел уже за дверями магазина, которые предупредительно открылись перед ними, а затем бесшумно сомкнулись, подводя под всем, что уже случилось, черту. – Кое-что еще осталось, – сказал Валерий, улыбаясь и вертя в руках какую-то штуку, похожую на визитную карточку.

- Что это?

- Универсальный ключ современной цивилизации. Помнишь, как мы втроем с Витькой Карташовым ездили без билетов в Москву?

Еще бы не помнить! Было это году в семидесятом. Им, лоботрясам, исполнилось по пятнадцать лет. И делать во время каникул абсолютно нечего, разве что сосать на диком пляже прямо из горлá прихваченную с собой бутылку самого дешевого портвейна – таврического. Под этими парами и родилась идея рвануть в столицу. Денег на билеты не было, но Витек Карташов, самый шустрый из троих, сказал, что проблема эта вполне решается. Как? «А вот с помощью этого». И показал универсальный, по его словам, ключ для железнодорожных вагонных дверей, которым будто бы пользуются милиция, контролеры и сами поездные бригады. Трудно сказать, помог ли бы этот ключ – уже в Мелитополе их высадили. Спасибо, что не накостыляли. Но слова «универсальный ключ» вошли тогда в обиход, запомнились и вот сейчас опять всплыли.

– Универсальный ключ современной цивилизации, милый, это банковская кредитная карта. Надо и тебе такую завести, а то ты, извини, совсем оброс шерстью. А теперь поехали обедать.

Глава пятая.

«Горный ручей»: обед с сюрпризом

Разумеется, Павел Николаевич пользовался такси, сиживал в ресторане. Но в прежние времена. И всякий раз для этого были причина или повод. Такси – когда надо спешить, а другого транспорта нет. Ресторан – если памятный день и нужно что-то отметить. А тут – едем обедать. Просто пообедать. В загородный «Горный ручей», где, говорят, тусуется, попивая виски, бренди, мартини и закусывая зайчатиной и форелью, современная крутая публика. Есть будто бы и отдельные кабинеты, куда наведывается власть. По ночам, как рассказывали Фисе ее более удачливые товарки, в «Ручье» бывает весело и шумно. Доходило и до стрельбы. Но в данный момент стоял ясный солнечный день и вокруг царила тишина.

Горный ручей и в самом деле наличествовал, звенел в камнях, мило нарушая эту тишину, теша чувствительную душу и наводя на размышления. Уж больно зависима, случайна, кратковременна жизнь ручья: от начала до конца, от истока до устья – всего ничего. Да и жизнь ли это? Большую часть года – голые, мертвые камни в русле, и только после дождя или снегопада в нем начинает звенеть вода, а что толку от этого звона? Невольно думалось: не так ли и ты, Пал Николаич?

Пустозвон. Или того жестче: мудозвон.

Есть, есть такое словечко. Не надо морщиться, господа. Поищите у Даля или в солиднейшем словаре Фасмера, где «мудό», «мỳди» вполне интеллигентно отождествляется с «мошонкой» и даже связывается предположительно с неким словом из лексикона древних греков Архилоха и Гесиода (да-да!), означающим «срамные части».

Паша Ковалев пытался как-то просветить по этому поводу своих приятелей-ханыг, промышлявших сбором пустых бутылок и ревизией помоек, но успеха не достиг. Получил в ответ: «Хватит языком молоть, пустозвонить», они не считали Пашу вполне своим. С аристократическим высокомерием держали, смешно сказать, на ступеньку ниже. И очень жаль, потому что были среди них весьма достойные люди: бывший вице-чемпион СССР по велотреку, потерявший голос тенор, лишенный за какие-то грехи положения и отмотавший срок таможенник и донашивавший флотскую форму бывший портовый лоцман.

Несколько опустились. Это несомненно. Но их отношением Павел Николаевич дорожил. Особенно симпатичны были лоцман и бывший певец. Первый до того как перебраться на лоцманский катер «Pilot», плавал штурманом, потом старпомом (чифом) на океанских балкерах, а второй гастролировал чуть ли не по всей стране. Сколько историй было рассказано и выслушано за стопариком и скромной закусью в зеленом уголке на задах городского рынка! Что они подумают, увидев его в этом костюме, в этом автомобиле, в компании с зарубежным вылощенным джентльменом?

А зарубежный господин, выйдя из машины хозяйской походкой (есть, есть именно такая, хозяйская походка, которая сразу дает понять, кто есть кто), направился ко входу в ресторан. На Павла Николаевича не оглянулся. И тот поплелся следом.

Столик выбрал у окна с видом на горы, которые представали отсюда во всей красе: снизу по пояс отороченные лесом, а сверху, будто сахарной пудрой, припорошенные снежком.

Впрочем, почему припорошенные именно сахарной пудрой, а не укрытые, скажем, свадебной фатой? «Вы мне предстали в блеске брачном», – писал о горах поэт. Об этих самых горах.

Диковатые, «варварские» скалы вроде бы рвали гармонию, но нет – только вносили в пейзаж остроту, окрашивали его в романтические тона. В духе то ли Пуссена, то ли Богаевского...

Разглядывая все это, Павел Николаевич почувствовал вдруг к своему приятелю вместо недавней еще благодарности раздражение. К чему этот цирк? Чего Валера хочет? Тут же, правда, урезонил себя: перестань, отнесись ко всему с юмором. В мире так мало добра, что каждое его проявление дóлжно принимать с открытым сердцем. Но сердце до конца не открывалось.

А м-р Паркан, взяв из рук официанта меню, первым делом велел: «Накормите, пожалуйста, шофера». И кивнул в сторону площадки, где была припаркована машина. Капитализм, так сказать, с человеческим лицом… Потом спросил:

- Что будешь заказывать, милый?

- Мне то же, что и шоферу, – буркнул Павел Николаевич.

Валерий Юрьевич улыбнулся, как было ему свойственно, насмешливо и ласково:

- Но поскольку ты не за рулем, можешь позволить себе и рюмочку...

- Рюмочку чего? – вроде бы смягчился Паша. Его нетрудно было смягчить.

- Судя по тому, что здесь написано, у них есть неплохой виски.

- Пробовал и понял, что это не для меня. Никогда не привыкну. Тот же самогон. Уж лучше водка.

- Насчет самогона ты, пожалуй, прав. Чем-то напоминает, а привыкнуть, милый, можно ко всему. Я, например, привык.

- И не жалеешь?

- О чем? Неправильный посыл. Как можно жалеть о том, к чему привык?

- Жалеть можно о том, что потерял из-за этого.

- А что мы, милый, потеряли? Погоди, не перебивай. Хорошо, пусть не «мы», а «я». Что я потерял?

– При чем тут ты? – отмахнулся Павел Николаевич. Несколько даже пренебрежительно. Он и это умел. – Говорить надо как раз именно о н а с. Обо всех. Потому что мы потеряли.

В ходе дискуссии м-р Паркан указал официанту своим наманикюренным мизинцем несколько позиций в меню и опять же без слов поднял два пальца: double, дабл – все это для двоих. Потом молодецки щелкнул пальцами (давай, мол, побыстрее), а когда гарсон ушел, снова обратился к Паше:

- Потери можно компенсировать.

- Чем? Что ты имеешь в виду?

- Господи! Да то, что я хоть сейчас могу предложить тебе вполне достойное занятие.

- Мне? А всем остальным?

- А что, собственно, потеряли эти остальные? Право толкаться в очереди за вареной колбасой? Зависеть от какого-нибудь недоумка только потому, что у него есть партийный билет? Об этом как-то сразу забыли. И слава Богу. Но чуть что, начинают причитать: «Советская власть, ах, советская власть! Время, когда кружка пива стоила двадцать две копейки…»

- А буханка хлеба шестнадцать копеек, – добавил Павел Николаевич.

- Но мог ли ты запросто, как сейчас, купить и выпить это пиво? Скажи кому-нибудь из нынешних молодых, что даже пиво в нашей великой стране было в дефиците. Не поверят...

- И такой вот костюм, – Павел Николаевич отогнул лацкан своего новенького пиджака, – тоже невозможно было зайти в магазин и купить.

- А сейчас просят: приходите, покупайте!

- В России даже запрет на рекламу пива ввели, – снова согласился Паша.

- А свобода? Это сладкое слово – свобода! Ты что – по постановлениям ЦК КПСС, по журналу «Коммунист» или по газете «Правда» успел соскучиться?

- «Правда» и теперь выходит, – сказал Паша.

- Но выходят и тысячи других газет, которые плевать хотели на «Правду».

- А раньше смертельно ее боялись.

- Так о чем же мы спорим?

- Это ты споришь. А я плáчу.

– Перестань, милый. Не валяй дурака.

Паша грустно улыбнулся в ответ:

- Я валяю дурака? Да я, может быть, только теперь по-настоящему все понял.

- Что – все?

Официант появился, похоже, очень кстати. При нем продолжать дискуссию было не с руки. А он покосился на мятую пачку дешевых (самых дешевых) сигарет без фильтра, которую Павел Николаевич выложил на стол. К таким здесь не привыкли. Определил диспозицию, в центре которой высилась водочка, расставил закуски, приборы, открыл минеральную воду...

– Господи! Соленые рыжики, – умиленно сказал м-р Паркан, – сладкий лименский лучок, осетрина... Ради одного этого стоило приехать...

– Разрешите? – спросил официант и налил в рюмки по первой.

Пауза не затянулась, однако и приличия были соблюдены: напиток и закуска требовали уважительного к себе отношения.

- Итак, что же ты понял, наконец? – спросил, откинувшись на стуле и закуривая, друг Валера.

- Знаешь, если ты будешь со своими вечными шуточками и подковырками, то ничего я тебе не скажу...

Валерий Юрьевич ласково улыбнулся: Паша Ковалев, Колобок, был тот же, что и тридцать лет назад. Правда, оброс бородой и плешь на макушке проявилась, но все так же упрям и уступчив, беспричинно подчас обидчив, зато и отходчив, доверчив и подозрителен, глуп, а в каких-то проявлениях, в ощущении, восприятии людей и явлений проницателен. Да что говорить – м-р Паркан испытывал к нему почти нежность.

– Не злись. Мне в самом деле интересно. И отряхни крошки с бороды. Выбрось эту гадость и возьми хорошую сигарету.

Павел Николаевич отмахнулся.

- Ты знаешь, мне кажется, что мы опять попали в ловушку.

- Почему – опять? Кто – мы? И что это за ловушка?

Если честно, то Валерий Юрьевич с бόльшей охотой послушал бы о другом. Особенно сейчас – наедине и после первой рюмки. Столько не виделись, столько разного за это время случилось и произошло. Та же женитьба. Это что – очередная Пашина нелепость? А бомжеватый, неопрятный вид, в каком он предстал вчера на набережной, это что – образ жизни? Или Фиса: в каком качестве ее все-таки надлежит принимать? А спросил о другом, потому что знал: этому чудаку нужен именно такой вопрос. Что там еще за ловушка? Ладно, пусть выговорится, выпустит пар.

– Ты знаешь, я давно об этом думаю, а что толку? Толку-то никакого. Но сегодня ты меня достал. Вспомнил очереди за вареной колбасой, нехватку товаров, экономику дефицита... Все правда. Было. И не надо об этом забывать. И о прежней несвободе правильно сказал. О том, что при Сталине творилось, можно бы и резче, злее. Да уже не раз сказано. Другими. С учетом национальных республик можно бы и о независимости вспомнить. Тут вот ведь какая штука открывается: при советской власти наши борцы за независимость были ярыми либералами – права и свободы личности для них значили больше всего. А когда сами стали властью, перекрасились вдруг в жестких державников. И плевать им теперь, скажем, на право других людей получать информацию и учиться на родном, а не государственном языке. Доходит до смешного и трагического. Смешно, когда важные господа, демонстрируя лояльность, перед камерой или микрофонами говорят на государственном языке или его искалеченном подобии, а между собой в обиходе общаются по-русски. Это смешной вариант. Цирк. А есть трагический, даже подлый. Это когда инструкцию-вкладыш к лекарству от приступов стенокардии издают только на государственном языке. Я сам это наблюдал на примере старика-соседа дяди Феди. Ему за восемьдесят, поздновато учить мову, и видит он в этом непонятном листке враждебный акт, проявление насилия... Ты не согласен?

Валерий пожал плечами:

- А при чем тут ловушка? Или это, так сказать, поэтическая метафора?

- Какая в чертях метафора! Хватит болтать о том, что было. Вы сами-то при власти уже сколько лет? Где результаты? Германия после страшной войны и полной разрухи за считанные годы стала процветающей страной. И мы, сколько ни ругай советскую власть, после войны сравнительно быстро восстановились. А сейчас на фоне всего у нас происходящего сама свобода становится, как сказано где-то у Пушкина, постылой свободой. Разве не так?

- Но я-то здесь при чем? – воскликнул Валерий и даже дурашливо поднял руки, будто сдаваясь.

- Ну да, – хмыкнул Паша, – ты же теперь у нас иностранец. Тогда представь себе двух каких-нибудь людей. Безотносительно к тому, кто они, откуда и как их зовут. Чисто условно. Как в школьной алгебре – икс и игрек. Но один считает, что своя рубашка ближе к телу, а другой мечтает, чтобы всем, понимаешь – всем, было хорошо. Бывает такое? Да сколько угодно. Даже в одной семье. Можно приводить примеры из литературы, но зачем? Возьми лучше себя и своего брата Гришу. Как раз подходите под такой расклад. Гришка – только ты не обижайся – жмот и жлоб. Удавится за копейку. Это у него с детства. – Паша опасливо посмотрел на Валеру: не обидится ли? Тот промолчал. – А ты совсем другой. Но разве не то же во всем человеческом обществе? Обязательно находятся чудаки, которые хотят, чтобы всем было хорошо. Иными словами: мечтают о социальной справедливости. И началось это не сегодня и не вчера, не в 1917 году и даже не в 1793-м... Ты понял, о чем я говорю? Девяносто третий, Великая французская революция, штурм Бастилии и т. д. Началось это гораздо раньше. Тысячи лет назад. Тут у нас старичок один был... Самсонов Василь Петрович. Вроде бы даже профессор. Из эдаких полудиссидентов. Власти на них поглядывали косо, но в последние годы не трогали. Оригинал. И покончил с собою оригинально: шприцем ввел себе воздух в вену... Так вот он, когда я заговорил обо всем этом, рассмеялся и привел слова из Евангелия. Не помню точно, но что-то вроде того, что у множества уверовавших в Христа было-де одно сердце и одна душа, и никто ничего из имения своего не называл своим – все у них было общее... Так это же, если хочешь, протосоциализм, зачаточная форма социализма! Потом я уже caм порылся в Евангелии, нашел другие такие же места. Думаю, что христианство вообще началось с поисков социальной справедливости...

- Ты что – всерьез интересуешься этим?

- Что ты имеешь в виду? Чем – «этим»? – построжел Паша.

- Ну мало ли чем. Сейчас многие повернулись к религии. Даже мой Гриша, которого ты обличал, потянулся, представь себе, к вере...

- Да не об этом я! Как ты не можешь понять! Религия тут ни при чем, и Евангелие только один из доводов. Информация, так сказать, к размышлению. Я не люблю обрядности, все равно какой – христианской, мусульманской, буддистской, иудейской или коммунистической. Уж лучше шаман с бубном и ритуальные пляски дикарей. Но мне симпатичен «евангельский социализм» в духе Алеши Карамазова, каким его представлял Достоевский. Только все это частности, а суть-то в другом, в поисках справедливого устройства общества. Коммунисты ведь сыграли именно на этом: земля – крестьянам, фабрики – рабочим, мир – народам. Соблазнили этим людей, но не получилось – заврались, обюрократились, озверели, залили кровью народа собственную страну. Проект рухнул. Однако не навсегда. На какое-то время идея оказалась скомпрометированной. Возродится и созреет для попытки реванша, видимо, не скоро. А сама идея красивая: «владыкой мира станет труд». И воцарится в этом мире братство народов, золотой век. Что может быть гуманней и привлекательней? Так задумывалось. Как математическая формула. А плюс В равняется... Формулы чисты и хороши на бумаге, а в жизни непременно возникают сложности. Словом, попытка не удалась. Теперь говорят: и не могла удасться. Потому-де, что процветающее хозяйство невозможно без конкуренции, рынка. А рынок возможен только в условиях свободы. О чем мы мечтали? Нам бы настоящие выборы, а не те, что были, когда один кандидат. Какие же это выборы, если он один? Как в анекдоте: «Господь привел Адама к Еве и сказал: выбирай себе жену». Бред собачий, а мы так жили и были уверены, что с этим придется помирать. Нам бы свободу слова, чтобы не шушукаться по углам... И вот все это на нас свалилось: выборы, потом горбачевская гласность и, наконец, говори, пиши, что хочешь – ничего тебе за это не будет. Не вызовут, не посадят, не покажут кузькину мать и не отправят к черту на рога. И что в результате? Жить стало лучше? Справедливость восторжествовала? Из одного капкана попали в другой, оказались в очередной ловушке. А если попроще, то все мы напоминаем похмельного мужика, который выскочил из вагона на шумной станции, чтобы купить в вокзальном буфете бутылку, перепутал поезда, вскочил в первый попавшийся и теперь едет непонятно куда, неведомо с кем.

Валерий Юрьевич во время этого монолога снова наполнил рюмки и дал знак официанту, что можно нести первое. Слушал сочувственно. Спросил, правда:

– Не слишком ли ты драматизируешь?

Паша вскинулся:

- Да посмотри вокруг. Когда у нас было столько нищих, бездомных, беспризорных? А экономика! Все то ли разворовано, то ли развалено. И самое смешное: что сегодня об этом говорю я, маленький человек, прежней властью отнюдь не обласканный. А те, кто когда-то присосался к той власти, сегодня изощряются, говорят о ней гадости.

- Это, конечно, так, но когда человека болен, мир ему видится в черном цвете. А житейская неустроенность – та же болезнь. Посмотри вокруг, – Валерий Юрьевич кивнул в сторону окна, за которым высились горы, – мир прекрасен, и это главное. Все остальное – дела наших рук – преходяще... Даже переезд на новую квартиру или, скажем, ремонт старой сопровождается раскардашем: что-то разбилось, что-то потерялось, куда-то подевались любимая чашка дедушки и кукла дочки... А тут переселение в новое общество, как ты сам говоришь, в другой социальный строй…

- Да какое же оно в чертях новое?! – вскипел Паша. – Новая квартира со старыми тараканами и пылью по углам? Безработица, проституция, порнография, растление молодежи, деградация морали и мысли только об одном: деньги, деньги, деньги... Может, кому-то и нравится, а мне это не нужно. Гори оно синим огнем!

- Гип-гип, ура! – приветствовал этот спич Валерий. – Полностью присоединяюсь. Знаешь, что тебе прежде всего нужно? Заняться делом.

- И ты можешь мне его, это дело, предложить? – спросил Павел Николаевич с вызовом и даже сарказмом: тоже, мол, утешитель нашелся.

Спросил и нарвался на неожиданный ответ:

– Да, могу и хочу.

Но на столе появились тарелки с дивно пахнущей рыбной солянкой.

– Антракт, – объявил Валерий Паркан. – Сначала мы должны отдать дань этому чуду кулинарного искусства.

Ресторанный харч был вполне на высоте, однако чего это Валера все время приговаривает, причмокивает: «Ах, рыжики!», «Ах, каперсы!», «Ах, осетринка!»? Раньше за ним такого не замечалось. Допустим, что осетринкой и солеными рыжиками Европа и впрямь не избалована, но каперсы и маслины у них определенно есть…

Впрочем, caм Паша не был гурманом и даже говорил о себе: простолюдин. Ему нравилось это почти забытое слово. Валера привык пижонить, а Паше, ей-богу, не хуже, чем здесь, было и на задах городского рынка, когда, сдав добытые, собранные бутылки в «Пункт приема стеклотары», они покупали в ларьке или с рук пузырь паленой водки, хамсичку или вяленых бычков и устраивались под прикрытием зарослей вечнозеленого буксуса и благородного лавра. Скатертью-самобранкой становился большой картонный короб из-под какой-то японской электроники, а сами восседали на ящиках. И начинался скромный кайф. Разливал обычно мариман, как называли бывшего лоцмана, а если надо было мотнуться за вторым пузырем, откомандировывали «пана спортсмена» – бывший вице-чемпион Советского Союза по велотреку пользовался даже кредитом у дам, торговавших с рук самопальной водочкой. Кстати, большого отличия безакцизной водки от той, что стояла сейчас у них с Валерой на столе, Паша при всем старании не находил. Но и огорчать этим открытием старого друга отнюдь не собирался. Зачем разочаровывать и огорчать хорошего человека?

Вообще качеству водочки и харча Павел Николаевич не придавал большого значения. Лишь бы они соответствовали, не приносили вреда. А так ведь можно и спирт из аптеки по 2 гривни за флакон, и настойку из барбариса – вполне сходит за коньяк в особых случаях. При этом важно не перебирать, хотя – надо признаться – сам иногда перебирал. Изредка.

Недавно, собравшись своей компанией, обсуждали хитрости аптекарей. Чтобы избежать, видимо, фискальных, налоговых сложностей, аптекари спирт, который бойко шел в розницу флаконами, переименовали в некий «фармасепт». Это надо было додуматься! Флакон тот же, наклейки те же и пробка в виде закрутки все та же, но теперь уже не «Спирт», а, видите ли, «Фармасепт». Средство не «внутреннее», а «наружное» – для борьбы с раздражениями и антисептикой. Наивно и беспомощно... Поможет ли уйти от налоговиков? Концентрацию продукта оставили, спасибо, прежней, 96 процентов. И срок пригодности не ограничен. Посмеялись по этому поводу.

Бывший таможенник заметил, что вряд ли этот номер у аптекарей пройдет – в налоговой задействованы те еще барбосы. И бывший тенор императорских театров, как его (вполне дружески) иногда называли, совсем некстати заговорил вдруг о поразившей наше общество подмене ценностей и понятий. Так, мол, нынешние развращенные эстрадники сплошь и рядом выступают под фонограмму, под «фанеру», дискредитируя тем самым божественное искусство пения. «Сравнил хер с пальцем», – сказал на это велосипедист, но Паша с ним не согласился. При всей натянутости аналогии, что-то в ней было. Нынешнее общество, как и недавнее советское, скатилось, увы, к беззастенчивому вранью и демагогии...

Вот такие разговоры возникали у них «на дне», если пользоваться терминологией А. М. Горького. «Дно» оно ведь тоже разное. Их компания существенно отличалась от других – черных, мертвых. Те и кучковались рядом с помойками, пропитывались их запахом. Там и лица были другие – одутловатые, мучнистые, заросшие, и взгляды – скользящие мимо, нацеленные только на добычу. С жалостью и стыдом Павел Николаевич думал о том, как у них, тех людей, хватало сил цепляться за жизнь. Выдержал бы он сам или предпочел ускорить неизбежный, что ни говори, процесс? Впрочем, и это – непростое дело. Легко сказать: у й т и из жизни. А вот как, чтобы не висеть в петле, высунув язык и обмочившись?

Старик Самсонов, о котором уже вспоминали сегодня, показал пример, но не слишком ли хитроумный? Да и сам ли он все со шприцем проделал? Сомнения на сей счет были...

Хотел рассказать об этом милому другу Валере, но тот опередил его:

– Так вот о деле...

И изложил план, от которого у Павла Николаевича голова кругом пошла.

Глава шестая.

Разбор полетов

...Приходилось убеждать и отговариваться, доказывать, что он, Паша Ковалев, совсем не тот человек, который в данном случае нужен Валере Паркану. Даже нынешние дружки-ханыги считают его – что поделаешь! – растяпой, а тут такое дело! Нет, нет, не сможет он держаться солидно и уверенно. Это у Валеры все само собой получается, а он, Паша, к сожалению, совсем другой.

- Да что он предложил вам? – спросила Фиса.

- Я и сам толком не понял.

- То есть как это? – И впрямь: было чему удивиться.

- Предложил вроде бы стать большим начальником...

Фиса рассмеялась: Павел Николаевич – начальник? Чудеса! Потом все же оглядела господина в приличном прикиде, сидевшего напротив нее:

– А че, и за начальника можете сойти... – Прикрывшись ладошкой, хихикнула. – Если не дергаться. Начальники нынче разные бывают.

Дельное наблюдение. Примерно то же внушал накануне и Валерий:

– Не чувствуйте себя плебеем, господин Ковалев. Отрешись от этого, милый. Как говорил кто-то из классиков, надо выдавливать из себя раба.

А когда подходили к машине, поддерживая Пашу (того слегка пошатывало), сказал:

– Хозяин, босс, располагается сзади. Место рядом с шофером для помощника либо охранника.

Обалдеть можно от таких тонкостей. Сел рядом с м-ром Парканом на заднее сиденье.

Шофер слушал музычку, но с появлением господ тут же выключил. С Пашей, однако, особенно церемониться не стал. Когда уже под вечер привез его одного на фазенду, лежавший в багажнике мешок со старым барахлишком просто выставил на дорогу, развернулся по-быстрому и, газонув, выбросив, как конь копытами, щебенку из-под задних колес, скрылся за поворотом. Тащить мешок в дом г-ну Ковалеву пришлось самому.

Фиса, слава Богу, была дома. А то ведь время от времени промелькивала мысль: куда и зачем ее вдруг понесло из магазина в Графском проезде? Признаться, думал об этом не без скверных подозрений.

- Выпили-то сколько? – спросила Фиса.

- Одну на двоих.

- Это ясно, что на двоих. Третий пока не понадобился. А «одна», она бывает разная: мерзавчик, чекушка, пузырь и фирменный флакон на литр и более...

Просвещенная дама. Павел Николаевич, однако, намеки на имевший якобы место перебор отбросил и даже возразил:

– О третьем как раз и зашел разговор. Когда я сказал, что ничего не понимаю в делах. «Найдем, – говорит, – тебе помощника. А ты будешь лицом фирмы. Известный в городе честный и порядочный человек…»

Фиса хмыкнула: «известный в городе, честный и порядочный…» Да уж куда известнее! Хотя, с другой стороны, стал в том же городе фигурой прощелыга-фотограф, ходивший по пляжам с обезьянкой на плече. Обезьяна была главной приманкой для желающих сфотографироваться. И у самой Фисы был такой снимок. Ничтожный мужичонка. А недавно видела его за рулем иномарки. Стал вроде бы владельцем строительной (это надо же!) фирмы. Правда, говорят, что за его спиной прячутся крутые то ли из Харькова, то ли из Одессы.

А Павла Николаевича раздражала Фисина ухмылка. Чего она лыбится? И без того тошно. Он что – обязан отчитываться? Была, однако, потребность разобраться в этом цирке самому. Он ведь спросил тогда Паркана: «А если обману, хотя бы по незнанию? Такое тоже случается. Говорят же: не оправдал доверия…»

«Ах, Паша! – ответил на это мистер Паркан. – Голубиная твоя душа…»

«Не надо, Валера, – строго поднял ладошку господин Ковалев. – Что значит – голубиная душа? Чепуха все это. Не бывает таких. Не будем корчить из себя праведников. Вот ты одел меня – спасибо. Но теперь хоть знаю, почему и зачем. Не думай, что упрекаю. Я и сам не ангел, а сукин сын. Фиса иногда подползает ко мне под бочок... Ну что я ей? На двадцать лет старше, даже ростом ниже ее... Она все-таки видная женщина. Не хочет быть в долгу, вот и платит за гостеприимство, чем может. А я хоть и понимаю, но свое беру. Мужик. Хочется. Пользуюсь. И выходит, мы квиты, а ты говоришь: голубиная душа...»

Глянув на Фису, Паша осекся:

- Чего ты? Что-то не так?

- Вы что же – так это и сказали? Фиса, мол, расплачивается со мной, как обыкновенная блядь?

- Зачем ты? Да я же не это имел в виду! – вскричал Паша Ковалев. – Я о себе говорил. Не надо, мол, мне приделывать голубиные крылышки.

- Квиты, значит? Ну-ну. И за это спасибо. Ничего, значит, я никому не должна. Благодарствую, Пал Николаич, а я-то, дура, думала, что наконец человека мне Бог послал. Вы хоть помните, как мы встретились? Ну да хрен с вами – не в первый раз. Пойду собираться. Ноги моей здесь больше не будет!

Вот так всегда. И мысли ведь не было обидеть, а все же обидел. Дернуло вспомнить о Фисе тогда и, главное, повторить сейчас. Язык, что помело. Особенно после водочки. Это надо признать.

Даже Бога вспомнила, который, видите ли, послал ей Пашу. Бога, правда, все последнее время кстати и некстати вспоминают, но за Фисой это не замечалось.

А первую встречу с ней Павел Николаевич запомнил. Не понять только, чего она сама о ней заговорила – ничего хорошего тогда не было.

Поначалу подумал, что молодые люди просто дурачатся – ребята смеялись. Но подошел ближе и увидел, что один из парней стоит позади сидящей на скамье женщины и держит ее за голову. А другой, оттянув ей подбородок, льет в рот что-то прямо из бутылки, женщина то ли не могла, то ли не хотела все сразу проглотить, и темная жидкость (вино?) проливалась на грудь, стекала вниз по платью. Третий был рядом и корчился от смеха. Ничего себе шуточки...

– Вы что вытворяете? – остановился Паша. – Зачем издеваетесь над человеком?

Приличные с виду парни: пестрые рубахи, модные кроссовки и отнюдь не копеечная джинса. У одного золотая цепочка на шее. У другого бросался в глаза широкий байкерский пояс, усыпанный блестящими бляшками.

– Иди, дядя, иди, – посоветовал тот, что держал женщину за голову. – Не лезь не в свое дело.

Место было укромное: тенечек, заросли отцветавшей уже лавровишни, но рядом проходила дорога, и Паша Ковалев бросился туда, замахал руками, останавливая машины. Те, увы, проносились мимо. Наконец остановился замызганный «жигуль». Из него вылез амбал, сидевший рядом с шофером. Паша еще подумал: как он помещается в такой маленькой машине?

- Что случилось?

- Taм над человеком издеваются, – прохрипел Паша.

- Кто?

- Я их не знаю.

- Дай монтировку, – попросил амбал, и шофер вынул из-под ног коротенький ломик.

С этим ломиком в руке мужик выглядел устрашающе. Паша семенил впереди. Однако торжество справедливости не состоялось. Завидев «дядю» с подмогой (шофер тоже присоединился), те трое ретировались. Не так чтобы панически, но все же быстренько чухнули через кусты.

Женщина была в полной отключке. Что называется, обездвижена и обесточена – никакой реакции на окружающий прекрасный мир, на цветущую флору и разглядывающую ее фауну. Самое же удивительное было то, что один из представителей этой фауны, амбал с монтировкой, узнал, похоже, эту раздрызганную, залитую вином женщину. Сказал:

- Надо же... – и повернулся к подоспевшему шоферу: – Куда ее теперь?

Тот пожал плечами: мне оно, дескать, нужно?

- Кто ты ей? – повернулся к Паше.

- Никто. Просто проходил мимо. Увидел, как эти оглоеды насильно ей льют в горло что-то из бутылки...

- Ко мне нельзя – соседи не поймут... – сказал мужик, словно в раздумье. Наклонился, одернул платье, задравшееся выше колен. – А ты с кем живешь?

– Один.

- Где?

- На фазенде.

Мужик, молодой еще – лет тридцати, не старше, – с перебитым, слегка кривым носом и ставшей уже обычной небритостью, изучал теперь взглядом Пашу. Спросил наконец:

– Можешь приютить ее, пока она оклемается? Жалко, хороший человек.

Радости Паша не испытал и не выказал, но и деваться было некуда… Caм же, как в старом, давно забытом анекдоте, от которого в памяти осталась всего одна фраза: «caм прим-прым-гал». Судьба.

– Я тебе свой телефон на всякий случай запишу, – сказал мужик, считая, видимо, дело решенным. – А ты, лоцман, подгоняй-ка сюда свой лайнер.

Исторический день. Еще бы не запомнить! Так П. Н. Ковалев познакомился с Фисой, с лоцманом, докручивавшим как раз тогда последние километры на своем копеечном «жигуле», вскоре павшем под напором иномарок, и с Димой Новосадовым, которого, кстати, недавно вспоминала Фиса и чей телефон Павлу Николаевичу так никогда и не понадобился. А откуда звонить? Разве что сейчас по мобильнику, подаренному м-ром Парканом...

Оклемалась барышня не скоро. И долго, как потом призналась, соображала: где это я? Чувствовала себя (тоже по собственному признанию) мерзко. Была как котенок, которого подобрали на улице и принесли в дом: тыкалась во все углы. Правда, котенок при этом мог поднять писк и оставить лужу, а благовоспитанная дама ничего подобного позволить себе не смела. Оттого и мучилась. Однако на следующее утро вышла из каморки, где ее уложили, как ни в чем не бывало. Даже наигранно улыбалась. С интересом разглядывала приютившего ее коротышку, книжные полки в большой комнате, грязную посуду в кухоньке, запущенный дом.

– Душа горит? – с пониманием спросил Паша.

Неопределенно пожала плечами, и тут было скорее «да», нежели «нет».

- Освежиться хочешь? – проявил Паша еще большее сочувствие, и этим вызвал ответное движение:

- А что есть?

Паша достал из загашника бутыль с домашним вином. Может, и не следовало этого делать, но по собственному опыту знал, как тяжело утром с бодуна. Пожалел человека. А первую их совместную трапезу составила картошка в мундире, которую брали, обжигаясь, прямо из кастрюльки и, очистив, макали в рассыпанную на столе соль.

Надо отдать должное Фисе: она размотала ситуацию, как клубок с нитками. Тут ведь главное – ухватиться за кончик. А дальше ловкие женские пальцы сами во всем разберутся.

Мерзавцев, измывавшихся над нею, Фиса помнила: черные.

– То есть? – переспросил Паша. – Какие еще черные? Я же видел их.

- Ну, кавказцы, – объяснила она. – Нас они за людей не считают, воображают себя самыми-самыми...

– А мы к ним как? – вроде бы возразил Паша.

- Да так же. Вот они на наших бабах и отыгрываются. Я, честно, боюсь их.

- Так, может, не надо связываться...

- А куда денешься? Вы думаете, наши лучше? Я из-за чего попала в больницу? Выкинули на полном ходу из машины.

- Кто?

- А я знаю?

- Но не черные же?

- Наши.

- За что?

- Это у них надо спросить. – Однако, помолчав, добавила: – Добрые люди подставили.

- Давно это было?

- Да только вот из больницы выписалась.

Со свойственным ему бестактным простодушием Паша сказал:

– А вот их барышни, говорят, ведут себя построже.

Получилось вроде упрека: что же, мол, вы эдакие-разэдакие... Фису это, впрочем, не задело.

- У черных? Не знаю. И у них, наверное, есть всякие.

- А чего от тебя хотели?

– Чтобы обслужила троих. А я не соглашалась.

От этой простоты Паша внутренне вздрогнул, душа безмолвно возопила. А как еще может проявить себя душа? «Обслужить» – так теперь это называется.

Без жеманства и лишних слов сама обозначила себя и получила право на свой, ничего как будто не значащий вопрос:

- А хозяйки у вас, выходит, нету...

Не вопрос даже, а констатация.

- Нету, – вздохнул Паша. Распространяться на эту тему не хотелось.

– Тогда я возьмусь за уборку, – скорее решила, нежели предложила она.

Сбегала в магазин, купила хлеба, сахара, чаю. Из того, что было в доме, сварганила к обеду супчик. Сняла, выстирала, высушила и опять повесила занавески на окна. Критически оглядела заросший бурьяном участок, заметила, что жаль, время упущено, а вон там можно было вскопать огород, посадить картошку и помидоры... Все спорилось в ее руках. А под вечер тихо и незаметно скользнула в отведенную ей каморку. Как кошечка. Разве что не мурлыкала.

Через пару дней исчезла с утра. Где была, что делала – неизвестно. Вернулась поздно, с покупками, которые рассовала в кухне. Наблюдая за нею, Паша даже не пытался что-либо предвидеть. Пусть делает, что хочет.

Впрочем, присматривались друг к другу. По каким-то мелочам понял, что она разведала кое-что из прошлой его жизни. Зачем это ей? Неукротимое женское любопытство...

Между тем сложился некий быт. Эфемерный, однако, и ненадежный, как тень от облака.

Павлу Николаевичу приходило в голову и такое сравнение: существование двух шаров на бильярдном столе, которые гоняют из угла в угол удары-тычки деревянной палки, олицетворяющей, ясное дело, самое судьбу.

Определенность в отношения внесла, конечно же, Фиса. Случилось это как-то поздним вечером, когда Павел Николаевич уже возлежал на своем продавленном диване, листая одолженный накануне томик Бродского. Стихи вызывали смешанные чувства. Хороший поэт. Несомненно, очень хороший поэт. И вместе с тем думалось: до чего же прихотлива, а то и попросту несправедлива Судьба. Именно так на сей раз: Судьба с большой буквы.

Выдерживает ли этот, несомненно замечательный поэт, сопоставление с Блоком, Маяковским, с Ахматовой, которая вскармливала «нашего рыжего» с ложечки, с Цветаевой, которой сам он восхищался? Вот в чем вопрос. Не случайно же, не из одной зависти или ревности поджимают губы, вспоминая нобелиата, некоторые из его весьма уважаемых коллег по цеху. Какую роль в этой истории с премией сыграли конъюнктура, политика?

Любопытно: по отношению к Пастернаку такого напрямую вроде бы не было. Или было? Бунину нечто подобное, кажется, пришлось испытать. Справедливо ли?

Последнее время стала расхожей фраза Бродского: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря…» Вот мы и живем. Именно так. Не жизнь, а сверкающий на морском берегу огнями цирк-шапито с дырявой крышей, сволочью-директором и голодными зверями.

По ходу этих размышлений и появилась Фиса. Приподняла край одеяла (это заставило Пашу стыдливо поджать ноги) и сказала:

– Вы что же, как чукча, без простыни спите?

Неожиданность была полной. Впрочем, Паша сталкивался с такой нарочитой грубоватостью. Случалось, что она была прикрытием самых добрых, а то и нежных чувств. В человеке много чего намешано.

А она присела на край дивана:

– Да не бойтесь вы... Я же все вижу... Как вы поглядываете...

Почему она решила, что он чего-то боится? Ч т о она в и д и т? И как это он на нее поглядывает?

А может, и впрямь? Со стороны-то виднее. А он за собой не замечает?

А она вдруг сказала:

– Подвиньтесь, – и легла рядом, обняла его. Отыскала в бороде его губы, потом зашептала: – Да не бойтесь же. Я недавно обследовалась. Здорова. И после этого никого у меня не было.

Это было бы ужасно (да и было, наверное), но, сказав, Фиса заплакала. От униженности – так он понял. От необходимости говорить это. Он повернулся к ней, погладил, утешая, по щеке, а она схватила, поцеловала его руку, прижала к себе. И тут Паша, почувствовав истинный, непритворный жар, сам, как позже объяснял себе, воспламенился.

Он не раз потом размышлял о случившемся: сколь многое все же определяет в нашей жизни животное, физиологическое начало и особенно этот, основной, как его еще называют, инстинкт! Не смея никому сказать об этом, думал также, что начало это, проявляясь нередко как скотство, как естественное, черт бы его побрал, отправление организма, начало это обуздывает все же иной раз, усмиряет самое дурное в человеке. Приводит его к некой норме. Так спирт, скажем, останавливает безудержное брожение, помогает вину обрести вкус, букет, гармонию. Приходили на ум несовместимые вроде бы слова: якорь, стабилизатор и даже такое – консервант. Ей-богу. В их отношениях с Фисой появилось нечто существенно новое – определенность. А вы, господа, талдычите: духовность, духовность... Она по-разному возникает и проявляется. Заткнулись бы, что ли, господа...

Фиса вполне могла просто пугать своим уходом. Не исключена была проверка, разведка, так сказать, боем. Но могла и начудить, хлопнуть дверью и, невзирая на ночь, ринуться на своих каблучках вниз, в город, по покрывшейся ледком дорожке.

Впрочем, Павел Николаевич думал не только об этом. Тут все ясно: виноват. А что дальше? Извиняться не следовало: эффект будет прямо противоположный, распалится еще больше. Проверено. Надо самому переходить в наступление.

- Да погоди ты. Раскудахталась, как курица...

- Ах вот как! А вы, значит, у нас петушок!

- Я же так и не сказал тебе, что Валера от меня хочет…

Великий все же хитрец, наш Паша Ковалев. Знал, на что надавить: на женское любопытство. А для Фисы это был еще и знак высшего доверия. Стоит ли после этого собачиться?

– Так что же?

– Я сам только сейчас понял. Представь себе предприятие. Все равно какое. Завод, фабрика, стройка, гостиница, санаторий... Как им приходится в наше время?

- Хреново.

- Более чем, – уточнил Павел Николаевич. – Снабжения нет, заказ отсутствует, связи порушены, зарплата не выплачена...

- Как только люди живут? – покачала головой Фиса. – На Ремзаводе уже полгода ничего не платили.

- А какую продукцию выдавал! Назывался для отвода глаз ремонтным, a caм пек, как пирожки, катера для военно-морского флота. И на экспорт, говорят, отправляли. Лежит на боку. Народ в неоплачиваемом отпуске – так это теперь называется. Оборудование частью украли, сдали в металлолом, а что осталось – ржавеет...

- А при чем тут вы со своим Валерой?

- Так ты же сама вспомнила Ремзавод. И я взял для примера. А такое положение почти всюду. Нет денег! Теперь представь, что приходит человек с деньгами...

– И что? – скептически поморщилась Фиса.

Хитрец Паша добился-таки своего: о прежнем уже ни слова. Мысль, как собачка-ищейка, побежала по новому следу. Да не очень-то и хотелось Фисе говорить о прежнем. Однако попугала.

- Что, спрашиваешь? А то, что доброе дело можно сделать.

- Какое?

Паша досадливо крякнул:

- Господи! Да как не понять! Государство бездарное: раньше норовило командовать всем, а сейчас не хочет ни во что вмешиваться. Не может даже толком сказать, к какому берегу плывем. А человек с деньгами, глядя на этот... – Слова «бардак» Павел Николаевич все-таки поостерегся. – Глядя на этот бедлам и посчитав хорошенько, говорит: «Покупаю!» Вместе с долгами, дырявой крышей и ржавыми станками.

- Зачем оно ему?

Павел Николаевич вроде бы обрадовался на сей раз вопросу:

– В том-то и дело. Потому, во-первых, что это наш человек. Помнит, что еще его отец работал на Ремзаводе. И сидят без зарплаты люди, которых он, может быть, знает. Доброе дело. А во-вторых, и ежу ясно, что рано или поздно вложенные деньги вернутся. Тот же Ремзавод выпускал катера на подводных крыльях, на воздушной подушке. А это хай-тек, высокие технологии.

- Хорошо, а вы-то зачем?

Странным образом ее занудство Пашу не раздражало. Нo взял паузу.

– Я и сам об этом спросил: зачем? «Потому, – говорит, – что не хочу, чтобы ты бутылки на помойках собирал».

– Да вы их никогда и не собирали, – обиделась Фиса.

Спорить Павел Николаевич не стал.

- Об этом я тоже сказал. «Не сердись, – говорит, – это я в переносном смысле. И потом, – говорит, – если поставить во главе местного человека, это будет проще, в моральном и юридическом смысле». Формальностей вроде меньше.

- А вы что же?

Протрезвевший, но и уставший к концу нелегкого дня Паша Ковалев потянулся, сдерживая зевоту:

- Знаешь, давай будем ложиться спать. – Однако, наткнувшись на строгий взгляд, добавил: – Валера Паркан мне друг и даже молочный брат, а друзьям и братьям надо помогать.

- Что еще за молочный брат? – удивилась Фиса.

И Павел Николаевич объяснил: родились они с разрывом в несколько дней; у Валеркиной мамы не было молока, и Пашина мама подкармливала своей грудью соседского младенца. Из одной титьки, извините за грубость, сосали!

- Ну-ну... – сказала Фиса, выслушав эту историю.

Ей снова вспомнился пляжный фотограф с обезьянкой, разъезжающий теперь на дорогой иномарке. Может, впрямь?.. Сказать об этом однако не решилась.

Глава седьмая.

Витек Карташов собственной персоной.

Первая красавица Сусанна. Абстинентный синдром

– Похоже, пора открывать новый автобусный маршрут: «рынок – центр – фазенда Ковалева», – сказала Фиса, когда очередная машина остановилась у ворот Пашиной усадьбы и вспугнула сигналом окрестных сизарей и ворон.

Преувеличение, конечно, насчет необходимости нового маршрута. Но, с другой стороны, такое количество машин никогда раньше сюда не подъезжало. Им вообще здесь делать было нечего: народонаселение добиралось домой пешком. Да и какое, собственно, тут народонаселение? Рядом с Пашиной фазендой на взгорке и на отшибе от города у самой границы леса стоял еще один дом, где жила баба Катя со своим Федором Ильичем. Взаимопонимание с соседями было полное. Но о них, о соседях, если потребуется, будет подробнее сказано позже, а пока Фиса, услышав автомобильный сигнал, выглянула в окно и увидела шагавшего к дому от калитки дядечку лет пятидесяти в сдвинутом на правое ухо берете, кожаной куртке броского оранжевого цвета, под которой пестрела рубаха, расстегнутая так, что выглядывал кончик полосатой морской тельняшки. На плече – сумка, равно пригодная как для хозяйственных, так и для деловых нужд. Этот явно молодящийся дядечка роста был, пожалуй, среднего, оттого и туфли с «усиленным», высоким каблуком, и походка с упором на этот каблук… А носы-то, носы у туфель – длинные, острые, новомодные... Однако же мода эта, кажется, уже отошла...

Точный, оценивающий взгляд: чего, дескать, от эдакого дядечки можно ожидать?

А Павел Николаевич, глянув в окно, всплеснул руками и бросился на крыльцо:

– Витек! Какими судьбами? Сколько лет, сколько зим!

- Привет от города-героя Новороссийска! Пришел своим ходом. Специально на юбилей. Молодцы, что вспомнили. И как вовремя! Я как раз собрался уходить в Стамбул, когда в последний момент на пейджере твое сообщение...

- Мое сообщение? – удивился Павел Николаевич. – На пейджер? Ничего в этой технике не понимаю, и вообще слово какое-то неприличное…

- Подпись была: Ковалев, председатель оргкомитета, и Паркан, заместитель. Я еще подумал: ну дают… Да фиг с ним, со всем этим. Ты лучше скажи: неужто тридцать лет прошло? Обалдеть можно!

Обнялись и уже в комнате Павел Николаевич представил гостя Фисе.

- Мой друг Витек Карташов. Прошу любить и жаловать.

Фиса изобразила на лице то, что следовало изобразить:

- И как же это вы пешочком от самого Новороссийска?

Витек расхохотался, давая понять, что юмор сполна оценил:

- Точно! Пятнадцать шагов от кормы до носа и столько же обратно. Проскочил между двумя циклонами. Под Чаудой в метель попали. Смешно, наверное, да? Метель на море…

- А что это – Чауда?

- Мыс у Феодосии, мадам. Восточный входной мыс в Феодосийский залив, – Витек был прелесть, когда распускал хвост и старался понравиться дамам.

- Так ты на яхте? – дошло наконец и до Павла Николаевича. – Ну, гигант! Обязательно яхту покажешь.

- Могли бы и прогуляться на ней, но ты же опять блевать начнешь...

- Что значит – опять? – удивилась Фиса.

- А это вы у него самого спросите...

Всем был бы хорош Витек Карташов, если бы не выпендреж, не эта манера выказывать свое превосходство. Впрочем, сейчас Паша Ковалев готов был и с этим мириться. Да что мириться – даже рад был: перед ним прежний Витек – хвастун, задира, трепач веселый и в то же время, как раньше, так и теперь, свой в доску, или, как еще говорили в минувшем двадцатом веке, «молоток», «железный кадр», готовый в любой ситуации соответствовать. Паша испытывал к нему почти нежность. Сказал, обращаясь к Фисе и как бы извиняя друга:

- Укачиваюсь я, потому и завидую. А опять – это он вспомнил, как мы вышли на лодочке в море на рыбалку, и я опозорился. Так плохо стало, что пришлось вернуться.

- Всю шлюпку облевал. И волнения на мope никакого не было, так, легкая зыбь, – заметил, будто случилось это только вчера, Витек, разгружая между тем сумку.

- Не было, – согласился Паша.

- А скумбрия как бралась...

- Бралась, – подтвердил Паша.

– И когда это было? – спросила Фиса, все оценив и поняв.

Господи! Больше тридцати лет назад – ее и на свете еще не было.

…– Поначалу стеснялся своего вынужденного безделья, пытался даже как-то его оправдать, а потом махнул рукой. Надоело.

– Но ты же вроде писал что-то. Мне лет пятнадцать назад журнал попался с твоим портретом...

Был такой случай, был. Подборка стихов на двух страницах. Знакомые еще интересовались: а сколько тебе заплатили? Почему-то спрашивали чаще всего именно об этом. Будто это главное. А портрет (при том, что он, Паша, почти всегда на снимках выглядел неказисто) на сей paз получился хоть куда...

– ...Я еще ребят позвал: смотрите, говорю, это мой корефан Пашка Ковалев. Ты там такой солидный... Без бороды, правда, но она и сейчас тебе ни к чему. Старит только, а нам в старики записываться пока рано. А теперь ты что – грамоте разучился?

– Витек, давай не будем об этом, – страдальчески поморщился Павел Николаевич, как всегда, когда речь заходила о его прежних занятиях.

- Наоборот. Как раз об этом и надо. Я вот, когда возникают проблемы,
первым делом анализ произвожу: что сделал не так или чего не сделал?
Ты не думай, что все у меня самого о’кей и Витек полный везунчик.

- Да не думаю я ничего такого...

- А думать надо. Я вот, когда собирался сюда, думал: брать оружие или не нужно? Решил: не стоит. Все же на родину иду. А в случае чего – на борту нас трое, как-нибудь отмахнемся.

- От кого? – досадливо скривился Паша. Не надо, мол, гнать волну, изображать из себя что-то при даме. Тоже еще флибустьер нашелся! Но Витек был серьезен:

- Ты думаешь, на море спокойней, чем на суше? Отстреливаться приходилось. Такая жизнь. А лодка-то не моя. Случись что-нибудь, хозяин голову оторвет.

- Хозяин?

- А ты не знаешь, что сейчас у всего есть хозяин? Один ты у нас остался свободным человеком... – При этом Витек хохотнул, давая оценку этой свободе. – Отрывать башку не сам, конечно, будет, но исполнители найдутся. А самого вижу два-три раза в год, когда они пред-при-ни-мают очередной круиз.

- А в остальное время? – вежливо полюбопытствовал Паша. Какой-то дурацкий получался разговор.

- В остальное – ремонтируем такелаж, навожу шик-блеск и катаю разные веселые компании. Для заработка и ради морской практики.

- А что хозяин?

– Относится с пониманием. Ему главное, чтобы лодка всегда была, как говорится, на товсь. Оригинал. Путешественник-любитель. Вроде нашего Паркана. Только Валерка просто болтается по белу свету, а у моего есть цель. Идет по следам Одиссея. Представляешь? Облазили все островки в Адриатике и Тирренском море. А их же там пропасть. Но мне-то что? Хозяин не укачивается, не блюет. И машинка, как видно, хорошо работает – всякий раз приезжает с новой девкой. Даже отдельный дамский гальюн велел оборудовать.

Тирренское море, Адриатика... – как тут не вспомнить их детские путешествия по карте... А что это за чудак – хозяин Витька? Одиссей его, видите ли, заинтересовал...

- Валерку-то как находишь? Большой человек стал. Что они там? Заседают?

- Ха! Заседают? Громко сказано. Собачатся. Женька Лагин приехал, а он не может без крика. И потом ты же знаешь их отношения с Парканом. Тебя, кстати, вспоминали. Женька вопит: «Что? Колобка председателем? Да из него председатель, как из одного места оратор: встанет и молчит». Ну вы представляете, что он имел в виду…

Тут Фиса поднялась. Последний пассаж с оратором (после машинки и девок), как видно, и ее достал. Хороший человек Витек, однако надо привыкнуть, и не у всех, не сразу это получается... Фиса посмотрела на бутылку (оставалось еще с половину), на мужиков (Паша, слегка осоловев, колупал ногтем стол) и сказала спокойно, без эмоций – она и это умела:

- Оставили бы что-нибудь на утро...

- А че оставлять? Даст Бог день, даст и пищу, – вполне резонно и оптимистично возразил Витек.

– Вам виднее, – поджала губы она. – А я пошла к себе.

Проводив ее взглядом, дождавшись, когда скрипнет сначала одна, потом вторая, ведущая в каморку, дверь, Витек налил, чокнулся и спросил:

– Кто она тебе?

Господи! Если бы он сам знал! И что им всем до этого? Как назло, и водочка сегодня что-то не шла, не согревала душу...

Особенностью П. Н. Ковалева есть то, что все чувства тотчас находят отражение на его физиономии. И этот случай не стал исключением.

– Какие-то дурацкие вопросы... Да не нужно мне никакое председательство. Это все Валера придумал. А тебе очень важно знать, кто к кому как относится? Других забот нет?

- Почему нет? – возразил Витек, заканчивая обгладывать копченый куриный окорочек. – Забот навалом.

- Например.

- Неделю назад якорь во время шторма потерял. Придется свои бабки выкладывать за новый.

- И это все? Витек! На наших глазах мир рушится, а ты опять о какой-то чепухе.

- Ни хрена себе чепуха! Сотня баксов из кармана.

- Витек! Не притворяйся циником. Я понимаю тебя – человеку страшно осознавать непоправимость происходящего, но от этого никуда не денешься. На наших глазах произошла и продолжается катастрофа, которые случаются, может быть, раз в тысячу лет, а ты что-то блеешь. Придет время, и люди будут искать следы нашей минувшей жизни, как вы сейчас ищете следы Одиссея…

- И что? Нормально. Уже ищут. Недавно показывали выставку старых машин: «форд», «линкольн», гэдеэровский драндулет, не помню уже, как он назывался, наша советская «эмка»... Смешно. Колымаги. Так всегда было. Одни умирают, другие рождаются. Те уходят, эти приходят.

- Но если бы перемены были к лучшему!

- Будут. Вот мне движок надо менять, навигационное оборудование с выходом на спутник. Во всем мире это вчерашний день, а у меня такого оборудования нету...

- Да я же не о яхтах и машинах говорю!

- Погоди. У меня прошлым летом матрос был. Умник, вроде тебя. Где-то вычитал, что яхта это, мол, потешное судно. Потешное! Несерьезное, значит. Так себе халам-балам. А потом попали в шторм возле Сицилии, и шторм был настоящий, и помирать никому не хотелось...

- Вот, вот! – неожиданно подхватил Ковалев. – Мы и общество воспринимаем как потешный кораблик. Поменяем движок: раньше было социалистическое соревнование, а теперь – частная инициатива. Поставим навигационное оборудование с выходом на спутник... А теперь скажи: со всеми этим причиндалами корабли тонут?

- Сколько угодно.

- Значит, дело не в причиндалах, а в корабле, в команде, в погоде, наконец. А корабль дал трещину, команда то ли бунтует, то ли митингует и погода хуже некуда. В навигационных приборах есть какой-то смысл, когда знаешь, куда плыть. А так они просто железки. Подумаешь – с выходом на спутник! Да хоть на самого Господа Бога.

- Не пойму, чего ты хочешь… Чего дурью маешься?

- Господи, – вздохнул Паша Ковалев, – как мы все переменились...

- Точно. Раньше брали бутылку на троих, а сейчас берем на двоих и не всегда хватает.

- Не надо так. Раньше было хоть что-то общее, а теперь разбрелись, разбежались, перестали даже писать друг другу.

- Перестань! – отмахнулся. Витек. – Что общего было у тебя с Парканом? Его отец начальник, а ты своего и не помнишь. Разве то, что кормились первый год из одной сиськи. Так это всегда было, и женщину называли кормилицей, приплачивали за это…

- Ничегошеньки моя мама не имела, даже мысли такой не было, а теперь вот платят, за все берут. Я и это имел в виду...

- А у нас с тобой что было общего? Ты пай-мальчик, книжки читал, стишки сочинял, а у меня десять приводов в милицию.

Витек разлил по последней. Паша улыбнулся, глядя, как он, перевернув бутылку, трясет ее над своим стаканом, «выжимая» последнюю каплю. Фирменный жест еще с тех далеких времен, когда он в компании на диком пляже или во время похода в лесу вот так же разливал дешевый портвейн...

- Ничего, скоро и твоя жизнь, Колобок, переменится. Валера с Женькой придумали классный ход, и ты у нас будешь вместо джокера.

- А конкретнее?

- Да я толком и сам пока не понял. Хотят вроде прикупить Ремзавод, его как раз выставляют на приватизацию, и маракуют, как это сделать. Женька орет, что ты ни фига не смыслишь в делах, а Валера – в ответ, что ты зато гражданин незалежной, местный житель и в помощь тебе уже есть человек. А с делами, мол, есть кому разобраться… Сейчас главное: решить формальности. Женька опять что-то начал вопить, когда – ты не поверишь – раздается стук в дверь и зашла… Кто бы ты думал? Сусанна!..

- Ой, – только и смог сказать на это Паша Ковалев.

- Вот и они обалдели. Ты же помнишь, как оба ухлестывали за ней.

Думается, что поначалу барышня – первая, между прочим, школьная красавица – отдавала предпочтение все-таки Женьке Лагину. Тот в самом деле был хорош – из послевоенного поколения акселератов, удививших тем, что вымахали крепче и на голову выше отцов и дедов. Хорош был и стилен – это тоже немаловажно для тех времен, когда мир увлекся синтетикой, портативными батарейными приемничками, магнитофонами, когда на одну шестую часть земной суши стали проникать из-за железного занавеса такие достижения западной цивилизации, как пепси-кола, шариковые ручки, увлечение карате (тут же пресеченное советской властью), мода на зауженные мужские и расклешенные женские брюки (с этим боролась общественность), когда сигареты окончательно вытеснили папиросы и т. д.

Несомненно, что поначалу барышне интереснее было с Женькой. А потом отношения враз сломались, барышня стала прямо-таки чураться Лагина. Чудаковатый одноклассник Паша Ковалев, не пользовавшийся нежным девичьим вниманием и потому, может быть, особенно приметливый по этой части, уже тогда заподозрил, что Женька повел себя не по возрасту напористо и, видимо, даже брутально. (Это, кстати, сохранилось у него навсегда.) А общество в лице барышни по имени Сусанна в те годы еще не созрело для столь ранних сексуальных связей – это произойдет с ним (обществом) чуть позже благодаря воздействию прогрессивных либеральных воззрений о том, что трахаться (неологизм конца прошлого века) даже в подростковом возрасте вполне обычное, нормальное дело. Во всяком случае это лучше, чем нюхать клей и ширяться наркотой.

Словом, барышня резко отвалила (употребим это моряцкое словечко) в сторону, и тут рядом с нею оказался Валера Паркан, другой школьный корифей, но улыбчивый, мягкий, покровительствовавший слабым (тому же Колобку) и мурлыкавший что-то из битлов. Им – Сусанне, Валере и Паше – было, кстати, по дороге из школы домой. Возвращались нередко вместе. Несколько раз на этом пути возникал вдруг вблизи или в отдалении Женька. Не мог примириться с отставкой. И как-то Паша не выдержал, продекламировал ему вслед нечто из школьной программы по литературе: «Печальный Демон, дух изгнанья, // Летал над грешною землей, // И лучших дней воспоминанья // Пред ним теснилися толпой; // Тex дней, когда в жилище света // Блистал он, чистый херувим, // Когда бегущая комета // Улыбкой ласковой привета // Любила поменяться с ним».

Женька услышал и – даже со спины было заметно – передернулся. Но ведь ради этого все и говорилось. Уж эта детско-юношеская жестокость! Сусанна и Валерий хихикнули, а Паша Колобок нажил себе врага на ровном, что называется, месте. Пару дней спустя Лагин прихватил его за шкирки в школьном туалете: «Хочешь, окуну тебя в дерьмо?» Паше не хотелось, но и вырваться было невозможно. Поистине язык наш – враг наш. Это было свойственно ему и в те юные годы. Впрочем, если присмотреться внимательней, окажется: почти все, что мы делаем сейчас, было свойственно нам и в юные годы. А тогда ситуацию неожиданно разрулил оказавшийся здесь же Витек Карташов. Эдакий бойцовский петушок. Застегивая штаны, он сказал дылде Лагину, который был на полголовы выше его:

«Отпусти Колобка. Убери руки».

«А то что?» – спросил Женька.

«Ничего... Просто говорю тебе: yбepи руки».

И Паша был отпущен. Интеллигентные мальчики, даже имея какой-то там дан, или пояс, или разряд по карате, без крайней необходимости не решались связываться со слободской шпаной, к которой имел честь принадлежать Витек. Почему он, рискуя (а риск был), вступился за этого занюханного Колобка? А шут его знает. Скорее всего, из чувства классовой солидарности, не покидающего нас и по сей день.

Однако все это – побочное, школьные романы, ревности, связанные с ними драмы... Спустя тридцать лет они воспринимаются с улыбкой. А суть дела в другом, в самой барышне. Хороша была девочка – совершеннейшее произведение природы. Паша Ковалев считал именно так. Не будем обсуждать его поэтический дар – велик он был или мал. Более того: не станем приводить ни одной его стихотворной строчки. Но он был поэт, примите это, если можете, без доказательств. И в этом качестве проявлял иногда ту редкостную восприимчивость и проницательность, которая даже в самом юном возрасте свойственна поэту. Поэту больше, чем кому бы то ни было.

«Совершенное творение природы», – Паша говорил это, улыбаясь и ничего не ожидая в ответ. У таких барышень Колобку ничего не светило; понимая и принимая это, он был вполне искренним. Василий Петрович Самсонов, уже упоминавшийся здесь «профессор», наложивший на себя руки весьма оригинальным способом, говорил чуть иначе: «Продукт жизнедеятельности края, где за последние полтысячи лет переженились все нации и религии». И это тоже была правда.

Не хотелось думать, какой эта девочка станет через десять, двадцать лет, когда выйдет замуж, родит детей и, не дай бог, обрюзгнет, расплывется, погрубеет. Сейчас это был персик в цвету, доброжелательное, живое воплощение юности. Удивительное дело: ей даже никто не завидовал.

И вдруг случилось непоправимое. Другой мальчик, другой юный стихотворец, забросивший (как и Паша Ковалев) впоследствии поэзию, посвятил этому такие строки:

Нога была изящна и стройна.

Меж костылей уверенно шагала.

Чуть наискось фигура провисала –

Жакет в обтяжку, юбка не длинна.

Нога была прекрасной, точной формы,

Обтянутая розовым чулком

И в модной босоножке на платформе,

Невероятна рядом с костылем.

Это о ней, Сусанне.

...Воскресная прогулка в горы замечательным сентябрьским днем. Всем классом, в начале учебного года, когда все друг другу рады, все улыбаются и наперебой спешат рассказать, где побывали и что увидели летом. У одних автобусное путешествие по Закавказью. О Тбилиси, залитый огнями, всегда праздничный, мнящий себя подобием Парижа! О Ереван, построенный из розового вулканического туфа! Да, но чем хуже Вильнюс, Рига, Таллин, где побывали другие? Купание в Балтийском море не доставило, правда, удовольствия, но сами города с их старинными церквами и средневековыми улочками – настоящая Европа. Море же, слава Богу, у нас есть свое – самое синее в мире... А у кого-то было только-только вошедшее в моду Золотое кольцо с Ростовом Великим, Суздалем и чем-то там еще. Валера Паркан готов был рассказать об Эрмитаже и пушкинском доме на Мойке. Женька Лагин побывал, оказывается, в альпинистском лагере...

Впрочем, улыбчивы, веселы были и те, кто оставался дома. Рассказывать особо не о чем, но, право же, и здесь было неплохо. Витек прекрасно себя чувствовал в роли матроса-спасателя, дежуря на лечебном пляже (теперь уже бывшем, поскольку на его месте отгрохали гостиницу и ресторан с секьюрити и запредельными ценами), а Колобок отлично ладил с ребятней в пионерлагере «Орленок», куда устроился вожатым – так называлась эта ныне уже забытая должность. Сейчас лагерь разграблен, лежит в развалинах и выставлен на продажу «по остаточной стоимости». Впрочем, будущий владелец, покупатель, как говорят, заранее известен: не отдавать же кому попало – уж больно лакомым представляется этот участок прибрежной земли... Но вернемся в прошлое.

...Позади остались последние школьные каникулы. Последние перед вступлением во взрослую жизнь, однако никто по этому поводу не печалился. Последние, и слава Богу. Им надоело быть маленькими.

Дорогу домой можно было сократить, если идти через опустевший виноградник. Урожай был уже убран, но кое-где попадались укрывшиеся под листьями незамеченные сборщиками гроздья. Чаще всего их находил Паша Ковалев, и Женька не преминул по этому поводу заметить: «Ну, конечно, он же коротышка…» Обидно было слышать, но промолчал.

А до этого был совместный «перекус», ланч, по определению Валеры Паркана, когда каждый выложил на разостланную газету прихваченные из дому бутерброды, яблоки, груши, когда, откуда ни возьмись, появилась бутылка того самого, не раз уже упомянутого дешевого портвейна… Во всей этой веселой суете незамеченным поначалу осталось то, что одна из девочек, Сусанна, ушибла и поранила колено. Да и сама она, поморщившись от боли, явно не хотела привлекать к себе внимание. Даже улыбалась. И девочки, смеясь, наложили повязку, мальчики подхватили пострадавшую под руки, хотя нужды в этом, как она говорила, не было.

Кстати, мальчиками этими были отнюдь не Паркан и Лагин. Они что-то замешкались, то ли не приняв происходящее всерьез, то ли боясь выставить напоказ отношения, возникшие в треугольнике, – черт их поймет, эти тинейджерские, говоря нынешним языком, переживания...

А дальше уже дома в течение нескольких дней по нарастающей: воспаление, вызов врача, больница, спиртовые и еще какие-то повязки, антибиотики. И диагноз, как гром среди ясного неба: гангрена. Итог – безжалостная ампутация.

Увидев ее на костылях, Паша готов был возопить: за что?

Тогда, кажется, впервые задумался о жизни как таковой. О смысле ее и бессмыслии.

В школу она не вернулась, общения избегала. Вскоре вообще исчезла из города. И вот – нате. Явилась снова. Тридцать лет спустя.

- На костылях? – спросил Паша.

- С палочкой. На протезе, наверное.

- А на чем же еще?! – вскипел вдруг Паша. – Не могла же у человека нога вырасти, – добавил в сердцах и пошел взять из загашника бутылку, оставшуюся после визита на фазенду Валеры с компанией. Душа после услышанного горела.

В какой-то миг показалось, что в щель из-за двери за ними подглядывает Фиса.

- А ты знаешь, она о тебе спрашивала, – сказал Витек, когда Паша вернулся.

- Это еще что?! – воскликнул, думая опять-таки о Фисe, Павел Николаевич. Перебрав, он становился иногда беспомощно гневливым, восставал против «бабьей тирании», против этого вечного: «Довольно, хватит уже, больше не пейте...» Знал это за собой и ничего не мог поделать.

- А что, говорит, наш милый Колобок? По-прежнему сочиняет?

- Ты о Сусанне? – переменился Паша и даже заулыбался. – Так и сказала?

- Да, говорит, «наш милый Колобок». А Паркан ей на это, что не только сочиняет, но и книжку скоро выпустит.

- Не слушай ты его. Не будет никакой книжки.

- Почему?

- Потому, Витек, что глупости это... Никому она не нужна. У меня была уже книжка. Ну и что? Поинтересуйся в библиотеке: хоть один человек за последние годы ее спросил, потребовал? Ни единого. Да что – я! Спроси о таких замечательных поэтах, как, скажем, Николай Заболоцкий, Леонид Мартынов, Владимир Соколов. Тоже никому не нужны. Знаешь, в позапрошлом веке был чудак Дмитрий Писарев. У него есть слова: мартышкин труд не есть работа. Так вот я не хочу заниматься мартышкиным трудом. Все. Точка. – Павел Николаевич даже пристукнул по столу для убедительности. – Мне жалко дурачков, которые воображают, что кому-то нужны их сочинения. Хорошие ребята. Один шофер, другой учитель, еще один кочегаром в котельной устроился. Наломаются на работе, а дома пишут стихи. Ради бога! На здоровье, если так хочется. Федор Иванович Тютчев – замечательный, между прочим, даже великий поэт – тоже писал, но никуда, заметь, никуда не совался. А этим нашим непременно нужно печататься, жаждут признания. Копейку от семейного бюджета отрывают или у богатеньких, у спонсоров, ради этого побираются. А потом говорят: у меня вышла книга...

- А коньячок хорош, – одобрил содержимое второй бутылки Витек. – Тоже от спонсоров?

- Приятель Валеркин привез. Серегой зовут. Может, видел? С ним еще рыжекудрая такая красавица…

- Мелькал там кто-то. Но ты же и сам, говоришь, книгу издал.

- Вопрос: когда? Еще при советской власти. И мне деньги за нее заплатили. Мне. А эти сами выкладывают. И щеки при этом надувают, делают умные лица. – Паша комично надул щеки, так что встопорщились усы, а затем сделал умное, как eмy это представлялось, лицо. В подпитии с приятными людьми он был неподражаем. – Даже премии друг другу дают. Смех один. Премии, конечно, копеечные, но зато как звучит: лауреат литературной премии имени Александра Сергеича, Льва Николаича или Антона Павловича…

- Паркан говорит, что ты не только стихи писал...

- Тоже завязал. Объяснился с Богом и поставил на этом точку.

- То есть как это?

- Очень просто: «Божественная комедия», сочинение Павла Ковалева... – Слегка пошатываясь, он подошел к забитому книгами стеллажу и вернулся с картонной папочкой. Завязки у папки болтались, как шнурки от ботинка. – Хочешь, посвящу тебе это сочинение? Так и напишем: посвящается Витьку Карташову.

– Нет! – возразил Витек. – Мы же солидные люди. Я женат уже три или четыре раза. Какой Витек?! Виталию, надо писать, Карташову.

Разговор вступил в ту сложную, труднопрогнозируемую стадию, когда, переполовинив вторую бутылку, участники процесса либо вступают в конфликт, либо делаются подчеркнуто уважительными («Ты меня уважаешь?») и рассудительными.

– Не надо, Витек, – увещевающе сказал Паша. – Виталий – хорошее имя. От слова «вита», что значит – «жизнь». Но сколько на свете Виталиев? Миллионы. А Витек Карташов ты один. Дай я тебя поцелую...

И они облобызались.

Однако всему приходит конец. Так и здесь. Впрочем, нет, конец пришел не всему: в бутылке еще что-то было. Посмеявшись, отметили: завет Фисы выполнен – на утро осталось.

Паша улегся на своем продавленном диване. А Витек на раскладушке. Погасили свет.

Павел Николаевич не сразу понял, что к чему. Уж не кошмар ли? Тяжелые сновидения у него случались. Но ведь уже не спал. А в доме слышались грохот, визг и крики. Это еще что? Башка, однако, соображала туго.

Сел, посмотрел в окно: полная темень. На дворе, видно, похолодало, по стеклу скреблись снежинки. Различил Фисин голос: «Я тебе, гад, покажу...» Кому? Что? Зачем?

Мучила жажда. Привычно подумал: вот она, расплата. Похмелье, или, если по-ученому, абстинентный синдром. И не выговоришь. Голова раскалывалась.

Морщась, теребя одной рукой бороду, другой нащупал выключатель и зажег свет.

Очень вовремя. Распахнулась дверь, и в комнату влетел Витек. В трусах и полосатой матросской тельняшке. Кривоватые голые ноги были густо покрыты шерстью. А на ногах – его, Пашины, шлепанцы. Когда он успел их приватизировать?

Следом вкатилась Фиса и тоже, что называется, в неглиже. Но если Витек молчал, то Фиса буквально исходила криками. Выглядело это несколько даже демонстративно. Встречались и непарламентские выражения, угрозы что-то оторвать и выбросить к такой-то матери.

Несмотря на похмельный, будь он неладен, синдром, ситуация для Паши как-то сразу прояснилась. А Витек оказался перед необходимостью подать голос:

- Да успокойся ты. Хватит орать. Сказано: заблудился я, не в ту дверь попал. Мне на двор по нужде надо было…

- Я тебе покажу дверь, – снова взвилась Фиса, – я тебя научу лапаться! Шибздик несчастный...

- Да на хрен ты мне нужна?! Что ты все выдумываешь? – возвысил голос Витек.

Говорил громко, почти кричал, но – как бы это получше сказать? – получалось это у него неубедительно.

Терпеть и ждать, когда дискуссия дойдет до крайности, было невозможно, и Павел Николаевич грохнул кулаком по столу. Однако что он мог сказать? А его слов ждали.

– Объясните мне, – сказал наконец, – человек это что – прихоть, каприз или ошибка природы? И зачем он ей? Кто-нибудь знает?

Растерянная пауза была недолгой. Витек мудреностью вопроса не смутился и вместо ответа сам спросил:

– Мне что – убираться, глядя на ночь?

И в этом «глядя на ночь» была своя мудреность. Или скажем так: была тут надежда на примирение.

Цирк. Комедия. Фарс. Что может быть нелепее: стоит нашкодивший мужик без штанов, с трагическим лицом и вопрошающим взглядом. Так ли уж все непоправимо? Как писал еще один несостоявшийся поэт: «Есть друг у меня – страшной силы говнюк. Но все-таки друг, но все-таки друг…»

– Извинись, болван, и укладывайся спать, – сказал Паша. – А ты, Фиса, ради бога прости его.

Ситуации, однако, не хватало полного завершения, и он добавил:

– Замерз на раскладушке? Ложись на мой диван. А я пойду к тебе, Фиса.

И впрямь комедия. Даже название готово: «Вознагражденная добродетель». Раньше-то всегда она к нему приходила. А теперь Колобок покатился в каморку к Фисе сам.

Глава восьмая.

«Портфельные инвесторы»

или «колбасные обрезки»?

- Кто? – Павел Николаевич даже брови поднял от удивления.

- Да этот ваш, как его? Велосипедист, что ли... Передай, говорит, это своему...

Для Фисы главными, ключевыми словами тут были: «передай своему». Прежняя Пашина компания не вызывала почтения, но в этом «передай своему» звучало что-то вроде признания. Кому это – «своему»? Хахалю или пусть даже «сожителю», говоря языком милицейского протокола? А ей наплевать. «Своего» у нее давненько, может, и отродясь, если подумать, не было. Так, некие отношения. За наличный расчет.

«Передай своему» – сказал велосипедист как нечто само собой разумеющееся, а Павел Николаевич как раз на это не обратил внимания. Его удивило другое: чего это он передает пакет с газетами? Интересом к печатному слову мастер спорта не отличался.

Отчеркнутая карандашом статья была озаглавлена «Тридцать лет спустя». Говорилось о предполагаемой встрече бывших одноклассников. Назывались имена. Судя по всему, корреспондент встречался с Валерием и Женькой. Собралось, оказывается, уже человек двадцать. Для начала решено провести «урок истории», и проведет его Клавдия Ивановна, историчка и их классный руководитель. Каждый, кто захочет, расскажет о себе, отчитается за эти тридцать лет. Очень мило придумано. Сорок пять минут, академический час. Это вместо официальной, торжественной части, а потом перейдут в банкетный зал за общий – без чинов и званий – стол. И не будет там лидеров и ведомых, преуспевших и неудачников. Дай бог...

Но вот что дальше: преуспевшие и лидеры как были, так и есть, никуда, господа-товарищи, от этого не денешься. И они, организаторы, инициаторы встречи, наши бывшие (да, к сожалению, бывшие) соотечественники – представляющий как бы объединенную Европу м-р Паркан и российский бизнесмен г-н Лагин – хотят создать некую ассоциацию, имеющую целью помочь не только своим бывшим соученикам, но и всему родному городу...

«Помощь городу может выразиться в том, что ассоциация в лице уважаемых В. Паркана и Е. Лагина изыщет формы и найдет способ возродить наш Ремзавод, с которым, между прочим, у них связаны и собственные семейные воспоминания – на заводе трудились в советское время их родители».

…Валеркин отец там точно работал, а насчет Женьки автор заметки, кажется, привирает. Но Бог с ним. Может, это от самого Женьки идет? Сейчас все хоть немного, а привирают. Немного – это еще в лучшем случае.

Однако главное было дальше. И касалось оно самого Паши.

«Ради доверия горожан, ради своеобразной политкорректности учредители ассоциации предложили возглавить ее уважаемому и всем нам хорошо известному человеку П. Н. Ковалеву, постоянно живущему в нашем городе и теснейшими узами связанному с ним».

Павла Николаевича даже в жар бросило. Как много лет назад, когда впервые увидел опубликованными свои стишата. Одно дело выслушивать что-то такое с рюмкой в руке за ресторанным столиком от друга Валеры и совсем другое читать об этом в газете.

«Павел Ковалев снискал себе известность как литератор, публицист. Все мы помним его выступления на природоохранные, градостроительные темы. Не приходится сомневаться, что и на новом поприще он проявит себя с наилучшей стороны, будет стоять на страже интересов родного города».

Впору щеки надуть для важности. Но почему «публицист», а о стихах ни слова, хотя именно поэзия до недавнего была самым главным в его жизни?

Посмотрел на Фису: читала или нет? Прониклась ли? Оценила?

Несомненно читала, потому что смотрела на «своего» вполне осмысленно: грустно и скептически. Сказала:

– Вы бы другую газету взяли...

А ведь и впрямь – есть еще одна. И тоже свежая... Велосипедист, однако, расщедрился. Газетки маленькие, дрянные, но каждая стоит полтинник. Итого – одна гривня, эквивалент боевых ста граммов в ларьке возле рынка, где продают на разлив. Впрочем, продажа на разлив перестала быть проблемой. Продают на каждом углу. Свобода, блин, не то что во времена тоталитарного прошлого...

Вторая газета была знакома: «Южный край», где хозяйничал милейший человек Багдасар. Собственно, его фамилия была Багдасаров, но так уж среди знакомых и приятелей повелось – Багдасар и Багдасар. Не обижался. Да и какие могут быть обиды, когда все вполне дружески. И для Паши он был не чужой человек. Несколько раз сидели компанией в подвальчике, принимали на грудь, в том числе и за процветание только-только тогда учрежденной под очередные выборы газеты.

Здесь отчерченная велосипедистом статья называлась – «Портфельные инвесторы». С подзаголовком – «Смотрите, кто пришел». Любопытно.

«Похоже, что наш прославленный Ремзавод, дающий работу половине города, может скоро перейти в чужие руки. При этом надо признать; положение на предприятии аховое. Долг по зарплате перевалил за полгода, к этому надо добавить долги за электроэнергию, тепло, воду и налог на землю. Все вместе это исчисляется в несколько миллионов долларов.

ЧТО ДЕЛАТЬ? КАК БЫТЬ?

Наша газета еще в 2000 году предлагала выход из положения. Он – в создании АО CЭ3 с равным участием государства и трудового коллектива».

– Что такое АО СЭЗ? – спросил Павел Николаевич.

Фиса ответила не сразу: безуспешно чиркала зажигалкой, чтобы прикурить.

– Вот зараза! Привозят всякую дрянь, как туземцам в Конго. Вчера только купила, а уже не горит… – Потом все же отозвалась: – Как вы говорите? АО и еще что-то? А хрен его знает. Оно мне нужно? Я эту газету не смотрела. И так ясно, какой вы у нас красивый и знаменитый. Дали бы хоть что-нибудь почитать...

Павел Николаевич поморщился: не любил крепких словечек у женщин. А тут еще и подначка. Распоясалась барышня... Что-то, однако, припомнилось.

- Постой, постой... Это когда бандитская война шла?

- Точно, – подтвердила Фиса, прикурив наконец. – Кирпич с Ветряком город делили.

Несколько лет прошло со времени тех бандитских войн, когда, случалось, убивали прямо на улицах, а кажется, будто вчера все было. И не понять, зачем Багдасар об этом вспомнил. Странноватый текст. А что там дальше?

«Но нас ни тогда, ни позже не послушали. Погрязшая в коррупции, преступная, авторитарная власть предпочла поступить по-своему. А под конец, пользуясь сумятицей, возникшей в обществе, пытается отдать прославленный завод в руки сомнительных дельцов…»

Переход от первой статьи ко второй был настолько разительным, что Павел Николаевич растерянно пробормотал:

– Черт знает что…

– Случилось что-нибудь? – встревожилась Фиса, но «наш красивый и знаменитый» опять углубился в статью.

«…В. Паркан и Е. Лагин – наши бывшие земляки и соотечественники, но кто за ними стоит и какая цель преследуется? Первый из них представляет компанию AlphaParkan, специализирующуюся на скупке лакомых кусков советского ВПК. Братья Григорий и Валерий Парканы напоминают стервятников, кружащих над своей бывшей Родиной в поисках поживы…»

Мельком подумал: манера точно багдасаровская. Он обожает это: «стервятники», «пожива», «положение аховое»…

«...Что касается их партнера, российского бизнесмена г-на Е. Лагина, то это птица того же полета. В разгар бессовестной чубайсовской прихватизации он скупал за бесценок у обнищавших сограждан ваучеры, а затем через подставные фирмы завладевал целыми предприятиями. С мешками, набитыми этими ваучерами, он появлялся там, где пахло жареным, и присваивал заводы, рудники, шахты. Теперь пришла очередь нашего Ремзавода…»

Вообще-то на Женьку это похоже, подумал Павел Николаевич, но уж больно хлестко сказано, чтобы быть правдой. Однако дальше было еще хлестче.

«Мы постоянно слышим о необходимости инвестиций в нашу экономику. А ведь инвестиции бывают разные... Нужны реальные, «живые» деньги для обновления оборудования, закупки материалов, создания оборотных средств. Нужны конкретные заказы, которые обеспечат коллектив работой, загрузят производственные мощности. AlphaParkan и господин Лагин намерены купить контрольный пакет акций Ремзавода. При нынешней их цене этих денег едва хватит, чтобы расплатиться с самыми неотложными долгами. А что дальше?

Эти господа – «портфельные инвесторы». Они не собираются вкладывать средства в развитие предприятия. Им важно «застолбить участок», как это делали золотоискатели на американском Диком Западе, заявить свое право на собственность. Они покупают завод, как в эпоху крепостного права покупали целые деревни с пашней, домами и крестьянами. Крепостных рабов – крестьян не спрашивали, хотят ли они нового помещика. Не спрашивают об этом и коллектив нашего Ремзавода.

Но самое удивительное в этой истории то, что во главе всего предприятия вероятно будет стоять, как стало известно из достоверных источников, «наш» человек, знакомый почти каждому горожанину Паша Ковалев, незадачливый стихотворец и завсегдатай пивных ларьков в окрестностях овощного рынка…»

У Павла Николаевича перехватило дыхание, впору было схватиться за сердце.

- Что случилось, миленький? – опять встревоженно спросила Фиса, отложив сигарету.

- Погаси, – попросил Паша. Даже табачный дым для него, старого курильщика, был в этот момент непереносим: ел глаза, забивал дыхание.

Затушив сигарету, Фиса бросилась к себе в каморку, вернулась с сумочкой и, порывшись в ней, достала таблетки.

– Положите под язык. – И тут же: – Что этот гад вам передал? А я, дура, еще подумала: старый приятель...

Фиса катила бочку на велосипедиста, но – Господи! – при чем тут он?

Рука сжалась, комкая газету, однако же надо было дочитать несомненный шедевр милейшего человека Багдасарчика. Такое ему, Паше, никто никогда не говорил, такого о нем не писали…

«...Какая же роль отведена этому человеку шайкой прожженных международных дельцов, современными Остапами Бендерами? Каждый, кто читал замечательный роман Ильфа и Петрова «Золотой теленок», сразу вспомнит одного из его персонажей, смешного и несчастного зицпредседателя Фунта, который был ширмой для мошенников, отдувался потом за их проделки, оказывался под судом и сидел в тюрьме. Такая же перспектива и у П. Н. Ковалева. Невольно хочется спросить: зачем вам это, Павел Николаевич?»

Подписи не было.

А в самом деле: зачем тебе это, Паша?

Пососав положенную под язык таблетку, Павел Николаевич не то чтобы успокоился, но вспомнил о первой, вполне уважительной и даже в чем-то лестной статье.

С горечью пожалел Багдасарчика. Не мог он caм, по доброй воле написать такое. Как это сейчас называется? «Сливной бачок». Журналисту подбрасывают компромат, и он его сливает. Увы, это стало обыкновением, более того – своеобразным спортом.

Набить бы ему морду, чтобы впредь остерегался, – это было бы проще всего. Для кого-то. Для Фисиного знакомого Димы Новосадова, например. Но не для Паши Колобка.

Однако мечталось: встретить бы Багдасарчика в публичном, людном месте, снять перчатку и слегка хлестнуть ею обидчика, оскорбителя по щеке: «Вы, сударь, продажный писака и негодяй!» А потом добавить: «Впрочем, я вас прощаю». Интересно, что бы он ответил?

Успокойся, милый, у тебя и перчаток-то нет…

Валерий откликнулся сразу:

– Привет. Встретиться? Очень хорошо. Я сам хотел просить об этом. Давай так: у меня сейчас люди – решаем технические вопросы, а через час я пришлю за тобой машину.

Собираясь на встречу, хотел надеть свою старую одежду, вытащил уже мешок, в который ее запихали в Графском проезде. Цель акции: отмежеваться от гнусных подозрений. Но восстала Фиса:

– Это еще что? Назло кондуктору куплю билет и пойду пешком? Кому и что собираетесь доказывать? Да Паркан этих газет, может, в глаза не видел. А вы, как маленький, лезете на стенку. Зачем?

На стенку лезть не стал. Убедила. Или скорее так: решил не спорить. Да и в новом костюме, признаться, чувствовал себя уютнее.

Машина, молчаливый шофер в гостиничной униформе – все было привычно. Сел на хозяйское место сзади, как учил Валера. Рутина. Как быстро, однако, привыкаешь к такой вот обволакивающей, гладящей по шерстке рутине!

В городе, когда спустились вниз от фазенды, пошел снег с дождем, и машина заехала под защитный, выступающий от парадной двери отеля козырек. Ничего не скажешь: налицо забота о дамах и господах. Чтобы, не дай Бог, у гостей или постояльцев не пострадали от осадков вечерние туалеты. Сервис.

А под козырьком ждал Сергей (тот самый, но без своей рыжекудрой красавицы) и даже открыл дверцу машины, протянул руку, как бы предлагая помощь Павлу Николаевичу.

Встреча по высшему разряду. Правда, оркестра и почетного караула почему-то нет. Решил ничему не удивляться.

И все же удивился. Гостиничному номеру м-ра Паркана. Апартаменты. Зала, куда они зашли, была, по-видимому, гостиной или приемной.

Валерий встал из-за стола и, раскинув руки, пошел навстречу. Женька Лагин остался сидеть, а Сергей тем временем помог Паше раздеться.

– Узнаешь? – Валерий мотнул головой в сторону Лагина.

Сказал так, будто подарок преподнес. А какие чувства у Колобка мог вызвать этот бугай? Век бы его не видеть. Буркнул в ответ:

- Скоро нас весь город узнавать будет, – и протянул захваченные с собой газеты. Посмотри, мол, и объясни наконец, что происходит.

- Бедный Паша! – сказал при виде газет Паркан. При этом, правда, улыбался. – И тебя достали. А помнишь, что говорил профессор Преображенский доктору Борменталю? «Не читайте газет!»

– Это он о советских газетах, – возразил Паша.

– А нынешние ваши лучше?

Тут было о чем поспорить, но Пашу уязвило другое: чего это он так – «нынешние ваши»? Отстранился? Стал совсем чужим?

– О чем вы? – подал голос из-за стола Лагин.

Паша с Валерием переглянулись.

- Книжки надо читать, господин бизнесмен, – сказал Ковалев. – Михаил Булгаков, «Собачье сердце».

- А! Это где Роман Карцев Швондера играет. Недавно повторяли по ящику. Есть, есть там профессор. Заводной такой старичок...

- Бог с ним, – отмахнулся Паша. – Покажите мне лучше ваш портфель, если называетесь портфельными инвесторами.

Тут уже все развеселились. Улыбнулся даже молодой человек, Сергей, скромно стоявший чуть в сторонке.

– Будет вам ржать, – попросил Ковалев. – Объясните, что происходит. И при чем здесь я? Меня уже зицпредседателем Фунтом в газете обозвали, пригрозили тюрьмой. Только этого не хватало. Как говорится, на фига попу гармонь, когда у него есть колокола?

– Присаживайся, милый, – сказал Паркан. – И вы, Сережа, тоже. Сейчас обо всем поговорим. Тебе что-то не нравится? – спросил Пашу, который вертел головой, разглядывая обстановку.

Ковалев пожал плечами:

- Не пойму...

- Что именно?

- Зачем тебе все это – апартаменты, буржуазность? Роскошь, которая, как бы это, получше... Ну, скажем так: шибает в нос.

Валерий Паркан улыбнулся печально и ласково – у него это получалось. А поскольку сидел совсем рядом, был ничем не прикрыт и не защищен, то стали вдруг очевидны проседь, мешки под глазами, морщины… Подумалось, что неловко называть его при посторонних Валерой (как и слышать в свой адрес – Паша), стало особенно удивительно, что жизнь сначала так круто развела их в разные стороны и страны, а потом, будто спохватившись, снова соединила...

– Ах, Паша! Ты думаешь, я не помню, как мы обходились кружкой молока и мамиными пирожками с капустой, а спали на матрасе, набитом сеном? И теперь иногда этим обхожусь, и здесь обошелся бы. А что касается всего этого антуража, – м-р Паркан произвел некое вращательное движение указательным пальцем, – то иначе, к сожалению, просто нельзя. Не получается. Издержки производства. Возможность принимать людей за этим столом. Чтобы сразу почувствовали солидность партнеров.

– Пускаете пыль в глаза?

- Ничего не поделаешь. – И все с той же улыбкой: – Общемировая практика.

- Давай я ему все объясню, – неожиданно вклинился Лагин. – А то вы вокруг да около… – Голос у него был не по комплекции. От такого бугая ждешь баса, а он тенором… – Портфеля, уважаемый Колобок, как такового нет. Есть акции. Пятьдесят один процент. В пакете. Их и покупаем. Возникает вопрос: зачем? А это смотря с какой стороны смотреть. Для завода в данный момент это спасение, потому что выкупаем и все их долги, в том числе по зарплате. А там за полгода не плачено. Это наш козырь. Трудовой народ, бывший орденоносный коллектив коммунистического труда, заранее повизгивает и похрюкивает, жаждет совокупиться с капиталом. И если сделка состоится, получит-таки свои бабки. Не заработанные. Это я особо подчеркиваю. Потому как все это время прославленный коллектив занимался черт знает чем. Не по своей вине, но это дела не меняет. Груши околачивал. Сторожил предприятие, ловил с заводских причалов рыбку, подметал цеха, торговал колбасными обрезками...

- Не понял, – сказал Паша Ковалев.

- Объясняю. Собирал металлолом и продавал, это я и называю колбасными обрезками. Только под видом обрезков шли в металлолом листы первоклассной корпусной стали. Идиоты! Идиоты! Или ты насчет груш спрашиваешь?

– Не надо, – сказал Паша. – С этим ясно. Юмор у тебя, как всегда, на высоте. Выше даже, чем в юные годы...

– А с другой стороны, покупаем предприятие, даем ему шанс выйти из кризиса, увеличить капитализацию... А дальше посмотрим.

- Как долго будете смотреть? И вообще, что это значит – посмотрим.

- То и значит. Завод не детский сад. Кормить из ложечки кашкой никого не собираемся. Будем следить, чтобы дела шли в правильном направлении, контролировать...

- Ни за что не отвечая? Люди будут вкалывать, а вы их контролировать?

- Послушай, Павел и как там тебя по батюшке... Господин сочинитель... Ты думаешь, что бизнес это приемы, фуршеты и звон бокалов? А убивают и взрывают кого? Не нашего ли брата? Да нам приходится вкалывать, как ни одному работяге в самом страшном сне не снилось. Днем и ночью, без перекуров и перерывов на обед. Я сюда прилетел из Греции, где нашел выгодный для завода заказ – первый, между прочим, за последние годы, когда они тут груши околачивали и себя распродавали. Я рискую, миллионы вкладываю. Зачем? Чтобы заработать и снова вложить. Имею право проследить, куда они пойдут? А господа сочинители сопли распускают. И ты к этому подпрягся... Погоди! – остановил Лагин Паркана, который хотел было что-то сказать... – Тут боец нужен, а не лузер. Знаешь такое слово? Объясняю: «лузер» значит «неудачник»…

– Стоп, – остановил его все-таки Паркан. – Евгений Алексеевич не сказал главное, и мы этого тоже не знали...

Вот даже как. Евгений Алексеевич. А он его чуть было Женькой по привычке не назвал. И хотел послать подальше. Впрочем, все правильно.

А главное, как тут же выяснилось, заключалось в том, что в городе вот-вот могла вспыхнуть очередная бандитская, как их называли, война. На Пашу, честно говоря, эта новость большого впечатления не произвела. Авось обойдется без взрывов и стрельбы, а не обойдется, так ведь стреляют и взрывают повсюду. А мы чем лучше или хуже? Иногда даже думалось, что в разных формах это было всегда. Просто мы большей частью о происходящем не знали. А теперь, блин, свобода и полная гласность.

И потом, если опять-таки честно, его эти разборки не очень занимали. Разве что на уровне новостей. Признаться, сказать об этом вряд ли решился бы, поскольку такое равнодушие считается предосудительным, неприличным, но что может сделать он, Паша Ковалев, когда у каждого человека свои заморочки? Витек Карташов рвется, к примеру, покорять моря. Женька Лагин – зарабатывать и снова вкладывать свои миллионы, а еще кто-то самоутверждается с помощью пистолета и бомбы...

Раздумывая об этом (а такое случалось), вспоминал почему-то жившего лет двести назад такого же, как сам Колобок, простолюдина – Григория Саввича Сковороду, который писал что-то вроде: «Всякому городу нрав и права, // Всякий имеет свой ум голова, // Всякому сердцу своя есть любовь, // Всякому горлу свой есть вкус каков...» И т. д. Суть проблемы милейший Григорий Саввич выразил, ей-богу, точно: каждый по-своему с ума сходит. Так было, есть и будет.

Бандитская война? Очередной передел «фабрик, заводов, газет, пароходов»? Нежелательно, конечно, и неприятно, но что поделаешь? Переживем как-нибудь.

Гораздо больше огорчило другое. Паркан сказал, что первая статья (та самая, хвалебная, которая называлась «Тридцать лет спустя») была тоже заказной и заказал ее не кто иной, как он сам, Валера. За публикацию деньги заплатил... Лучше бы промолчал, не говорил этого.

– А кто писал? – Не стоило, не следовало, наверное, спрашивать, однако спросил.

– Да вот он, твой будущий главный помощник. – Мистер Паркан кивнул на скромно потупившегося молодого человека и добавил зачем-то: – Под мою диктовку.

Опять-таки не стоило признаваться. Тем более, что это вызвало обиду: лучший друг называется, молочный брат, а о стихах, говоря о Паше, ни слова, хотя должен бы знать, что они были главным в жизни П. Н. Ковалева. Мелочь, конечно, хотя такие мелочи особенно ранят чувствительное сердце... Но разве «портфельным инвесторам» дано это понять? Они вскинулись, сделали стойку по другому поводу, когда Паша спросил:

– А статья Багдасарчика, где нас всех вместе по кочкам катят, ее кто, по-вашему, заказал?

Вот тут начались расспросы. Что еще за Багдасарчик? Кто это? О газете «Южный край». О ее владельце, паркановском тезке Валере Тимчуке по кличке «Ветряк». О предыдущих выборах, сопровождавшихся очередной бандитской войной – команда Ветряка сражалась с командой Кирпича, другого авторитетного человека... Сага.

- Здесь и собака зарыта, – сказал м-р Паркан, когда Паша наконец эту сагу закончил.

- То есть?

- У тех людей свой интерес к заводу.

- Конкуренция?

- Хуже, Паша. То, что ваши местные умельцы затевают, называется мародерством. Они хотят весь завод превратить в колбасные обрезки.

План «тех людей» был и впрямь гениально прост, услышав о нем, Паша даже восхитился. Припомнились опасения кой-каких отечественных деятелей по поводу того, что наш замученный социализмом простодушный народ не готов-де к рыночным хитросплетениям, что его на каждом шагу будут объегоривать. Это надо же было до такой степени разувериться в своем народе! А он, народ, быстренько подсчитал что почем. Тонна металлолома, скажем, на просторах СНГ стоила 50 долларов, а за его пределами 220. И эта разница в ценах заработала, как пылесос. Завод, фабрику, рудник (да что угодно!) разоряли, банкротили, обесценивали, продавали-покупали. Иногда и в этих промежуточных процедурах не было нужды, поскольку он, завод, был брошен, забыт, лишен всего. На его крыше из занесенных ветром семян уже проросли молодые березки, между шпалами железнодорожных подъездных путей поселялись лебеда и молочай, а рабочий класс расползся, разъехался, зарылся в приусадебные шесть соток и частично вымер. Все, что могло пригодиться в домашнем хозяйстве, этот народ давно вынес. Оставались руины и неподъемное железо, о покупке которого договориться с местной властью не составляло большого труда. А дальше станки, металлоконструкции, машины, рельсы, кабели превращались в лом и шли на продажу. Навар на каждой тонне при пересечении границы составлял минимум полторы сотни баксов.

Это была ответная, так сказать, сага, услышанная от «портфельных инвесторов». Прозвучала она так складно, что невольно возникало подозрение: а не занимались ли они этим сами? Впрочем, Павел Николаевич, по правде говоря, не все тут понял, как некогда так и не смог понять, почему по Лобачевскому (великий ученый!) параллельные линии все-таки вроде бы пересекаются, сходятся.

Сравнение рыночного процесса с параллельными линиями здесь несколько, может быть, неожиданно, но не случайно. В свои юные годы Паша Ковалев как-то заинтересовался этим феноменом, даже купил соответствующую популярную книгу (благо, в советские времена книги были дешевы). Ничего в ней тоже не понял, однако воспоминание, удивление осталось: они сходятся! Такое же чувство охватило и сейчас: великий мы народ! Даже удавку от виселицы для чего-нибудь приспособим.

Глава девятая.

Откровение Федора Ильича

Сосед Федор Ильич всякий раз считал нужным объяснить и как бы оправдать свое появление, хотя чаще всего приходил просто «помасалить» (в смысле – поговорить) и отвести душу. Иногда прихватывая бутылочку удивительного напитка – самогона, выгнанного из виноградного сухого вина. Привозил его от родни из дальнего степного района, где «сухарь» продать было некому – торговые связи с оптовыми покупателями распались. Ради этого дед весной, когда уже тепло и дороги подсохли, и осенью, когда еще не холодно, а проселки не раскисли, добирался туда на своей инвалидской «Таврии».

Напиток был чудо как хорош, хоть Паша и брюзжал, что это варварство и святотатство: превращать в самогон божественный дар – вино.

На сей раз старик объяснил свой приход необходимостью позвонить кой куда: «У тебя, говорят, телефон появился…» И в самом деле, сначала долго выяснял в аптеке, можно ли получить лекарство по бесплатным рецептам для инвалидов войны, что именно есть в наличии, на какую сумму и когда можно прийти. Потом побурчал немного: «Сорок гривен – что на них возьмешь? А они еще цены на эти лекарства нарочно набивают...»

Паша хотел было возразить, что дареному коню в зубы не смотрят, но сам же и устыдился этого. А Федор Ильич с любопытством повертел, аккуратно положил трубочку, затем покашлял, покхекал и неожиданно спросил:

– Продался, значит, буржуям, капиталистам?

Пашу будто током подбросило. Только и нашел что сказать:

- Ну, вы, дядя Федя, даете...

- А что давать? – возразил старик. – Тут никакая давалка не выдержит.

- Да вы же сути дела не знаете…

- А что тут знать? Этому еще в школе учили: товар–деньги–товар. Купили – почему? Потому что задешево... Для людей денежных почти даром. Они, денежные люди, не любят капиталы в бумажках держать. Невыгодно и рискованно. Предпочитают вкладывать, особенно в недвижимость. Заметил, как участки и квартиры за последнее время подорожали? Посмотри объявления в газетах... Идем дальше. Второй вопрос: купили – зачем? Сам по себе завод им не нужен. Сказано – «портфельные инвесторы»...

При этих словах Павел Николаевич усмехнулся: дед, однако, к разговору приготовился, даже газету прочитал...

- ...Подождут, когда эта недвижимость подорожает, а такая тенденция во всем мире наблюдается – и продадут с прибылью. Кому? Может, акулам заокеанским или их приспешникам, которые прикроют предприятие, чтобы не иметь конкурента. Такое тоже наблюдается, могу привести примеры.

- У вас прямо апокалипсис, конец света. Только вместо откровения святого Иоанна Богослова откровения Федора Ильича.

- Не надо. При чем тут Иоанн Богослов, когда есть законы экономики. И главный из них для любого капиталиста – получение прибыли.

- Вы же ни людей, ни обстоятельств не знаете. А это наши земляки. И хотят они помочь родному городу. Вцепились в слова – «портфельные инвесторы»... А то, что они зарплату людям за полгода готовы выплатить…

Старик отмахнулся:

- Значит, будущую выгоду хорошо просчитали.

- А вам завидно, что кто-то умеет считать лучше вас? Понастроили заводов: «Оборонка»! Как пирожки, пекли танки, пушки, ракеты, корабли… Кому они понадобились? От кого защитили?.. Даже названия секретили: «Ремзавод», на котором никто никогда ничего не ремонтировал… Посчитали бы лучше, во что это народу обошлось. А ботинки нормальные или автомобили так и не научились делать. Не до того было. До сих пор ездите на своей «Таврии», пока колеса не отвалились...

– Насчет танков, ботинок и моей «Таврии» ты верно сказал, – поморщился дядя Федя. – А в остальном – одна, извини, глупость. Наивный ты человек. Не знаешь, что деньги с людьми делают. Потому что у тебя никогда их не было. Да эта зарплата, хоть и за полгода, хоть и тысяче человек, – гроши по сравнению с тем, что переходит в их руки. Зато какой козырь: зарплату за полгода выплатим! И наши дурачки тают от благодарности, хотя понять их тоже можно. Наслушались баек про Морозовых, Третьяковых и рты разинули. Так у тех дореволюционных купцов и промышленников совсем другая биография была, другая, как говорится, история болезни...

Спорить (пустое дело!) не хотелось, однако Паша все-таки сказал:

– Все правильно, дядя Федя. Только есть тут еще один нюанс. То, что предлагают Валера с Женькой, оставляет хоть какой-то шанс сохранить завод, а люди, которые хотят помешать этой сделке, задумали еще хуже.

И рассказал о плане пустить завод на «колбасные обрезки».

Бедный старик! Как он воспламенился!

- Это кто же хочет? Что за выродки?

- Да какая разница? – с досадой отмахнулся теперь уже Паша. – Главное, что наши это, тоже наши...

- Не говори! Хотя что теперь кулаками махать. Одно утешает – не знаю, хорошо будет или плохо, но рано или поздно это кончится.

- Когда? Я-то думал, что все как раз устаканивается...

- Паша! Где-то уже сейчас зреют молодые люди, наученные нашим горьким опытом...

- Реванш?

- Ни в коем разе! Возвращение к поиску справедливости. Кто сказал, что частная собственность это альфа и омега разумной экономики? Сказали люди, заинтересованные или зацикленные на этом. Как... Ну, скажем, как религиозные фанатики, которых никакими доводами не прошибешь. Непорочное зачатие было? Было. Дева Мария родила? Родила. И после этого осталась девой? Осталась. Зациклились, усложнили конструкцию, Троицу, святого духа пришлось придумать ради этого непорочного зачатия. Вообще с этим святым духом, с его сошествием на деву Марию столько проблем возникает… Как оно произошло? Каким – пардон – образом?.. Мусульмане оказались практичнее. У них проще: Аллах и его пророк...

- Погодите. При чем тут Троица и Аллах? Вы, дядя Федя, что-то не в ту степь поехали...

- Да это только к примеру. Я – человек неверующий. Но иногда размышляю об этом. Интересно. Возьми хотя бы отношение к Всевышнему, Вседержителю. Евреи даже не называют его – не положено. Однако для них он свой, как отец родной, с ним можно спорить, не соглашаться. И спорят. С самим Богом! Доколе, спрашивает его Моисей, ты будешь мучить раба своего? Удивительно! Ничего себе фамильярность. Но в христианстве есть своя особенность: общественная собственность представлена как идеал, к которому нужно стремиться. Люди уже тогда, две тысячи лет назад, об этом размышляли.

- А в 1917-м перешли от размышлений к делу... – не без ехидства напомнил Паша.

Однако Федор Ильич был готов к этому:

– Да слышал я это, тысячу раз уже слышал. Вспомни еще Сталина, ВЧК-ГПУ, коллективизацию, ГУЛАГ... Осуждаю. В отличие от всех этих Зюгановых решительно осуждаю. И каюсь. Сам был винтиком этой подлой машины. Немало виноват. Но речь-то сейчас о другом. Был шанс изменить жизнь к лучшему. Кардинально изменить, на уровне переустройства общества. Профукали, если не сказать резче. Не первый, кстати говоря, в истории шанс. И не только в России это случалось. Но за нашу неудавшуюся попытку особенно обидно. А ведь – уверен – могло получиться.

- Вы о христианстве в связи со всем этим вспомнили, – сказал Ковалев. – Тема вроде бы на поверхности лежит, но ее обходят, избегают...

- Боятся, – заговорщицки согласился дядя Федор. – Храмы пооткрывали и новые повсюду строят. У нас в городе, если помнишь, в немецкой кирхе при советской власти устроили шахматный клуб. А теперь этот клуб выкинули, кирху вернули верующим. Но лютеран-то в городе практически нет, и пустует кирха. Зато форма соблюдена. И так во всем. Начальники в церкви ходят, попы кадилами машут, по ТВ сообщают: то там, то здесь очередная икона начала мироточить. А о главном, что раннее христианство призывало к социальной справедливости, – молчок. Почему? Очень просто: это вроде бы не стыкуется с нынешними рыночными устремлениями. Идиоты. Социализм – изящная, красивая идея, а испоганить можно все, даже любовь… Каждый по способностям и каждому по его труду. Никакой уравниловки. И рынок присутствует, и завод ни одна сволочь не сможет пустить на колбасные, как ты говоришь, обрезки...

– М-да... – только и оставалось промямлить с эдакой многозначительностью Паше Ковалеву.

Самое печальное состояло в том, что во многом готов был согласиться с дядей Федей, но не было сил и воли выпутаться из дружеской паутины, не мог отказать другу Валере и знал за собой это.

- Молодые люди где-то в тиши зреют... Сколько же им понадобится, чтобы созреть? Нынешние молодые реформаторы выросли из вашего дерьма, которое семьдесят лет бродило, пока не превратилось в удобрение, в питательную среду для них...

- Красиво говоришь, – то ли всерьез, то ли насмешливо сказал дед.

- ...Семьдесят лет! Это и мой сын Артем не доживет, не говоря уже обо мне и тем более, извините, о вас...

- Обо мне не печалься, – с тем же непонятным выражением успокоил его старик. – Я уже столько повидал, что давно пора закругляться. Помню еще заводской гудок – ты слышал его когда-нибудь? Первый – в семь утра: поднимайтесь, мол, лежебоки. Второй – в полвосьмого: пора выходить из дому. И третий – в восемь – начало первой смены на Ремзаводе. Помню паровозные гудки, особенно в эшелонах и на станциях, когда немецкие самолеты налетали. Твой Артем небось и паровоза живьем никогда не видел. Bpeмя раньше текло ужасно медленно, но теперь будто сжалось. Не успеешь оглянуться, как появляется что-то новое, вроде этой вот телефонной трубочки без проводов. Так будет и во всем остальном. Доживешь, Паша, до перемен. Не знаю только, будут ли они тебя радовать...

Помолчали.

- Интересно мне все же, – сказал после паузы старик, – кто из наших господ решил пустить Ремзавод в распыл. Если Тимчук – тут все ясно, этот ничего и никого не пожалеет. Волк. Хоть и молодой, но уже матерый. А Кирпичев Григорий Трофимович в этой роли меня удивил бы.

- Чем же он лучше?

- Может быть, и не лучше, а вырос и сложился в другое время, в другой общественной среде.

- Есть разница? – усомнился Ковалев. – И, по-моему, большая это натяжка говорить эдак о совке… Не много ли чести? Надуваем щеки, изображаем из себя шут знает что…

- Так ведь не от нас же это идет, вернее – не только от нас. Весь мир видит в нас другое, отличное от них самих общество. Что Запад, что Восток. Для всех мы чужие. И дело тут не в крови, я, например, по корням своим родом с Полтавщины, а Катерина моя наполовину гречанка. Фактор пространства, житейских условий, культуры, языка... Цари, кстати говоря, в этом направлении умело действовали. Присоединяли татар, башкир, армян, грузин, казахов, не говоря уже об украинцах и белорусах, и тут же давали верхушке российское дворянство. К казакам приписывали калмыков и бурят. У англичан и французов что-то похожее тоже было, но не в таких масштабах и большей частью на заморских территориях. А тут – единый массив от Крыма до Камчатки. По сути, целый континент... И все мы для Запада были «эти странные русские». С одной стороны – совершеннейшие ракеты, а с другой, как ты сам говоришь, ботинки, которые невозможно на ногу надеть. Или возьми то, что тебе ближе: роман «Кавалер Золотой звезды», песни про Сталина и партию, и в то же время замечательные книги, прекрасные фильмы, великая музыка. И все это в одном флаконе, который называется СССР...

- Но при чем здесь наш уважаемый Кирпич, которого вы вспомнили?

- Я же говорю: вырос в других условиях. Человек с амбициями стремится реализоваться при любой политической погоде. Закон природы. При этом воленс-ноленс вынужден усваивать или учитывать правила игры. Да вот тебе характернейшие примеры: у нас – Королев, у немцев – Вернер фон Браун. Судьба двух конструкторов ракет... Советские правила были жестокие, заставляли держать язык за зубами, не зарываться, демонстрировать послушание, лицемерить, бояться, наконец. И это проникало в суть человека. Кирпич и вырос таким. А теперь никаких правил вообще нет. Даже пацаны-школьники зубоскалят: «Первый закон Омa – против лома нет приема...»

- Окромя другого лома, – добавил Паша и спросил: – А все-таки нынешняя погода долго продержится?

– Будешь много знать – скоро состаришься. А у тебя жена молодая...

Даже так, женой назвал. Молодой женой, к немалому смущению Паши. А стоило ли смущаться и тем более показывать это смущение? Старики-соседи, не раз осуждавшие современную вольность нравов, на удивление просто приняли Фису, признали, так сказать, хозяйкой фазенды. Баба Катя явно демонстрировала ей свое расположение, поучала, давала советы, делилась рецептами кулинарными и лечебными – старуха очень верила в целебную силу трав...

Впрочем, Пашу тоже можно понять: в отношениях с Фисой присутствовал для посторонних элемент какой-то неловкости, неопределенности, и слова дяди Феди о молодой жене как бы напоминали об этом. Потому и спросил, уводя разговор на другое:

– А все-таки как долго?

Старик ответил не сразу.

– Ты знаешь, я с завистью смотрел по телевизору на этих идиотов, которые скандировали имена кандидатов – все равно какого. Почему с завистью? Объясняю. Эти дурачки еще во что-то верят или делают вид, что верят. У меня на это не осталось сил. Насмотрелся за свои восемьдесят с лишним лет и твердо помню, что после пьянки наступает похмелье. Тут, правда, и другой вопрос встает: если бы они знали и понимали, как выглядят со стороны даже на экране телевизора! Ужасно. Глядя на них, я впервые почувствовал себя контрреволюционером, противником всяких революций. Спросил себя: неужели и в 1917 году было так? Это для нынешних семнадцатый год – далекая историческая дата, с которой лично у них ничего не связано. А я родился в двадцать втором, для нашего поколения это была точка отсчета всего происходящего. Безудержные обещания, а за ними – жажда власти. Вполне, кстати говоря, животное чувство. Как любовь, которая от взглядов и вздохов переходит к действиям, стремится реализовать себя физиологически. И народ, страну берут, как женщину. Лаской или силой. Стараются уговорить, склонить, подчинить себе. Иногда она сама на шею первому попавшемуся проходимцу вешается...

- Что-то мы опять не туда поехали... – заметил Паша.

- Наверное, – согласился Федор Ильич. – А иначе нельзя. Тут со всех сторон посмотреть нужно. Говорят о счастье для народа, но счастье – не рюмка водки и хвост селедки, не шоколадки и прокладки, которые рекламируют. Его так просто в руки не возьмешь. На этом наши господа обещалкины и ломаются. Да не только наши. В какой-то момент оказывается, что одних посул, обещаний счастья – мало. Сулят, обещают все. Поэтому надо найти еще какой-то резерв, пассионарный, так сказать, заряд, посыл. Яркий пример – в зубах навяз, в печенках сидит! – воинственный нынешний ислам. Перевернул несколько государств, объединил разные народы и расы прочнее, чем это делали коммунисты-интернационалисты. Весь мир поставил на уши, изобрел свою безжалостную тактику, и пока не похоже на то, что он выдыхается. Чем не революция?

Паша в ответ пожал плечами. А что на это скажешь? Да и вопрос был вполне риторический. Подумалось, правда: как это сочетаются у старика грубоватые сравнения с эдакими политологическими рассуждениями? Искусство, однако... Старик тем временем, выдержав паузу, продолжил:

– …А что касается нас, бывших советских, которые поближе к Европе, здесь нашелся другой манок – национальный. Как в анекдоте: сидят молдаване и воображают себя румынами. Смешно? А в жизни не до смеха. Это же не только о них. Между прочим, американцы, нынешние всеобщие, так сказать, партнеры, благодетели и стратегические союзники, опасность национализма для себя давно поняли. Это на Балканах, в Прибалтике, на Кавказе, в Восточной Европе они поддерживают национальные движения, а у себя дома ни-ни. Фестивали, маскарады, песни и танцы – пожалуйста. Газеты и ТВ на разных языках – сколько угодно. Полная политкорректность. Но никаких национальных территорий, кроме индейских резерваций! Последний пример: турок-месхетинцев из России вывезли, но компактно селить не стали, разбросали по разным местам. И правильно, скажу тебе, сделали. Так быстрее пройдет адаптация к новому образу жизни. Ты что – не согласен? Потери национальной самобытности месхетинцев жалко?

Паша улыбнулся, давая понять, что оценил юмор. Однако как разошелся старикан!

– ...И заметь: американцы могли бы заставить грузин вернуть наконец этих несчастных, высланных Сталиным месхетинцев на их родину, в Месхетию. Месхетия это же в Грузии. Но не стали этого делать. Почему? Объясняю. Чтобы не расшатывать нынешнюю, слепленную ими же, американцами, грузинскую власть… Национализм из латентной формы перешел в открытую. Как туберкулез, как СПИД. Знаешь такое словосочетание – «цветущий туберкулез»? Звучит? Ты должен оценить – как-никак стихотворец. Я его на себе испытал, из-за этого сюда после войны вернулся. Злая, въедливая болезнь, на всю жизнь след оставляет, если даже человек и остался жив. Так вот теперь имеем «цветущий национализм». Кое-где приобрел пассионарные черты. Изобрел свою тактику: муляж демократии, обращение к толпе, особенно молодежной… Это я на твой вопрос отвечаю: надолго ли? На мой век хватит с избытком. Но время все-таки сжалось, побежало быстрее. И твой мальчик, глядишь, еще станет одним из тех, кому надоест ходить в стадо. Знаешь, как овцы идут на бойню за козлом-провокатором?.. – Тут Федор Ильич словно бы спохватился и несколько театрально похлопал себя по лбу: – Да! Я же забыл главное, с чем шел... Сегодня к нам заходила твоя бывшая...

– Светлана? – искренне удивился Паша. Визит бывшей жены отнюдь не обрадовал. Ничего хорошего от нее ждать не приходилось.

– Она самая. Хотела повестку оставить для тебя. У вас, мол, дом закрыт, никого нет, вот она и решила обратиться к нам по соседству...

– Какую повестку?

– То ли в суд, то ли из суда... Ты уж извини меня бестолкового, я так и не понял. Катерина сказала, что мы встревать ни во что не будем. Пусть она сама то, что ей нужно, приносит и отдает. Из рук в руки.

«Как в воду глядел... – подумал Павел Николаевич. Теперь ему казалось, что все время ждал неприятностей именно с этой стороны. – И тут проблема. Что еще ей нужно? Невезучий, однако, ты человек, Ковалев. Уж не в понедельник ли, как поется в песенке, тебя мама родила?»

Глава десятая.

«Голубка»

Обидно все-таки слышать, что ты лодырь, хмырь и придурок. Как-то даже мелькнуло: козел. При сыне. Пацан смотрел волчонком, был на стороне матери, и удивляться этому не приходилось: папочка – не добытчик.

Попробовал грузчиком в «Гастрономе» и вскоре свалился от радикулита. С трудом, держась за поясницу, еле добирался в туалет. Тогда и бороду отпустил. Радикулит со временем прошел, а борода осталась.

Пробовал писать. Ничего не получалось. Не шло. А если бы и получалось – кому оно нужно? A потом вдруг пошли некие тексты, П. Н. Ковалеву совершенно ранее не свойственные. Бесовщина какая-то, фамильярничанье с некими высшими силами. Caмо фамильярничанье стало возможным, поскольку в существование этих высших сил не верилось. Они, силы, подразумевали такие неподъемные для Пашиного (и вообще человеческого) ума понятия, как вечность и бесконечность.

Стал чаще прежнего смотреть на звездное небо. Именно на ночное, звездное, потому что днем, кроме облаков, ни фига в этом небе не увидишь. Даже самолетов не стало. Раньше летали, а сейчас будто вымерли вслед за птеродактилями. Не таращиться же на солнце. Иное дело ночью: «блистает бездна, звезд полна – звездам нет счета, бездне – дна…» Что-то в этом роде. Затягиваясь «Примой», сравниваешь огонек сигареты с тем, что шатром раскинулось над горами и морем, морща лоб, вспоминаешь о категорическом императиве Канта… Трудов старика, надо признать, не читал, не осилил, но где-то там упоминается, как известно, и звездное небо. Смотришь и думаешь: неужто и впрямь всему этому нет счета и нет границ? Нет у него начала и нет конца? Но ведь все имеет свой конец и свое начало. То же и с вечностью. Нет, не укладывается в голове.

С Богом такая же петрушка. Ладно, пусть именно Он создал мир, допустим такую возможность. Но откуда он сам взялся? Существовал вечно? Однако тогда вместо понятия «Бог» можно поставить и что-то другое. «Материя», например. Как в школьных задачках вместо букв подставляют цифры. Хотя и тут вопрос: а «материя» (возьмем ее на всякий случай в кавычки) изначально откуда и когда взялась? Тоже проблема. Словом, получалось так: когда в задачках вместо букв и цифр значатся цена, к примеру, картошки, длина окружности, расстояние между двумя пунктами или количество энергии, все ясно. А стоит перейти к неким высшим понятиям и категориям, наступает полное затмение ума. И выбор: верить либо не верить. Старик Кант пришел, кажется, к тому, что надежнее все-таки верить. У Паши это не получалось.

В радикулитном одиночестве эти мысли особенно обострились. Ну а дальше известный процесс: мысли будят воображение, рука тянется к перу, перо к бумаге и т. д. Результат не замедлил. Придя как-то утром с работы после ночной смены в своем магазинчике нон-стоп и найдя супруга безмятежно посапывающим в постели (сын Артем давно умотал куда-то с приятелями), жена Света увидела разбросанные по столу листки. Не исключено, что хитрец Паша нарочно оставлял их в таком беспорядке как свидетельство своих неустанных ночных творческих бдений. Так это до поры и воспринималось: творит, пишет. На сей же paз жена, к несчастью, проявила любопытство, прочитала кое-что из написанного. И пришла в негодование. Тут же растолкав Пашу, возопила:

– У тебя что – окончательно крыша поехала?! Ты что – офонарел, ополоумел?! – она продолжала в том же духе и после того, как Паша оторвался от подушки и сел в постели: – Чего ты вылупился на меня?

- Опять чайник сгорел? – обреченно спросил Паша. Накануне он забыл выключить, сжег чайник, и она кричала вот так же.

- При чем тут чайник?! Ты что пишешь? Где ты набрался всего этого? Откуда ты взялся на мою голову?

Это было что-то новенькое. От женушки к тому же пахло. Хотелось спросить, уточнить: чем? Плодоягодным или виноградным? Они, продавщицы и грузчики, иногда выпивали там в своем окраинном магазинчике. Что поделаешь!.. Людям нужно то взбодриться, то согреться. Однако не спросил. Сказал примирительно вместо этого:

- Послушай, голубка...

- Никакая я тебе не голубка. Хватит. Кончилось. Ты можешь сказать, для кого это пишешь? И зачем?

Ответить было проще простого: ни для кого, исключительно для себя. И только потому, что eмy, Паше Ковалеву, это интересно. Но как признаться в этом, когда раньше уже звучало: лодырь и придурок. И возразить было нечего.

А сочинял Паша нечто, условно поименованное «Божественной комедией». Дерзость с названием смущала, конечно, но ничего другого пока не придумывалось. А теперь смутила и реакция жены. Ей-то что до этого? Неужели так раздражило то, что он, Паша, с самим Господом запанибрата?

– Послушай, голубка...

С этого ведь все когда-то началось. Девушку звали Света Голубева, и была она росточком (это Паша всегда и сразу прикидывал) как раз ему под стать…

С барышнями у Ковалева смолоду не ладилось. То есть дружить, приятельствовать – это сколько угодно. Даже первая школьная красавица Сусанна отличала, как известно, Колобка среди своих друзей. Хотелось же, душа требовала совсем другого. Иногда делал какие-то робкие усилия, чтобы перевести стрелки, изменить, так сказать, фарватер в отношениях с особами прекрасного пола. Ничего не получалось.

Уже в студенческие годы приобрел наконец некоторый опыт. Нo случилось это по пьяни с квартирной хозяйкой, у которой снимал угол, и была эта дама (до сих пор стыдно вспоминать) лет на тридцать старше его. Была она расчетлива, жадна по этой (и не только по этой) части и вообще нехороша. Колобок даже исхудал в ту зиму. Практика, однако, пригодилась. Освоился, осмелел и словно бы перешел в новое качество. Та тетка, как вскоре понял, сразу взяла его на прицел: на безрыбье, мол, и этот недомерок сойдет за леща. Не хотелось так думать о себе, а думалось. П. Н. Ковалев с юных лет был склонен к самоиронии. Зато с тех пор время от времени выходил на охоту. Хотя шут его знает, как тут правильнее сказать: на охоту или за подаянием? Потому что победителем не чувствовал себя никогда. Да, пожалуй, и не стремился к победам. Подбирал то, что прибивало к его берегу. Скорее себя хотел отдать кому-то в руки. В пользование, в подчинение. Желающих принять этот дар, увы, не находилось.

Так и тянулось, пока не возникла, словно подарок судьбы, маленькая, ладненькая Света Голубева. Смешливая, как казалось поначалу, и в то же время, как выяснилось чуть позже, себе на уме. Сами отношения – как игра в прятки, когда он жмурится, подглядывая при этом, а она прячется, вовсе не стремясь полностью замести следы; когда, найдя беглянку, можно прикоснуться к ней и даже нечаянно обнять, не встречая в первый момент сопротивления; когда все это – игра, но за нею стоит нечто большее и волнует, горячит кровь. Игра, условия и правила которой известны и понятны, однако надо делать вид, будто не знаешь, к чему это ведет. И это тоже, кстати, входит в правила.

Впервые возникло искушение непременно добиться своего, не ждать с протянутой рукой, когда что-нибудь в нее свалится, а взять приз. Знал бы он, чем все кончится! Но не дано нам загодя знать.

Как-то – произошло это словно само собою – Света Голубева преобразилась в Голубку. Сыграло свою роль, наверное, и то, что еще свежа была в памяти песенка, звучавшая едва ли не из каждого приемника и магнитофона: «О, голубка моя...» А связана она была с нашей тогдашней романтической любовью к острову Свободы, к Кубе. Господи, куда все это делось? Будто и не было той романтической любви и восхищения бородачами-барбудос. Да и чем, собственно, восхищаться? Их героической нищетой? Так у нас своей, еще более жестокой, морозной, безжалостной хватает. Фиделем, который недавно опять замелькал на телеэкранах? Так не стало ведь харизматичного статного красавца – команданте с годами все больше похож на старого петуха…

«О, голубка моя…» – сорвалось однажды, и заметил: понравилось. Оценила. Польстило. В лаборатории, где барышня тогда работала химиком-технологом, никто ее так не называл. В приливе еще большей нежности прозвучало и другое: «Палома». Но это уже пришлось объяснять: палома – та же голубка по-испански.

Получение приза, однако, затягивалось. И как наконец понял: до формального предложения и узаконения (что за слово такое!) отношений. Впрочем, и это можно понять. Поется же в популярной арии: «Мой совет: до обрученья дверь не отворяй...» Можно даже умилиться такой строгостью и целомудрием. Тем больше было удивление, когда, соблюдя все формальности и несколько суетливо, не без волнения и опаски приступив к получению вожделенного приза, обнаружил вдруг, что приз этот оказался в некотором роде переходящим. То есть раньше, уже принадлежал кому-то. Дверь была, так сказать, открыта.

И еще в процессе получения приза возник несколько циничный (сам признавал это) вопрос: зачем же морочила голову, мучила бедного Пашу без малого полгода? Заговорить об этом, однако, так никогда и не решился...

Собственная жизнь в данный момент воспринималась как комедия в трех актах под названием – «Голубка». Акт первый – до появления на Пашином горизонте Голубки, акт второй – полтора десятилетия совместного проживания и третий – после этого вплоть до сегодняшнего утра, когда Голубка припорхнула вновь.

Почему комедия? Так ведь и чеховская «Чайка» (тоже о птичках) поименована зачем-то комедией. Только актов (действий) в ней, помнится, побольше.

Печальная комедия. Потому что всех персонажей жаль. Растянувшаяся во времени, как выше уже сказано, на целую человеческую жизнь. И для тебя, и для твоих партнеров по антрепризе. До чего же смешны и нелепы. Все. Как бы себя ни вели и что бы из себя ни корчили.

Эта юбка с разрезом... Зачем? Она что – не понимает: такие юбки, эти разрезы не для тебя придуманы. Они для молодых, высоких, стройных и уверенных в себе. А тут каждый шаг становится демонстрацией ног, похожих на ножки молодого рояля. Ужасно. Зачем ей это?

Глядя на нее, Паша вспомнил анекдот из последнего номера багдасаровского «Южного края». (Тот печатал и анекдоты, и гороскопы, и кроссворды ради привлечения читателей – все впустую, тираж падал.) История о том, как, сидя в приемной врача, некая дама обратила внимание на висевший в рамочке его диплом. Фамилия, имя доктора в точности совпадали с тем, как звали красивого, стройного мальчика, с которым она сидела за одной партой лет тридцать назад. А зайдя в кабинет, увидела плюгавого, морщинистого подстарка. Под конец спросила тем не менее, в какой школе он учился. Оказалось: да, в той же самой. Когда? Именно в то время. «Вы были в моем классе!» – торжествующе сказала дама. Доктор пристально посмотрел на нее и спросил: «Да? А что вы преподавали?»

Готов был спросить свою Голубку о том же. Право.

Честно говоря, побаивался ее и понимал, что она это знает. Всякий раз ждал какой-нибудь гадости. Чаще – мелкой. Это когда, к примеру, лежа на диване, ловишь кайф от хороших стихов – чужих, неожиданных (странным образом Паша особенно радовался чужим хорошим стихам), – а тут раздается команда из кухни, где Голубка хлопочет над ужином: «Подними зад и вынеси мусор. Да собери очистки на полу…» О более серьезных случаях вспоминать не хотелось.

Впрочем, виноват. И в том тоже, что где-то чертополохом растет пацан, появившийся из оброненного им семени.

И никаких других чувств, кроме этих – вины и опаски. Не это ли и есть уготованный каждому из нас страшный суд?

Чего-либо хорошего ждать не приходилось. Спасибо, что был предупрежден о визите. Разговор пойдет все о том же: алименты, деньги... И что за повестка? Уж не вызов ли куда-нибудь на расправу? Но ведь давно отдал и переписал на нее то, что имел – родительскую квартиру со всем, кроме книг, что в ней было. Сам перебрался к живому еще дядьке на фазенду, а Голубка перетащила из деревни к себе сестру и старуху-мать. Неужели теперь и этот почти столетний дедовский дом хочет отнять? С нее станется.

Словно автоматной очередью, Голубка прошила комнату сначала справа налево, а потом для надежности и слева направо. Паша под этим расстрельным взглядом стоял, опустив руки, хотя готов был их и поднять. Затем настороженный взгляд прицельно сосредоточился на двери, ведущей в каморку Фисы.

- Ты один?

- Здравствуй, – сказал вместо ответа Паша.

- Я спрашиваю: ты один? – Из этого следовало, что о наличии в Пашиной жизни некой Фисы Конашенковой Голубке известно.

Он кивнул, и когда Голубка сказала вслед за этим: «Что же ты вытворяешь, идол? Подумал бы о нас с сыном…» – решил, что далее разговор пойдет о ней, о Фисе. Но какое она имеет право? Ведь вот уже два года как разведены... А Голубка подошла ближе и достала из сумочки газету, ту самую, багдасаровский «Южный край», где П. Н. Ковалева сравнивали с зицпредседателем Фунтом.

- Ты хоть понимаешь, во что вляпался? И чем это грозит?

- Чем?! – едва ли не первый раз за все время крикнул ей в ответ Паша Ковалев.

– Мне уже звонили. Грозили, что голову оторвут, если ты не прекратишь это.

- Что – «это»? Что прекратить и как? Каким образом?

А она вдруг заплакала.

- Кто звонил? – спросил Паша.

- Какая разница! – послышалось сквозь слезы.

- И велели небось передать мне это?

Она кивнула.

Может быть, впервые Павел Николаевич почувствовал себя старше и умнее ее. Ну если не умнее, то проницательнее, что, впрочем, одно и то же. Наслышан был об угрозах, блефе и понтах. В беседах на задворках рынка это было одной из тем. Особенно подробно живописал бывший таможенник – знаком был с темой изнутри. Суть же дела, по его словам, ныне сводилась к одному: кто кого перекричит и больше запугает, соберет на своей стороне большую и более организованную шоблу.

– Не бойся, – сказал Паша как мог уверенно и убедительно. – Никого не убьют и даже не ограбят. Обстановка не располагает. Городишко маленький и все на виду. Пугают друг друга. Тебя кто ко мне с этим послал?

Замахала рукам:

– Не выдумывай. Никто меня не посылал.

Интонация однако испуганная, да ведь и соглашалась вроде бы с этим... Может, напрямую и не посылали, а только посоветовали сходить, предупредить? Бывает.

Иную рыбу перед тем, как засолить, высушить или завялить, разделывают вдоль, пластают. И сразу становится вдвое шире. Такой вот и стояла перед ним в куртке-пуховике болотного цвета раздавшаяся вширь за последние годы бывшая Палома. И короткие ноги выглядывают из-под юбки, как раздвоенный рыбий хвост.

Жалко. Тоже ведь несчастна, а кто виноват? И кто сейчас счастлив? Есть такие? Ау! Разве что молодые и несмышленые, оказавшиеся во власти гормонов, которые толкают к известной и извечной игре. Хотя и на этом пути возникают проблемы. На свете счастья нет, но есть покой и воля. Где они? Тоже не видно.

– Ты меньше читай эти дурацкие газеты и всякую шушеру не слушай. И запомни: денег у меня нет. Но если появятся, обязательно поделюсь с тобою и сыном.

На этом, собственно, и закончился разговор. Хорошо, что без Фисы. С нею возможны были бы эксцессы.

А на душе было тяжело. Виноват. Хотя в чем именно, и сам не смог бы ответить.

Глава одиннадцатая.

Явление народу

...Возможность поделиться с Голубкой денежкой представилась довольно скоро…

Вообще в режиме, так сказать, онлайн тогда казалось, что события мчатся, сталкиваются, обгоняют друг друга, как болиды в Формуле-1. Преувеличение, конечно. Не те динамика и мощь. Однако не следует забывать о восприятии событий ранимой поэтической душой. А для нее встречи с м-poм Парканом, затем с г-ном Лагиным, эпизод с Витьком Карташовым, предложения, которые довелось услышать и принять, подзаборный лай «Южного края», газетки ничтожной, но имеющей как-никак влияние, последовавший вскоре после этого визит к властям да и некоторые другие встречи – все это для Пашиной души оказалось немалой нагрузкой.

Позже, когда пыль улеглась, увиделось другое и сравнения родились другие: не гонка болидов, а поросячьи бега, показанные недавно ради курьеза по телевизору. Зрелище глупое и бессмысленное. Зачем? Для кого? Не иначе как еще один симптом повального сумасшествия, охватившего человечество.

А Колобок он и есть Колобок – что ему эти симптомы? И от дедушки ушел, и от бабушки ушел. Как в сказке. Но в жизни так ли?

Власть представлялась Паше Ковалеву в виде некой старшей возрастной группы. Ну как в детском саду: младшие еще сидят на горшках, а обогащенные опытом старшие уже пользуются унитазом.

– Что от тебя требуется? – Валерий Паркан смеялся в ответ. – Большей частью помалкивать и делать умное лицо. Дай я на тебя побрызгаю. Да не бойся же! Это отличный французский парфюм, caм покупал в Париже. От мужчины должно пахнуть не только табаком и потом. Но не так, как от Лагина, который, похоже, обливается этим с головы до ног...

Верзила Женька Лагин, закинув ногу за ногу и развалившись в кресле, доброжелательно-скептически наблюдал, как Пашу Ковалева, будто барышню, готовили к первому балу, выходу в свет.

...– Бери пример с Сержа, будь сдержан и немногословен. Что? Тебе больше нравится его рыжекудрая красавица? Молодец, у тебя есть вкус.

Молодой человек, стоя на месте и только присутствуя, тем не менее как бы ассистировал.

…– Нo ты, так сказать, лицо фирмы, поэтому добавь значительности. Борода тут окажется очень кстати. Эдакая, знаешь, демократическая, идущая от низов, сознающая свою силу значительность. Как у Леха Валенсы или раннего Ельцина. И вы, Сереженька, привыкайте к тому, что Павел Николаевич – ваш шеф, держитесь поближе к нему, отстранитесь от нас с господином Лагиным...

Происходящее напоминало школьные времена, когда они в драмкружке ставили «Ревизора». Паша умудрялся одновременно изображать и Бобчинского и Добчинского, Женька был городничим, красавица Сусанна – дочерью городничего, а Валера Паркан с удовольствием совмещал Хлестакова с обязанностями помощника режиссера. Режиссером была проходившая в школе преддипломную практику милая студентка университета.

…– Говорить будем мы с Лагиным в качестве будущих инвесторов.

Такой была диспозиция предстоящей встречи с властями.

Поехали в двух машинах, хотя вполне могли разместиться в одной.

- Для солидности? – простодушно спросил Паша.

- Протокол, – многозначительно ответствовал м-р Паркан.

А Паша подумал: «Для понта».

Перед тем как тронуться, Сергей по мобильнику позвонил куда-то и потом коротко доложил:

– Ждут.

У известного всему городу местного «Белого дома» машины миновали общую парковку и остановились у парадного входа. Здесь их действительно ждали.

Честно говоря, всей сути происходящего он не уловил, понял только, что прошло гладко: договорились. Было вроде бы опасение, что в самый последний момент может последовать отлуп, отказ подписать заранее подготовленные и переданные документы. Паша улавливал это по каким-то мелочам в поведении Лагина. Тот, похоже, побаивался, что пересилит влияние неких «местных», не желающих-де отдавать «родной завод» в чужие и даже чужеземные руки. Тут Паша при всей нелюбви к Женьке был на его стороне. «Патриоты хреновы», – бурчал Лагин, а Паша Ковалев возражал: «Какие они в чертях патриоты! Мы здесь о них понятия не имели. Жулики, готовые распродать все, что плохо лежит…» Он, Паша, воочию наблюдал эту публику. Правда, почти такие же сомнения были и относительно самого Лагина...

Однако все было подписано. И доброжелательные владетели сих мест, заинтересованные в притоке зарубежных инвестиций, согласились почтить своим присутствием предстоящий вечер, посвященный тридцатилетию выпуска одной из здешних школ. Их, кажется, удивило, даже позабавило и само событие, и приглашение. Надо же: дяди и тети решили встретиться, собраться вместе 30 лет спустя. Почти как герои «Трех мушкетеров». Но это располагало, вызывало доверие, возрождало надежду на какую-то стабильность. А «надежда», «стабильность», «инвестиции» были ключевыми словами последних лет. Люди, произносившие их, не могли быть плохими людьми. Глядя на них, хотелось улыбнуться. И улыбались. Особенно м-ру Паркану, являвшему собой пример того, как бывший наш человек может достичь высот, преуспеть и за границей. Это подогревало у каждого собственные надежды.

Произвело впечатление (и на Пашу тоже), как в самом начале, во время обмена любезностями («Протокол», – подумал Паша об этом обмене) зачирикал вдруг телефон Сержа, и молодой человек, извинившись, отойдя чуть в сторону, приблизился затем к Валере и сказал:

– Вас, cэp. Из Лондона. Весьма срочно, сэр.

Извинившись в свою очередь, Валерий заговорил по-английски. Очень коротко, всего несколько фраз и вернул мобильник Сержу.

«Понты?» – с сомнением спросил себя Паша Ковалев. Не хотелось однако поддаваться сомнениям. Боялся, кстати, что та же мысль о понтах может возникнуть и у партнеров. Опасался, как видно, не он один, потому что Валерий счел нужным сообщить:

– Президент AlphaParkan интересуется ходом переговоров. Просил передать привет всем вам, господа.

Господа расцвели улыбками с такой интенсивностью, что в просторном, но несколько мрачноватом, еще советско-партийных времен кабинете стало даже светлее. Или это январское солнышко пробилось наконец сквозь тучи и ударило в окна?

А Павел Николаевич, глядя на лица, ни с того ни с сего вдруг расплывшиеся в улыбках, подумал: нет, не старшая это группа и не детский сад, а приблатненные, шпанистые переростки, которых и на улице, и в школе, и в соответствующих спецзаведениях побаиваются и презирают. Почувствовал себя в этом обществе неловко и неуютно: зачем ты, глупый Колобок, здесь?

Процедура тем временем была завершена: подписание, обмен документами, рукопожатия и даже бокал шампанского. «Все, как у взрослых», – подумал Паша. Нечто подобное, но с участием важных государственных мужей не раз показывали по ТВ. Подумал и невольно все же приосанился. У шампанского, между тем, был ощутимый дрожжевой привкус. Поморщился, хотел сказать об этом стоявшему рядом Сержу, но тут все заторопились на пресс-конференцию – была, оказывается, предусмотрена и она.

К журналистам вышли вместе, однако далее улыбчивые хозяева словно бы спрятались в тень, а на переднем плане под обстрелом оказались м-p Паркан и совершенно для себя неожиданно П. Н. Ковалев.

Само имя Валеры Паркана, городского модника, щеголя, непременного участника всяческих конкурсов и олимпиад начала 70-х годов прошлого уже столетия, представителям нынешней четвертой власти явно ни о чем не говорило. Они были из другого поколения, племя, так сказать, младое, незнакомое. Мистер Паркан привлекал их скорее как экзотическая фигура, и, потрафляя этому, сам Валера даже позволил прорезаться в своей речи некоему иноземному акценту. Пашу это заставило улыбнуться. Но дошла очередь и до него. Барышня в очечках спросила, как он относится к сравнению своей персоны с зицпредседателем Фунтом. Была, видимо, уверена: срезала, убила наповал. И все притихли.

Колобок, увы, не отличался находчивостью. Ему скорее было присуще то, что называют лестничным юмором. Еще говорят о таких: крепок задним умом. Но тут ответ нашелся удивительно легко и просто:

– Отношусь примерно так же, – сказал Паша Ковалев, – как владелец вашей газеты относится к тому, что его называют «Ветряком».

Ответ вызвал оживление, даже смех, что особенно ценится журналистской братией. А суть состояла в том, что местный олигарх, он же владелец «Южного края», имел привычку при общении жестикулировать, размахивать руками. «Ну, чисто ветряк…» Словом, ответ понравился, расположив к себе, и этим воспользовался м-р Паркан, перехватил инициативу. Последовала его речь о задуманном предприятии. Сказал, что в данном случае совпала возможность сделать доброе дело и при этом заработать. Да-да. Довольно откровенная речь. Доброе дело – сохранить завод от разграбления. Кроме AlphaParkan и фирмы г-на Лагина, он не видит никого, кто стремился бы к этому.

– А трудовой коллектив? – послышалось вдруг.

В городе выходил время от времени коммуноидный листок, и Паша решил, что вопрос этот оттуда.

– Какой коллектив! – Паркан махнул рукой и слегка возвысил голос. – Люди деморализованы, готовы на все, лишь бы выбить свою зарплату. Готовы продать оборудование на металлолом. Кое-кто по неразумию своему – прошу прощения за это слово и все же настаиваю на нем – даже требует такой продажи, которая оставит их без малейших перспектив, без рабочих мест. Потеряны ориентиры... Да истинных ориентиров никогда и не было. Одни фантомы... Но я хочу вернуться к вопросу о Павле Николаевиче Ковалеве. Не зицдиректор, а доверенное лицо – таким я его вижу. Медиатор, третейский судья, честнейший человек, посредник между нами, капиталом, и рабочими людьми. Я знаю Павла Николаевича с детских лет и верю ему...

Неожиданной была реплика из зала, что, дескать, из Паши Ковалева деловой человек получится такой же, как из причинного места тяж.

- Повторите, пожалуйста, – попросил м-р Паркан.

- А что повторять? Не знаете, что такое причинное место или что такое тяж? В Кембридже этому не учили? Тогда загляните в толковый словарь Даля...

- Ну зачем обижать Кембридж? Тем более что я там не учился, а закончил, как и вы, советский институт... – все так же улыбаясь, сказал Валерий Паркан. – Однако спасибо, что прибегли к эвфемизму, а то ведь у причинного места есть и другое название. Из трех букв. А что касается Павла Николаевича… Непосредственно бизнесом он заниматься не будет. У него другая роль – гармонизировать отношения, быть на страже интересов своих земляков. Помощником ему в этом будет молодой, современный, но достаточно опытный человек... – М-р Паркан взял за локоть Сержа и вывел вперед. Молодой человек сдержанно поклонился. – Существенней здесь другое. Никто из вас не решается спросить: зачем это нам, господину Лагину и фирме Alpha Parkan? Мы же капиталисты. В чем наша выгода? Ценю вашу деликатность, но сам ставлю вопрос и отвечаю...

Ответ, надо признать, был тоже весьма откровенным. Паша не ожидал такого. Да, говорил Паркан, возьмем завод под крыло и под свой контроль, выплатим задолженность по зарплате, поможем найти новые заказы и вообще стать на ноги. У экономистов это называется – поднять капитализацию, увеличить стоимость предприятия. Вернем за счет прибыли свои вложения, а со временем передадим завод в другие руки. Рассчитываем на этом заработать – бизнес есть бизнес. Когда это произойдет и что это будут за «другие руки», сейчас, мол, сказать не берусь. А пока мы вкладываем деньги. Миллионы у. е. Вот так.

На этом пресс-конференция закончилась. А Паша подумал: почему некоторым людям, вроде этого журналиста, приходят в голову в связи с ним, Ковалевым, разные неприличные сравнения? Неужели заслужил?

– Валера, знаешь ты кто? Ты бес... – говорил он уже в гостинице.

- Ну вот еще... Вспомни теперь Достоевского... Не надо, милый.

- Нет, у Достоевского совсем другие бесы. Тех мы пережили. Сначала вскормили, дали им охмурить нас, дали власть, позволили покомандовать, покуражиться, показать себя. Страшное дело! А потом у них, пока взбирались на гору, кончилась энергия. То ли пар свистком вышел, то ли сели аккумуляторы. Бывает. Но не стало их. Где они? – Скорчив гримасу, Паша повертел головой, словно высматривал кого-то. – Где? Лица вокруг знакомые, а люди совсем другие. То, что было страшным, на расстоянии иной раз кажется уже глупым и смешным. И всякий сопляк выдвигает свою версию истории, тасует ее, как карточную колоду. Не в поисках истины, а чтобы выглядеть пооригинальнее. И споры вокруг этого! Какого, мол, качества наше прошлое: страшное, глупое или смешное? А пока мы ковыряем в носу и чешем затылки, на пороге – новые бесы, и опять обещания, посулы, соблазны. И за всем этим стоит: было ваше, стало наше.

- А оно – хоть что-нибудь – было твоим? Что, собственно, тебе принадлежало?

- Валера, – страдальчески поморщился Ковалев, – я знаю, что ты умнее меня. Не надо расставлять мне ловушки. Заранее известно, что ничего толком не отвечу. Но хоть в больницу лечь, чтобы вырезали аппендицит, я мог бесплатно. А сейчас – гони двести баксов... И главное даже не в этом. Я вижу, как все повторяется, только в других одежках...

– Что ты имеешь в виду?

– Только давай без шуточек. Я ведь о чем мечтал? Наступит время исполнения желаний. Представляешь? – Паша мечтательно заулыбался, потер бороду. – Каких желаний? Чтобы жизнь стала свободной и гармоничной. Без вранья, без страха. Только и всего. Ты хоть знаешь, что меня в прежние времена вызывали кой-куда, расспрашивали о тебе? Что, дескать, ты из себя представляешь, какие у тебя настроения. И я трясся, что-то блеял в ответ. А надо было сказать: вам-то что до этого? И так во всем. Помнишь, Солженицын писал или говорил где-то почти с отчаянием, что красный цвет заливает всю планету? Было это? Было. Кошмар! Красный-то цвет сам по себе прекрасен, а стал пугалом. Мы превратились в монстра, в страшилище. Но это было ДО нынешних перемен, а теперь наступило ПОСЛЕ. И что же? Теперь другой какой-то цвет заливает всю планету. Коммуноиды дурили людям головы идеей справедливости, и народ этим соблазнился. До сих пор соблазняется и будет соблазняться. Меня, например, это очень соблазняет, хотя и есть сомнения... А эти новые – и ты среди них – пудрят мозги идеей свободы и демократии. Но ты – ладно. Тебя я знаю, ты хороший человек. А начальников ваших, от которых все это идет, я никак не пойму. Свобода, демократия, как, кстати, и справедливость, сами по себе замечательны, но когда их навязывают с помощью бомб и крылатых ракет… Тогда, извини, ерунда получается.

С нарочитой серьезностью, подавляя улыбку, Валерий спросил:

– Тебя лично это касается? Я имею в виду бомбы и ракеты.

На волосатой физиономии Паши опять проступило страдание:

– Я так и знал, боялся, что ты к этому сведешь. Касается ли меня лично? При чем тут я? Нечестно это и неправильно. Так ведь и я могу спросить: какого хрена вы с Женькой лезете в заводские дела? Вас лично они касаются? Надеетесь сорвать куш, а нам морочите голову? Я даже думать так не могу!

Валерий, капитулируя, поднял руки:

- Все. Виноват. Был неправ. Готов записаться в твою партию.

- У тебя все шуточки... Но в том-то и беда, что никакой партии нет, прислониться не к кому. Люди разуверились, растеряны... Смотрят на ужас, который происходит вокруг, и думают – бедные дурачки! – что до них этот ужас не докатится...

– А ты думаешь иначе?

Паша пожал плечами:

– У моей бывшей жены, у Светланы, подруга замужем за инженером из Белграда. Однажды ездила туда. Вернулась в полном восторге: процветающая страна. И вдруг навязанная чужими дядями война. Раздолбали, разнесли в куски Югославию... А потом эти же дяди полезли в Ирак, потому что очень им этого захотелось. Во имя демократии. Тысячи погибших, с туземцами не церемонятся. Ну, какая там может быть демократия? Ты можешь назвать хоть одну благополучную и демократическую исламскую страну? У них же совсем другой уклад, другие ценности. Люди взрывают себя, заведомо идут на смерть во имя идеи. Что можно противопоставить этому? По нашим и европейским меркам это – самопожертвование, героизм. Вспомни Великую Отечественную, Александра Матросова, летчика Гастелло... А сами они считают, что просто уходят на небо. Им омерзительны наши нравы, хотя у них самих они, наверное, не лучше...

– Остановись, милый, – попросил Паркан. – Как можно фанатиков-самоубийц причислять к героям?

Паша ответил не сразу:

– Наверное, ты прав: фанатики-самоубийцы... Но само понятие – героизм – не для нас с тобою... – Кажется, впервые он так вот жестко опустил друга Валеру на один уровень с собой. Впрочем, тут же поубавил жесткости: – Оно, это понятие, как теперь модно говорить, амбивалентно... И потом: а можно ли тех, кто безнаказанно бомбит чужие города, причислять к борцам за демократию?

– Однако, – хмыкнул Валерий Паркан, разглядывая утонувшего в кресле Павла Ковалева. – Однако не пора ли нам спуститься вниз пообедать?

Глава двенадцатая.

«Фрау-мадам»

Разговоры, разговоры… А куда денешься? Что еще остается, когда болтаешься, как дерьмо в проруби? Или смотришь, разинув рот, как тебя облапошивают, называя это великими переменами и того больше – революцией. На самом же деле договариваются между собой либо еще с кем-то (со спонсорами) о таком, что тебе и не снилось. И ты вдруг оказываешься если и не совсем в другом государстве, то уж точно совсем в другой, нежданной, даже неожиданной реальности.

Кстати, не путайте спонсора с благодетелем, меценатом. Спонсоры дают денежки не ради чьих-то василькового цвета глаз, а в расчете поиметь что-то за это. А если говорить откровеннее, то заработать. Тоже своего рода портфельные инвесторы...

И хотя Павел Николаевич хорошо помнил и знал, что «в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», обилие слов, обещаний, угроз озадачивало и даже пугало.

«Оно было в начале у Бога». А потом? А теперь? Как это, объясните, понимать?

Впрочем и то: словам все же предшествуют какие-то действия, события. Более того – сами слова становятся событием.

– А кто его спрашивает? – Не отрывая трубку от уха, Фиса покосилась на Павла Николаевича. А он, Паша, как раз рассматривал носки, решая, какие надеть завтра под новый костюм, отправляясь на торжественное мероприятие. Выбор, однако же, невелик...

Женский голос в трубке был глубокий, грудной, исполненный некоего достоинства и вместе с тем волнующий. При желании в нем можно было угадать и еле ощутимую усмешку:

– Спрашивает госпожа фон Танненберг.

Даже так… Откуда у нашего Ковалева такие знакомые? Экая, судя по голосу, фря, фрау-мадам... Впрочем, после появления м-ра Паркана можно ожидать чего угодно. Скорчив гримаску, Фиса передала мобильник Павлу Николаевичу.

- Алло. Я слушаю.

- Пашенька, Колобок, неужели это ты? Господи, как я рада, как же я рада тебя слышать...

Павел Николаевич в ответ растекся улыбкой:

– Сусанна? Привет. Это Витек Карташов дал тебе мой телефон? Вот молодец!

– А он и сейчас здесь рядом. Мы на набережной. Было бы прекрасно, если б ты со своей подругой присоединился к нам.

Этот разговор и стал на сей раз событием, за которым опять-таки последовали слова, множество слов. Павел Николаевич в очередной paз открыл для себя, что человек ну просто не может без слов. Сам он во всяком случае точно не может.

А Фиса идти с ним в город не пожелала: «Глаза б мои не видели этого вашего Карташова. Козел. Нахал». Она уже говорила, что не понимает Павла Николаевича, который простил как ни в чем не бывало этого пижона и наглеца. Снисходительность тоже имеет предел. Мужчина не должен быть размазней. Чувствовался даже упрек: не ожидала. Так-то оно так, но была и еще одна причина отказа: побаивалась, как будет выглядеть в сравнении с неведомо откуда взявшейся фрау-мадам. «Госпожа фон-баронесса...»

- С чего ты решила, что она баронесса? – смеялся Павел Николаевич. – А если и так – что это меняет? Вот недавно в газете писали о неком Жан-Шарле де Кастельбажаке. Потомок рыцарей-крестоносцев, тринадцатый в своем роду маркиз Кастельбажак, а на самом деле модный кутюрье, то есть портной. Или возьми Тулуз-Лотрека. Чего в нем только не намешано! Замечательный художник, калека, урод, бабник и тоже, представь себе, маркиз. Ну и что? Лишь бы стоящий человек был. А Сусанна – прелесть.

- Ладно, хватит вам меня полной дурой выставлять. Вот и идите к ней, этой прелести. А я свое место и без того знаю.

- И где же оно?

- У порога на подстилке. А может, и под крыльцом.

При всем своем простодушии Паша понимал, что это – игра. Которая, однако, всякий раз требует ответного хода. Подошел, обнял, неловко, как мог, приголубил:

– Будет тебе. И сколько раз говорил: не надо меня на «вы» называть да еще по имени-отчеству. Не чужие. Может, пойдем?

Помотав головой, она уткнулась ему в бороду. Ну что ж, на нет и суда нет.

А если б не Витек, он Сусанну не узнал бы. Право. Во-первых, из-за этих вертевшихся в голове строк:

Нога была изящна и стройна.

Меж костылей уверенно шагала...

И т. д. Ведь было это, было. Сам видел. Но сейчас костыли, слава Богу, не наблюдались. Брючки, элегантная куртка, берет, очки-хамелеоны. Высокая, стройная женщина. Не девочка, конечно, которую помнил, но по-прежнему хороша. И ничего драматического. А готовился – внутренне – именно к этому.

Причал пустовал, рыбаки его покинули, чуларка, видимо, ушла. Но в гавани появились прилетевшие на зимовку лебеди, и дама, возле которой стоял Витек, подкармливала птиц, отщипывая и бросая в море кусочки хлеба. Любимое занятие и приезжей публики, и аборигенов... Ассистировала даме девочка в ярком спортивном костюме. Неподалеку покуривал трубку мужик скандинавского, по оценке Ковалева, облика со шкиперской бородкой и большим горбатым носом. Ни это море, ни лебеди не вызывали у мужика интереса; повернувшись к ним спиной, он рассматривал заснеженные горы. Мужик величественно скучал. Это, на Пашин взгляд, добавляло ему значительности и в то же время странным образом словно подчеркивало его принадлежность к женской компании, где он скорее всего был главным. Эдакий матерый лев в своем прайде. И стало ясно, каким образом наша Сусанна стала госпожой фон Танненберг.

Словом, множество мыслей посетило П. Н. Ковалева, пока семенил, осторожно шаркал, чтобы не шлепнуться на обледеневшей бетонке портового причала.

– Вот и он наконец! – воскликнул Витек.

А далее случилось то, о чем тридцать лет назад не смел и мечтать Колобок: они обнялись с Сусанной, первая школьная красавица расцеловала Пашу, и никого это не удивило.

– Мой муж Герхард, – сказала Сусанна.

Нормально. Именно такой годился в пару нашей Сусе. Ни брутальный Женька, ни похожий на угря Валера не выдерживали сравнения с этим мужиком, при одном взгляде на которого вспоминались слова Варяжского Гостя из «Садко»: «Мы в море родились, умрем на море…»

– А это наша дочь Соня...

Вот тут Паша с трудом удержался от того, чтобы не разинуть рот: на него смотрело личико хорошенькой не то китаянки, не то японки.

Обстановку очень кстати разрядил Витек. Не потому, что хотел ее разрядить – просто ему невтерпеж было оставаться на заднем плане:

– А теперь угадай, которая из этих лодок моя...

То, что «лодка» – из некоего профессионального сленга, было очевидно. Как «тачка» для автомобилиста или «борт» для авиатора. У причала их было полдюжины – покраше и попроще. Bсe, однако, по-свoeмy хороши. Не заурядные лодки, нет, а будто смежившие очи, подобравшие перышки, но готовые взмахнуть крыльями-парусами романтичные кораблики-птицы. Так, по крайней мере, казалось Паше Ковалеву.

Двухмачтовую «Святую Марию» он сразу же исключил – видел ее здесь раньше, до появления Карташова. Далее у причала лепились, как зубья у гребешка (носом в гавань, кормой к берегу), остальные лодки помельче: «Пилигрим», «Дежавю», «Кристина», «Афалина» и «Марго». Изящные, милые, щеголеватые. Чем-то схожие – у каждой по одной мачте, в чем-то отличные.

- Имя яхте ты сам давал?

- Ну а кто же, – ответил Витек.

Тут было над чем подумать. «Пилигрим» в таком случае сразу отпадал. Какой из Витька пилигрим? Скорее бродяга. «Дежавю» для товарища Карташова слишком заумно. Паша и сам толком не смог бы объяснить смыл этого выражения. «Кристина»? Уж больно благопристойно. Так можно назвать яхту по имени нежно любимой женщины, каковой, судя по тому, как наш Витек давеча пытался атаковать Фису, определенно не было. Афалина – дельфин. Симпатичное существо, но для поименования романтического кораблика Витька Карташова пресновато. Он бы скорее назвал свою лодку именем акулы – «Катран» или, скажем, кита-убийцы – «Касатка». Это больше соответствовало его собственному представлению о самом себе. А ему всегда нравилось чувствовать или воображать себя решительным и крутым парнем...

- Вот эта твоя, – сказал Паша, показывая на веселенькую, легкомысленно покачивавшую бедрами, яхточку по имени «Марго».

- Окончательно решил? Не передумаешь? – Витек явно давил, пытался сбить Пашу с позиций.

А Сусанна, посмеиваясь, говорила со своими, старалась, видимо, объяснить происходящее. Викинг оживился, повеселел, слушая ее, и как-то по-новому глянул на Пашу.

- Не передумаю. Вот эта и есть твоя.

- Ну ты даешь! Молодец, – сдался наконец Витек. – С меня причитается.

- Герхард спрашивает, – сказала тем временем Сусанна, – каким образом ты угадал да еще так сразу? У него это не получилось.

- По названию. «Марго»... До большего наш Витек не мог додуматься. И потом… – Паша замялся. – Если скажу, ты не рассердишься?

Сусанна рассмеялась:

- На тебя, мой родной, обидеться невозможно.

- Тогда своим это не переводи, чтобы не подумали о нас дурно. Или скажи как-нибудь аккуратней. Но посмотри на них, на Витька и эту его «Марго»: два сапога пара. Волнения в бухте совсем нет, а она, «Марго» эта, задом вертит...

- Не задом, а кормой, – поправил Витек.

– Какая разница?! Такая же вертихвостка, как и ее хозяин.

Что там переводила своему мужу Сусанна, Паша так никогда и не узнал, но Герхард, похоже, проникся к нему абсолютной симпатией и даже воскликнул:

– Браво!

Витек же вдруг приосанился (артист!), притопнул своей остроносой туфлей и заявил:

– Все, братцы. Антракт закончен, и шоу продолжается. Во втором отделении у нас знакомство с побережьем, морская прогулка. Сусанну, Колобок, оставляем на твое попечение, а сами с Герхардом и Соней идем в море.

Витек заложил два пальца в рот, свистнул – откуда-то из недр яхты появился матрос, подтянул за швартовый конец корму ближе к причалу. «Плиз», – сказал Витек, обращаясь к Герхарду, и тот ловко прыгнул на палубу. А перед тем вернул жене трость, которую до этого как-то незаметно, будто пряча, держал в руке. Значит, был все-таки костыль, хотя и в усеченном, что ли, замаскированном виде…

Заморский гость, надо отдать ему должное, не корчил из себя персону, не чинился – помог матросику подтянуть яхту еще ближе и принял на борт девочку, со смехом прыгнувшую сверху ему прямо в руки. «О’кей» – прокомментировал это Витек, отвязал конец от кнехта на причале и перед тем, как переправиться на кораблик, помахал на прощанье. Другой матросик в это время уже выбирал якорь.

– Удивился? – спросила Сусанна.

Паша состроил было гримасу: чему-де удивляться? И не такое видали. А потом все же признал:

- Есть немного. Кто она? Китаянка? Японка?

- Я думала, ты о Герхарде… – сказала Сусанна и не удержалась: – Как он тебе?

Паша усмехнулся в ответ, поглядев на нее и словно говоря: аллес гут, неплохого мужика отхватила... Похоже, фрау фон Танненберг эта ухмылка несколько смутила, хотя чего, собственно, еще можно было ожидать? Простодушие и покладистость – замечательные качества, но Колобок даже не пытался скрывать свои чувства – весь их букет проявлялся на физиономии. Уж не потому ли она тут же переключилась:

– А наша девочка – бирманка. Хотя Герхард говорит, что это так же неправильно, как, скажем, живущих в России чувашей или мордву называть русскими. В Бирме много народов и у каждого свое имя. Вообще там, в этой Юго-Восточной Азии, настоящий винегрет племен и наречий. А для нас все на одно лицо. Как и мы для них. Герхард говорит, что всех нас, европейцев, там называют «большеносыми»…

В каждой фразе у нее Герхард... Имеет место быть любовь? В нашем-то возрасте? Забавно. Но почему они удочерили именно бирманку, а не какое-нибудь европейское (чтобы не привлекать к этому внимание) дитя?

– Ты знаешь, как ни странно, а за этим стоит цивилизационная проблема, различие культур. Здесь стараются скрыть сам факт усыновления. Кажется, есть даже закон о сохранении тайны. Я говорю о бывшем СССР. Приемные родители стараются взять совсем еще несмышленого ребенка, подбирают его по цвету глаз или волос папы-мамы, уезжают бог весть куда, чтобы сберечь свою тайну. По-моему, это атавизм, эгоизм, глупость, трусость – называй, как хочешь. Все равно с какого-то возраста человек caм становится хозяином своей судьбы, нередко строит ее наперекор родителям, все равно каким – приемным или биологическим. Примеров сколько угодно, и это надо принять изначально, заранее как данность. Ты не согласен?

Паша пожал плечами. У всех свои заморочки и тревоги.

- А при чем здесь проблема цивилизаций?

- Там, на Западе, люди толерантнее и обязательнее. В гостинице, скажем, не пялят глаза на азиатку, дочь родителей-европейцев, а заботятся о том, чтобы в номере, в ванной была горячая вода. В отличие от нашей великой родины. Но дело даже не в этом. Ты знаешь, я будто попала в другую климатическую среду...

– Отвыкла?

Паша слушал с полуулыбкой. Странное состояние. То, что говорилось, имело, конечно, значение, но гораздо важнее было видеть и просто слышать Сусанну. И главное – Паша был уверен, что она испытывает то же.

Он слушал доброго, милого человека, впитывал интонацию и смысл сказанного и в то же время думал о своем. Вот она говорит о скачке в восприятии, о том, что чувствует себя, как после рождественских каникул, когда возвращаешься, скажем, из Австралии, где стоит жара, в Европу с ее морозами. Так, мол, и сейчас. Наша жизнь – Сусанна по-прежнему говорила «наша» – мрачновата и зашорена, с вечными комплексами и обидами, с замахами и притязаниями, а Европа прагматичней...

Наверное, так и есть... Спорить, противоречить ужасно не хотелось, хотя с некоторых пор вызывали раздражение бывшие «наши» – даже милая Суса, – которые, вернувшись ненадолго, берут учительский тон. При том, что многое – надо признать – в их речах справедливо...

Австралия, Европа... Паркан рассказывал и о Латинской Америке. Как это у них все запросто. Наверное, и в самом деле здорово, что сломан железный занавес, открылись границы и можно так вот поехать куда угодно. Судя по ТВ и газетным выступлениям, некоторые вообще считают это чуть ли не величайшим, самым главным достижением после краха советской власти. Может быть. Паша, однако, думал, что сам он этим великим достижением вряд ли когда-нибудь воспользуется. Впрочем, осознание того, что такая возможность существует, – несомненное благо.

– Глупостей, перехлестов, эдакого гедонизма тоже хватает, – продолжала между тем Суса, – но в основе всего трезвый расчет. Над сутяжничеством и политкорректностью – ты же их имеешь в виду? – можно, конечно, смеяться и смеются, но они, согласись, предпочтительнее беспредела и хамства.

– Предпочтительнее. Несомненно, – согласился Паша. – Только иной раз с этой политкорректностью такие нечистоты плывут...

- О чем ты?

- Будто не понимаешь... Это как в природе. Вот ты лебедей подкармливала. И я ими любуюсь. Царственные птицы. А на их крыльях к нам мор пожаловал. Домашние гуси и утки, куры дохнут. И для людей, говорят, опасно, хоть и называется – «птичий грипп»...

Слова, слова, слова...

В кафешке, где они сидели, от стойки бара неслась негромкая, к счастью, музыка. Ретро.

Ваше благородие, госпожа удача,

для кого ты добрая, а кому иначе...

– Помнишь? – улыбнулась Сусанна.

Паша и отвечать не стал: как не помнить? Замечательная песня из замечательного фильма, собравшего целый букет талантов. Кстати, советская власть своей клешней и в нем поковырялась. Это потом «Белое солнце пустыни» станет культовой картиной, а поначалу ведь не хотели выпускать в прокат...

Блистательный и трагичный Луспекаев (тоже, между прочим, Паша), красноармеец товарищ Сухов и его письма дражайшей Авдотье Никифоровне (так, кажется), сочиненные, кстати, Марком Захаровым (вот молодец!), Спартак Мишулин в роли Саида с его вечной присказкой: «Стреляли…», импозантный бандит Абдула и его гapeм («Гюльчетай, открой личико…»).

- Года два назад эту картину у нас разбирали на семинаре.

- Как образец советского вестерна? И где это у нас? – полюбопытствовал Паша.

- На кафедре славистики, где я работала. Интересовал не вестерн, а как раз столкновение цивилизаций. Ты обратил внимание: узбека Абдулу играет грузин, Саида – человек по фамилии Мишулин. Что – не нашлось местных актеров? Или, может быть, участие в этой картине для местных было оскорбительно, унижало их национальные чувства?

– Неожиданный поворот. Не думал об этом. А ты не усложняешь? Может, все дело в кастинге или как это у киношников называется? Аксинью в «Тихом Доне», по твоей логике, тоже должна играть коренная казачка, а не Элина Быстрицкая…

– Да не моя это мысль. Доклад делал один наш студент. Увидел в нежелании узбеков или таджиков играть басмача, а в их представлении – борца за независимость Абдулу скрытое проявление застарелой болезни, которая спустя всего несколько лет в конце концов привела известно к чему. Он и Солженицына в докладе вспомнил, его идею, что Россия должна освободиться от Средней Азии, сбросить этот груз...

– Сбросила, – хмыкнул Паша, – так что камня на камне не осталось… Ты и сейчас там работаешь?

- Увы, Пашенька. Мода на Россию истощилась, и кафедру прикрыли. Помогаю Герхарду, чем могу.

- Бизнес?

- Небольшое издательство. Специализируется на медицинской, скорее даже на аптечной тематике. А ты что-нибудь пишешь?

«Вот тебе и викинг, – подумал Паша. – А он, оказывается, аптекарь...»

- Вы меня до сих пор за стихоплета держите...

- Зачем так самоуничижительно? И кто это – мы?

- Паркан о том же спрашивал.

- И что ты ответил?

При упоминании Паркана, как показалось Паше Ковалеву, Сусанна слегка напряглась – в сердце, видимо, что-то шевельнулось. Эти детско-юношеские романы, как ни посмеивайся потом над ними, запоминаются, однако, навсегда... Ах, все мы одинаковы! Улыбнулся.

– Рассказал ему, как в одной компании – мы собираемся иногда пивка попить возле рынка – меня попросили: почитай, мол, что-нибудь новенькое. И я почитал: «Печально я гляжу на наше поколенье! // Его грядущее – иль пусто, иль темно, // Меж тем, под бременем познанья и сомненья, //В бездействии состарится оно...» И т. д. Ну, ты должна помнить: «К добру и злу постыдно равнодушны, // В начале поприща мы вянем без борьбы; // Перед опасностью позорно малодушны // И перед властию – презренные рабы…»

Теперь и Сусанна улыбалась. Подхватила, перебив Пашу:

– «Мечты поэзии, создания искусства // Восторгом сладостным наш ум не шевелят; // Мы жадно бережем в груди остаток чувства – // Зарытый скупостью и бесполезный клад…»

– Точно. Молодец. Особенно понравилась этим моим корешам концовка:
«Толпой угрюмою и скоро позабытой // Над миром мы пройдем без шума и следа, // Не бросивши векам ни мысли плодовитой, // Ни гением начатого труда». Поскольку пиво добавляли к водочке, успех и эффект был полный: молодец Паша! Во дает! Только один из корешей, бывший портовский лоцман, сказал, что вроде бы это то ли где-то читал, то ли слышал. Виновато сказал, будто извиняясь. И я признался: ты прав, старичок, это Лермонтов, 1838 год. Успокоил доброго человека. И потерял охоту к стихотворству. Понял, что большей частью выдавливаю из себя строчки, как зубную пасту из тюбика. К сожалению, у прочих дело обстоит почти таким же образом. Внутренний зуд есть, а как реализуется, не хочу и говорить. Расчесываем подмышки и, прости меня, другие места. В первом случае это называется гражданской лирикой, а во втором – соответственно интимной, любовной.

– Ты это серьезно или валяешь дурака? – спросила Сусанна.

– Не знаю. Но какой, скажи, смысл заниматься этим, если называешь молодым людям, к примеру, Блока, Клюева, Мартынова или Заболоцкого, а в ответ пожимают плечами. Никто их не знает и знать не хочет. А мне-то куда до них! Уж это я понимаю.

Помолчали. Спросил:

– Разве не так?

Ответа не последовало.

- Когда-то думал: сочинить бы роман и назвать его – «Bpeмя исполнения желаний», и эпиграфом поставить: «Темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа…» Мечтали о свободе, и вот она, блин, пришла, настала. Так возрадуемся же и возвеселимся. Желания, мечтания исполнились...

- Ты стал что-то слишком серьезным, Колобок. Или всегда был таким, да мы не замечали?

- Со стороны виднее. Могу сказать только: все, что происходит сейчас у нас и в мире, внушает мне отвращение...

- Вот и напиши об этом.

- Да есть какие-то странички. Моя бывшая жена Света однажды из-за них чуть было меня не поколотила.

- Решительная дама.

- Оттого я и сбежал от нее.

- А сын? И потом, извини за банальность, но от себя не убежишь.

- В том-то и дело. Можно глупый вопрос представителю зарубежной славистики?

- Бывшему.

- Пусть так. И все же. Каким видится будущее твоего предмета?

- Что ты имеешь в виду?

- Раньше наша словесность была хоть и разделенной, противоборствующей, но единой. Русская советская литература и русская литература за рубежом. Проклинали и отрицали друг друга, однако корни оставались общие. И после известных событий мы приняли или вернули в свое лоно и Бунина, и Набокова, и Алданова, и Туроверова, и других...

– Очередная посмертная реабилитация. Вполне в традициях страны... – буркнула Сусанна.

Ковалев тут же отозвался:

– Тем не менее. И потом не только посмертная... Некрасов, Коржавин, Солженицын вернулись, слава Богу, еще при жизни. Хоть и не лучшими своими вещами. Тут надо и Бродского вспомнить. И очень важно: одновременно возвращались Платонов, Мандельштам, которые вообще страну не покидали. При этом то отодвигались в тень, то опять высвечивались Горький, Шолохов, Леонов – не потопляемые вроде бы фигуры. Ты улавливаешь мою мысль? Что-то напоминающее брожение. Или даже так: развитие в материнской утробе нескольких младенцев, близнецов, которые после рождения могут, однако, стать совершенно непохожими существами...

– Какие-то странные сравнения приходят тебе в голову, Колобок. В одной утробе несколько младенцев... Такое чаще бывает у кошек или собак...

- Хорошо, забудь об этом, – отмахнулся Паша. – Тут важнее другое: утроба или бродильный чан (называй как хочешь) у всех был общий – Россия, а питательной средой или суслом был русский язык. Сейчас единого сосуда нет, и сусло оказалось помимо России в Украине, в Прибалтике, Белоруссии, кое-где на Кавказе, в Средней Азии, в Израиле, Европе, Америке... Прежнего противостояния между частями и целым нет, однако такое противостояние в свое время не только разъединяло, но и связывало. Как, скажем, бойцов на ринге или братьев, оказавшихся по разные стороны в гражданской войне. Что будет теперь?

- Хороший вопрос для серенькой мышки с несуществующей уже кафедры провинциального университета…

- А все же.

- Ты всерьез? Помнишь анекдот: «Мне бы ваши заботы, господин учитель»? В Израиле или Америке через одно-два поколения русских читателей, думаю, почти не останется… Кроме чудаков-славистов. А вообще есть опыт литературы на английском, испанском, французском языках за пределами метрополий. Или возьми литературу на немецком языке. Благополучно существует в Германии, Австрии, Швейцарии. В каждой стране своя литература, и в то же время есть германистика, есть общий интерес. Берите пример. Кстати, как называется вещь, о которой ты говорил?

- «Божественная комедия».

- В скромности тебе не откажешь... – усмехнулась Сусанна.

- Просто ничего другого не придумал, – с искренним простодушием сказал Паша.

– Тогда принеси завтра эту комедию мне... Договорились?

Подумав, Ковалев сказал:

– Как хочешь. – И предложил: – Давай выпьем за нашу встречу по рюмочке, а то как-то нехорошо получается...

Сусанна рассмеялась:

– Ах, Колобок, милый Колобок...

Глава тринадцатая.

Вальпургиева ночь

Пройдет еще немного времени, и по прошествии всех этих обрушившихся на него событий Павел Николаевич осознает вдруг, что повзрослел. Странное чувство для человека, готового «разменять полтинник», но было именно так. С неловкостью ощущал собственную инфантильность, нелепость иных своих поступков и глупость суждений. А то, что нужно совершить или сделать, не совершал и не делал. Увы. Люди, скажем, усыновляют-удочеряют чужих детей, а он собственного отпрыска неделями, а то и месяцами не видит. Не стыд ли и позор то, что, встретив тебя где-нибудь, сын норовит проскочить мимо, не задерживаясь, махнув в лучшем случае рукой в ответ на по-собачьи искательный взгляд папаши? Да-да, о собственном взгляде думал так, всегда оставаясь безжалостным в самооценке.

Особенно показателен был последний раз, когда Артем в компании сверстников предпочел отца вообще не заметить. «Голубка» сыграла, конечно, в этом свою роль, но и он, Паша, хорош. Таким ли должен быть муж и отец семейства?

А посмотреть бы, послушать, что его занимает!.. Треп в компании собутыльников на задворках городского рынка, рассуждения с Федором Ильичем о том, что лучше – нож в сердце или дырка в голове, капитализм или социализм; поглаживание по шерстке и ласковые слова в исполнении Валеры Паркана, снисходительно-насмешливая улыбка фрау фон Танненберг...

Ведь о чем он с ней, к примеру, говорил? Если слаб, подзарядись энергией и стойкостью этой женщины, полюбившей осиротевшее дитя, – может, и caм чему-нибудь научишься... А он – о судьбах родной словесности. Да на фиг ты ей, словесности, нужен! Даже не смешно.

– И кем же мы станем? – спросил, помнится, когда Сусанна заговорила о многоцветье германских литератур. – Русская литература раскололась, и поскольку мы не Россия, то в лучшем случае нам уготовано что-то вроде положения Австрии?

– И тебя это гложет? – предположила, почему-то развеселившись при этом, Сусанна.

Паша по обыкновению передернул плечами.

– Не надо обижаться, – увещевала Сусанна, а глаза по-прежнему смеялись. – Лучше вспомни имена австрийцев: Роберт Музиль, Райнер Мария Рильке, Франц Кафка, Гуго фон Гофмансталь, Стефан Цвейг... Дотянуться бы. Ах, Колобок, наша беда в том, что никак не можем отделаться от представления, будто мы самые-самые. А это совсем не так. Особенно теперь, когда пирог разрезан и каждый спешит ухватить свой кусок. Или скажем так: когда колода срезана, карты розданы и партнеры – все! – играют в собственную игру. «Даже в области балета», как поется в известной старой песенке, мы, поверь, уже не самые-самые...

Под конец Сусанна и вовсе удивила:

– Когда со мной случилось это, – она прикоснулась тростью к ноге-протезу, обутому в простенькую, но изящную туфлю, – ты не представляешь, как было одиноко и трудно. Судьба отторгла меня от остальных. Понимаю: звучит выспренно, но что поделаешь... А потом все образовалось. Никуда не денешься. Привычка – вторая натура. И надо помнить – все это уже было с кем-то и повторяется не первый раз: покалеченная девочка, чудаковатый мальчик, искореженная литература, горбатая наука, уродливое государство, обманутый народ, разорванные поколения – старшие мучаются от перемен, а молодые принимают их как данность... – продолжать можно до бесконечности.

…Сейчас уже и не вспомнить, как зашел разговор о Гете и «Фаусте». Кажется, фрау вспомнила, что познакомилась со своим Герхардом на каком-то вечере, посвященном очередной юбилейной дате классика. Но Паша подхватил саму тему, и в этом была все та же чудаковатая детскость: подхватил, как щенок кидается за брошенной ему поноской. Куда как значительно и умно поговорить о Иоганне Вольфганге Гете! Экий контекст, знаете ли…

Сусанна между тем сказала:

– Боюсь, что наша завтрашняя встреча будет похожа на Вальпургиеву ночь. У тебя есть «Фауст»? Посмотри для сравнения. Да не забудь принести мне свою «Божественную комедию»...

Это запомнилось. И вскоре отыгралось. Павел Николаевич несколько даже развеселился и отмяк после скандала, разыгравшегося на той самой встрече. Без скандала ведь не обошлось. Да и не могло обойтись – это следовало бы понять еще после памятных газетных публикаций. «Портфельные инвесторы» или «колбасные обрезки»? Пренебрегли явной угрозой. В подробности Пашу не посвящали, и сам он не вникал, но за кулисами, как стало теперь ясно, не прекращалась борьба. На кону стояли немалые бабки.

«Развеселился», впрочем, не то, наверное, слово. Легкомыслие Паши Ковалева имело все же границы, не простиралось так далеко. Однако хмыкнул и даже усмехнулся, сопоставляя потом на досуге реплики из бессмертного творения немецкого гения с тем, что происходило памятным январским вечером в местном «Гранд-отеле».

Я рад, что ты сюда явился.

Уж начался гостей приход, –

говорит Мефистофель Фаусту в Вальпургиеву ночь.

Но разве не то же самое услышал Павел Николаевич от Паркана в вестибюле гостиницы? Валерий говорил дружески-улыбчиво, но и с упреком: народ, мол, уже начал собираться – что же ты, милок, опаздываешь? Договаривались встречать гостей вместе: Паркан, Лагин, Ковалев с этим молодым человеком, Сергеем, который будет-де на подхвате.

Припозднился же Павел Николаевич отчасти из-за Фисы, возившейся с туалетом (как все женщины в этом отношении похожи!), но главное, потому, что дежурный охранник из вечерней гостиничной смены на порог не хотел пускать известных ему, видимо, по городу ханыгу и проститутку, хотя те выглядели на сей раз вполне пристойно и вели себя (вот рвань!) даже по-хозяйски. Фиса уже готова была взвиться (а это – не приведи Господи! – зрелище не для слабонервных), когда Паша прибег к мобильнику, позвонил м-ру Паркану, и тот примчался на выручку. Такие вот пироги.

Павел Николаевич уже тогда, в самом начале, заподозрил неладное, но тревогу поднимать было как-то не с руки. Честно говоря, молодого секьюрити, который не пропускал их с Фисой, можно понять… Однако выбор «Гранд-отеля» для торжественного мероприятия, похоже, был ошибкой. В этом Паша отчасти готов был винить и себя. Гостиница-то принадлежала враждебной партии, той самой, что предпочитала «колбасные обрезки». Об этом в городе поговаривали, но и только. Попробуй в наше время докопаться, что кому принадлежит! Коммерческая тайна. Однако предупредить Валеру следовало. Не придал значения, не предупредил. И гадай теперь: не были ли они все это время под бдительным надзором, усмешливым наблюдением местных авторитетов, которым палец в рот не клади?

Думалось даже: до чего быстро и сноровисто наш восприимчивый народ заимствует в конкурентной борьбе всякую гадость, всякие подлые приемы и сдабривает их собственными придумками…

Судя по количеству помещений, занятых под мероприятие, Валера с Женькой не скупились. За все ведь надо платить. Халява исключалась.

Собиралась почтеннейшая публика в холле. «Предбанник», – окрестил его про себя Павел Николаевич. Здесь народ циркулировал. Слышались ахи и охи, нередко были лобзания. И неудивительно: некоторые из бывших одноклассников не виделись по многу лет.

Выглядел народ по-разному, классовое расслоение и здесь присутствовало. А сама мысль о таком расслоении пришла, когда увидел раззолоченного генерала Васильева и рядом с ним крохотного, поистине жалкого «Воробушка».

Котька Васильев – генерал! С ума сойти. Кто бы мог подумать? «Кока-взводный», ухмылялся – тогда еще! – Лагин, предсказывая будущее этого чурбана. Говорил, узнав, что Васильев собирается в военное училище на казенные харчи, одежду и обувку. А что поделаешь, когда нужда плачет, нужда скачет, нужда песенки поет? Лоб шире аршина, аппетит волчий, штаны в заплатах, а из родителей – одна мама, и та уборщицей здесь же, в школе. Куда еще такому податься? И вот имеем господина с несколькими рядами пестрых наградных ленточек на кителе и генеральскими звездами – по две на каждом погоне. Помотался, говорят, в советские времена по горячим точкам чуть ли не всего мира. И Лагин, небось, уже не вспоминает «Коку-взводного». Генерал Константин Васильев придает дополнительный блеск мероприятию и вполне может пригодиться при создании ОАО (открытого акционерного общества) «портфельных инвесторов».

А воробушек он и есть воробушек... Седенький, в платьице с рюшами и туфлях-лодочках еще советского доперестроечного производства. Зато глаза сияют, улыбка не сходит с уст. И то: смотрите, каких молодцов мы вырастили. Жизнь прожита недаром, есть чем гордиться.

...Пригласить «Воробушка» предложил сам Паша, но виделось это по-другому. В анфиладе помещений, арендованных для встречи, за холлом следовал небольшой конференц-зал. И задумка была: переберутся все в этот зал, рассядутся, и тут вдруг появится Клавдия Ивановна, милый «Воробушек» с классным журналом в руках. Юбиляры, бывшие ее ученики встанут, а она подойдет к столику и скажет: «Здравствуйте, дети!» У Паши от избытка чувств даже в носу делалось щекотно, когда представлял себе, как это будет. А дальше – «урок истории». Она ведь историчка, наш «Воробушек», так что все будет кстати. Пусть каждый, кто хочет, расскажет о своей жизни за минувшие три десятка лет.

– И первым выступишь ты, – с мрачноватой кривой ухмылкой предположил Лагин. Разговор шел у него в номере. Перед этим выпили, а Женька от выпитого отнюдь не расслаблялся, делался даже жестче.

- Могу, – согласился Паша, – но лучше, если бы кто-нибудь более успешный. Ты, например.

- Светлая мысль, – еще больше скривился Лагин. – И я расскажу, как на заре реформ скупал ваучеры – бутылка водки за штуку. Набивал их тысячами в мешок, привозил на некий завод и вкладывал, так сказать, в дело.

- Как это – вкладывал в дело? – допытывался Паша.

- Приобретал собственность, использовал по назначению, – улыбчиво разъяснял участвовавший, как всегда, в этих посиделках молодой человек, Сергей. Его водочка размягчала, делала словоохотливее.

- А что, кстати, сделал ты со своим ваучером? – поинтересовался у Колобка Валерий.

- Да у меня их было три: мой, Светкин и Артема. Мы жили еще вместе. Заходил пару раз в какую-то контору, а там творится черт-те что. Не протолкаешься. Под конец подошел какой-то хмырь и предложил продать, как Женька сейчас говорил. Я ему: «Как можно?» А он: «Тогда сверни их в трубочку». – «Зачем?» – «И засунь себе в зад».

Посмеялись. Было над чем.

– А ты вправду завод купил?

– Не сразу. Нашелся там демагог. «Это что же, – кричит, – общенародное достояние уходит в руки какого-то заезжего козла?»

- А ты что?

- Что, что... Обиделся, конечно. За базар надо отвечать. Тем более, что это был у них председатель профсоюза. Мигнул своим ребятам.

– Так ты там не один был?

– Слушай, Колобок, ты в caмoм деле болван или только притворяешься? Телевизор смотришь? Газеты хоть иногда читаешь?

– И что с тем председателем? – спросил все же Паша, готовый к наихудшему. От Женьки всего можно ожидать, да и газеты все-таки почитывал.

– Опять ты... Живой. По-прежнему профсоюзом заведует. А тогда сунули его в холодильник, продержали там полчаса. Вышел оттуда – зубами клацает. Зато как шелковый.

– И здесь у нас будет так же? – решился на вопрос Паша.

– Ну что вы, Пал Николаич, – воскликнул на сей раз Сергей, разливая напиток. – Тут обстановка совсем другая. Да и время не то.

М-да.

Позже Павел Николаевич вспоминал толчею в предбаннике, листая все ту же «Вальпургиеву ночь» по совету Сусанны. Замечательные слова попались, совершенно, как говорят теперь, «в пандан» (pendant):

Я враг таких больших компаний,

И мне милее у костра

Ночные толки на поляне.

Опять Мефистофель, леший бы его побрал.

Но это было позже, позже, а в тот праздничный вечер, о сценарии которого он так подробно рассказывал накануне Фисе, было лишь сожаление, что программа скомкана и в конференц-зале не прозвучало ничье соло. Ни «Воробушка», ни генерала Васильева (а тому было что рассказать), ни Сусанны, ни Паркана, ни, на худой конец, самого Паши или этого Женьки Лагина.

Толкаться здесь – бесплодная попытка,

Здесь сразу видно каждого насквозь...

Из холла перешли прямо в банкетный зал. Протокол однако соблюли, все присутствующие были поименованы и представлены. Впрочем, оказалось их не так-то и много – человек тридцать-тридцать пять, считая мужей и жен, прибывших со своими половинами.

Валерий Паркан, который занял место во главе стола, был в тот вечер, на Пашин взгляд, трагически красив. Ну прям артист. Герой-любовник. Матовая бледность, сдержанная улыбка. И одет не вполне обычно: крахмальный стоячий воротничок с отогнутыми уголками, галстук-бабочка. Раньше нечто подобное Паша видел только в кино да по телевидению. Это сколько же барахла нужно возить с собой, чтобы выглядеть всякий paз по-разному?..

Валера волновался, явно волновался. И «не по делу», как был почему-то уверен Паша, а из-за присутствия Сусанны. Право. Видно, до сих пор сидела в сердце эта заноза. Впрочем, как знать. Недаром говорят, что чужая душа – потемки. У каждого в шкафу, как опять же говорят, стоит свой скелет.

– Дорогие мои! – сказал Паркан. В то время как остальные рассаживались, он встал. – Или, если угодно, дамы и господа! Как я рад видеть вас всех… – Помолчал. – Кто-то, может быть, спросит: почему это я, именно я открываю наше собрание? Очень просто: в десятом классе вы избрали меня своим комсоргом. Потом закончили школу, разъехались, а я своих полномочий так и не сдал...

А ведь правда! Это вызвало оживление, волну сдержанного веселья: неожиданный пассаж. Настроены-то были доброжелательно, и богато сервированный стол к этому опять же располагал. Павел Николаевич даже зааплодировал комсоргу. Глянул на Сусанну, которая сидела напротив через стол: та, подняв руки, тоже хлопала в ладоши и улыбалась. Господи, подумалось мимолетно, а ведь, может быть, они, эти двое, были созданы друг для друга? Не получилось. Не судьба.

– Бедный Валерик! – вздохнул тем временем «Воробушек», но так, что было слышно всем. – Это какой же у тебя комсомольский стаж?

И это вызвало новую волну взаимного расположения.

– Спасибо за сочувствие, Клавдия Ивановна. – Валерий тоже рассмеялся. – А я воспользуюсь им, чтобы передать слово вам. Проведем перекличку, вспомним каждого...

Это был самый трогательный момент. В конференц-зале провести перекличку было бы, наверное, удобнее: уставленный напитками и яствами стол все-таки отвлекал, но ощущение быстротекущей жизни и невозвратимости утраченного возникало и здесь.

Назывались имена, люди вставали – поодиночке или вдвоем. В таком случае девочки называли свои нынешние фамилии, мальчики представляли жен, упоминали о детях. Не обошлось без сенсаций. У Ани Коломиец, в замужестве Потапенко, ставшей матушкой, попадьей, детей оказалось пятеро, и это вызвало общий восторг. А генерал Васильев доложил, что женился недавно на прапорщике контрактной службы и теперь ожидает первенца. Это погрузило его бывших соучеников в некоторое раздумье. Разница-то не только в чинах, но и в возрасте. И впрямь: не поздновато ли? Впрочем, кому какое дело?

Никакого классного журнала, как первоначально замышлял Паша, разумеется, и в помине не было. Откуда ему взяться? Список составили по старой фотографии, которую каждый получил тридцать лет назад на выпускном вечере вместе с аттестатом зрелости. Фотография коллективная, представлены на ней все, но у каждого свое отдельное место в овальном кружочке, и то, где расположен кружочек с твоим портретиком – ближе к центру или на периферии, – зависело от положения в некой иерархии. Паша Ковалев и Витек Карташов, к примеру, оказались на фото с самого края. Рассматривая этот сохранившийся у Ковалева снимок накануне нынешней встречи, Витек философски заметил: «Наше с тобой место, Колобок, всегда было и есть у параши...» А в центре, рядом с директором и учителями, естественно, комсорг Валерий Паркан и староста класса Евгений Лагин. Уже тогда корифеи. Нет ли в этом какой-то более общей закономерности, господа?

...Имена, судьбы, любопытствующие взгляды, перешептывания, ожидание первого тоста… Кое-кто в дальнем конце стола уже начал подготовку к нему.

Главное: не забыть никого и чтобы вся церемония не успела надоесть. Вспомнили и тех, кого уж нет и кто далече. Таких, увы, оказалось неожиданно много. Неудивительно: Афганистан, Чернобыль, Смута, Крах (от немецкого, кстати, Krach) – поколению досталось. Оно, кажется, было последним в ряду поколений, еще способных взбрыкивать перед лицом возникающих угроз, но потом все же хрустнуло, треснуло, поплыло. Пупок развязался.

...И голос «Воробушка» – учительский, сродни актерскому, который, даже когда звучит негромко, слышен однако всем.

– Наша милая Суса…

Сусанна поднималась с загадочной, на Пашин все отмечающий взгляд, улыбкой Моны Лизы. Зачем она приехала сюда? Зачем привезла своего викинга, который тоже привстал, тоже улыбнулся и сказал – почему-то по-английски: «Ай лав ю...»

– Наш поэт Павел Ковалев и его молодая подруга...

Ишь ты: «Воробушек»-то, оказывается, не так прост, проявил творческий подход в конферансе, вспомнил подругу. Как это понимать? А пусть каждый понимает, как хочет.

Павел Николаевич тоже встал, опрокинув, правда, при этом фужер с минеральной водой. Фиса – молодая подруга – от лестного упоминания зарделась.

Не так ли, подумалось, разночинная, сомнительная публика некогда вводилась в приличное общество по рекомендации достойных людей? А общество, для которого он как был в школьные годы, так, по-видимому, и остался тюфяк тюфяком, с любопытством разглядывало колоритную парочку: «Ну Колобок дает… Где он выискал такую версту и как с нею справляется?» Вообразив, домыслив все это, Паша сам же на это и возразил: никакая не верста, а просто высокая, видная женщина. А насчет того, как справляюсь, так это просто от зависти. Посмотрели бы лучше на своих спутниц...

Валерий тем временем ловко перехватил эстафету. Ласково усадив «Воробушка», сказал, соблюдая манеру и тон:

– Нашу дорогую Клавдию Ивановну, заслуженного учителя, а в прошлом и депутата, представлять, думается, нет нужды. Ее наверняка знают и наши гости, уважаемые представители городских властей... – Последовал полупоклон в сторону сидевших справа двух уважаемых представителей. Их встретили и проводили за стол Лагин и молодой человек Сергей. – А теперь первый тост. Наш мореплаватель Витек Карташов, я вижу, уже готов к нему. Прошу и остальных наполнить бокалы...

Все было так мило и непринужденно, что Паша устыдился своих прежних мыслей о той же Сусе: зачем, мол, приехала? Да чтобы повидаться, встретиться с молодостью, постоять на родном берегу.

– Друзья! – продолжил Валерий. – Поэт сказал когда-то: нам целый мир чужбина, отечество нам – Царское Село. Судьба распорядилась по-своему, разбросала нас по разным отечествам. Но где бы мы ни были, нашим Царским Селом был и остается этот милый город. Тут мы росли, учились, влюблялись, строили дерзкие планы. За наш город, дорогие друзья!

Все встали. Даже так.

А что? Доведется ли еще когда-нибудь встретиться с той же Сусой? Одновá ведь живем. Какое, кстати, чýдное слово. Одновá, то есть – один-единственный раз. И пока живы. Так выпьем же за это.

Водочка была холодной и мягкой, без сивушного привкуса, не то что паленая в ларьке возле базара. Из красивой фирменной бутылки с названием напитка, написанным, как теперь стало модно, латиницей. Знай наших. Фирма-де не веники вяжет, а выдает серьезный продукт и готова предъявить его на международный рынок. А Фиса уже и закуску своему недотепе приготовила: селедочку с лучком, салатик, бутерброд с икоркой – выбирать, слава Богу, было из чего, глаза разбегались.

Дальше все покатилось своим чередом. Сперва по ровной колее, потом по ухабам. Второй тост – за всех присутствующих, третий – за тех, кого нет, персональный – за Клавдию Ивановну, «нашего Воробушка». Школярское, совсем не обидное прозвище (a были ведь и обидные) прозвучало вслух и подогрело веселье. Показалось даже, что маски истончаются, пятидесятилетние почти дамы и господа все больше напоминали себя восемнадцатилетних. Наступило время раскованности, свойственной всякому удавшемуся застолью. Так бывает и на свадьбах, и на поминках. Цель, предмет, причина, собравшая всех вместе, незаметно отходит на задний план, доброжелательные, милые люди переговариваются, смеются, передают друг другу блюда с особенно удачными закусками, потом, словно спохватившись, кто-то встает, произносит спич, предлагает тост...

Паркан и Лагин о чем-то переговаривались с сидевшими между ними уважаемыми представителями местной власти. Улыбались. Но вот Валерий поднялся, постучал ножом по краю бокала... И это опять будто перебросило на какой-то миг в далекое прошлое. Не стоило, право, джентльмену с крахмальным стоячим воротничком и бабочкой так вот вульгарно стучать ножом. Закрой глаза и сразу представишь себе долговязого, худого, совсем юного Валеру в рубашке с распахнутым воротом, который, председательствуя на шумном комсомольском собрании, колотит чем-то по графину с водой, призывая ораву шумных одноклассников к порядку, а в то же время косит на шушукающуюся с подружкой Сусанну. Что обсуждали тогда? О чем спорили? Чего горячились и орали? Ни в жисть не вспомнить. Зато теперь все ясно.

– Дорогие друзья! – Обычное Валеркино обращение. Интересно, в чужих краях, в иноязычной аудитории он тоже прибегает к нему? – Дорогие друзья, у меня есть небольшое, но важное сообщение. Наш милый город переживает трудности. Основной работодатель и главный налогоплательщик здесь, как вы знаете, Ремзавод. А он практически разорен. Зарплата не выплачена за полгода, производственных заказов нет. В этих условиях группа AlphaParkan, которую я представляю, и фирма Евгения Лагина решили прийти на помощь, оздоровить, санировать предприятие. Наверняка найдутся желающие присоединиться к нам – приглашаем их к сотрудничеству. Мы намерены создать структуру, которая расчистит текущие долги завода и обеспечит его заказами. Предварительные договоренности достигнуты, городские власти отнеслись к нам с пониманием и согласились войти в состав наблюдательного совета... – Здесь м-р Паркан повторил полупоклон в сторону уважаемых представителей местных властей. – Проект обещает быть успешным, как и все предыдущие начинания группы AlphaParkan и фирмы Евгения Лагина. Haм было бы приятно увидеть среди его участников и тех, кто сегодня присутствует здесь: генерала Васильева, господина Герхарда фон Танненберга с супругой, Павла Николаевича Ковалева да и других. Известный своим бескорыстием, безупречной честностью и любовью к родному городу Павел Ковалев видится нам в роли председателя наблюдательного совета. А текущий менеджмент мы хотели бы поручить молодому, но уже проявившему себя в бизнесе выпускнику Высшей школы экономики Сергею Волобуеву... – Сидевший со своей рыжекудрой красавицей чуть на отшибе Сергей встал и тоже скромно поклонился. – Вот, собственно, и все. Сейчас желающих покурить и продолжить этот разговор я приглашаю в курительную комнату, а остальные в ожидании десерта могут насладиться музыкой и танцами.

Валера был, право, молодец. Замечательная речь. И что ни говори, а приятно слышать о ceбe добрые слова. Тем более, когда они искренни и справедливы. А в этом – искренности и справедливости – сомневаться не приходилось. Это Павел Николаевич чувствовал по тому хотя бы, как Фиса, не умея иначе выразить себя, прижала свою ногу к его ноге. По-телячьи и даже несколько вульгарно получилось, но, слава Богу, никто этого не заметил, да и что с нее, Фисы, возьмешь…

А на крохотной эстраде тем временем как-то незаметно (будто голубь из цилиндра фокусника) возник и ненавязчиво заиграл оркестрик. По паркету тут же заскользили первые пары – мужчины и дамы в самом расцвете сил. М-р Паркан, Лагин, Сергей и присоединившийся к ним генерал Васильев вышли проводить решивших откланяться улыбчивых представителей городских властей. Бесшумные и ловкие официанты, похожие на красавцев из мексиканских телесериалов, меняли сервировку, и на столе появились фрукты, сладости, чайные приборы, мускат, токай, бастардо и соответственно десертные рюмочки для них. Как в лучших домах. Ей-богу.

Подумалось даже: в этих частнокапиталистических заморочках есть, однако, нечто. В прежнем советском ресторане, принадлежавшем тресту общественного питания (слова-то какие!), таких внимания и заботы эта публика вряд ли дождалась бы.

А события развивались. Подошла рыжекудрая и расцеловалась с Фисой. Подошла Сусанна с викингом.

– Ax ты наш безупречный и непорочный! Познакомь же наконец со своей музой...

Суса шутила. Странное дело: в затрапезных брючках и вязаной кофте она выглядела проще всех, а казалась на фоне остальных вырядившихся дам барыней, аристократкой. И дамы сознавали это, держались соответственно.

Паша улыбался каким-то своим мыслям. Как славно проходит встреча! Захотелось даже по-братски обнять викинга Герхарда, который держал, как жезл, Сусину трость. Хотелось о чем-нибудь хорошем и теплом поговорить с ним. Bcе люди братья! Будем помнить об этом и никогда не позволим рассорить и разъединить нас. Увы, разъединял языковой барьер. Но так ли это существенно, когда есть глаза, сердца и улыбки?..

- Ай лав ю, – повторил Герхардовы слова Паша и был понят.

- Наверное, это и есть та рукопись, которую Павел Николаевич обещал принести? – спросила Сусанна у Фисы. Папка торчала у той из сумки. Взяв бумаги, улыбнулась с видом доброй тетушки: – Спасибо, дружок. – И тут же превратилась во «фрау-мадам», пальчиком подозвала к себе метрдотеля, наблюдавшего за официантами: – Отнесите это, любезнейший, портье. Пусть положит в ячейку господина фон Танненберга.

Взяв замызганную Пашину папку с «Божественной комедией», метр молча кивнул: будет исполнено. От чаевых в сумме два евро, впрочем, отказался: «Совершенно незачем, мадам». И за этим – скажем так – тоже что-то стояло.

Энтузиазма предложение Паркана не вызвало, да он, как подозревал Павел Николаевич, на это и не рассчитывал. Разумный же человек и не мог не понимать: какое дело, скажем, Анечке Коломиец, ставшей матушкой, попадьей где-то в Приазовье, до этого Ремзавода? Или Радику Анциферову, инвалиду-афганцу. Этот явился на встречу в камуфляже со всеми регалиями и стремительно надрался, демонстрируя неуязвимость и бесстрашие спецназа.

Тем не менее в курилке собралось душ пятнадцать. Откуда-то взялись корреспонденты. То ли чтобы ублажить их, то ли чтобы не обидеть, Лагин велел принести шампанское. Паша Ковалев, не удержавшись, спросил мужичка, который обгадил его в газете «Южный край»: «Как ты мог?!» И неожиданно оказался в центре внимания. Говорил добрые и милые слова. О справедливости, гармонии и социальном партнерстве, о том, что люди, они ведь разные: одни созданы для самостоятельных дел – больших или маленьких это не имеет значения, а другие – чтобы просто трудиться и получать за это зарплату. Это не делает тех лучше, а этих хуже. Boвсе нет! Христос был бомжем, и этим, быть может, он особенно близок и дорог нам. Важно взаимопонимание и осознание изначального – от рождения – равенства всех. Не надо искать дурные побуждения там, где их нет. И нельзя все подчинять корысти, как это у нас зачастую происходит...

Сусанна переводила этот лепет своему викингу, а тот горестно и согласно кивал, Валерий слушал с доброжелательной, а Лагин с кривой улыбкой. Фиса светилась от гордости: знай, мол, наших. Витек, открывая очередную бутылку шампанского, предлагал журналисту, запечатлевавшему происходящее на видеокамеру, пари: он-де, Витек, выпьет всю бутылку из горла. Не отрываясь! Повсюду это считается немыслимым, невозможным, а он проделывал такое и в Неаполе, и в Марселе и готов повторить подвиг здесь…

На следующий день Павел Николаевич вспоминал вчерашнее с неловкостью: дернул же черт! Кому нужны его дурацкие откровения? И нашел именно у черта, у Мефистофеля, соответствующие слова по сходному поводу:

Оставь! Ни слова о веках борьбы!

Противны мне тираны и рабы.

Чуть жизнь переиначит по-другому,

Как снова начинают спор знакомый!

И никому не видно, что людей

Морочит тайно демон Асмодей.

Как будто бредят все освобожденьем,

А вечный спор их, говоря точней, -

Порабощенья спор с порабощеньем.

Но и Пашино раскаяние, и это открытие случились назавтра, а в тот памятный вечер события развивались по собственному сценарию.

В соседнем зале слушали музыку, танцевали, вкушали десерт, разбившись на группы, предавались воспоминаниям, когда в курительную комнату зашли трое. На них не сразу обратили внимание, а зря. Мужики выделялись статью и выправкой. Особенно один из них, стоявший посредине. Все они были в штатском, но запросто представлялись в форме, и этот, главный, был среди них, как, скажем, майор в сопровождении лейтенантов. С усмешкой слушая Пашу Ковалева, он оглядел присутствующих, нашел взглядом кого нужно и направился к нему в сопровождении оруженосцев.

– Гражданин Волобуев Сергей Александрович? Вы числитесь в международном розыске, и я должен задержать вас по ордеру Интерпола.

Черт-те что. У выпускника Высшей школы экономики и предполагаемого менеджера Ремзавода рот странным образом дернулся вправо и в этом положении словно заклинился. Перекосоротило парня.

Там, где кучковались корреспонденты, послышалось:

– Да отвяжись, козел! Не мешай работать.

Это человек с видеокамерой облаял, лягнул Витька Карташова, который по-прежнему предлагал свой эксперимент-пари с шампанским. Щелкали и слепили вспышками фотоаппараты.

Как много микрособытий соединилось вдруг вместе! Стоявший рядом м-р Паркан взял об руку молодого человека, будто брал под крыло, под защиту, и спросил неожиданных, незваных визитеров:

– Вы из полиции? Предъявите, пожалуйста, свой документ и ордер на арест.

Вполне корректно. И тут новый сюрприз:

– Валера, – ответил этот то ли майор, то ли некий бес в его обличьи, – забудь свои дурацкие замашки, а то и тебе задницу надерем…

Возмутительная фамильярность! Кстати, о каких замашках идет речь, наглец не уточнил.

– Все, что нужно и кому нужно, – сказал он далее, – будет в свое время предъявлено.

О чем-то шепотом переговаривалась немецкая пара, и наконец Герхард возвысил голос. Сусанна переводила:

– Муниципальный советник господин фон Танненберг присоединяется к требованию мистера Паркана.

Ответ не замедлил и на этот раз:

– Передайте супругу: пусть прибережет советы для родного города, а у нас здесь своя юрисдикция...

– Оборванный на полуслове Паша Ковалев все это время стоял, разинув рот, но тут бросился вперед:

– Да это же Колька Шепитько из нашей школы, из восьмого «Б» класса…

– А ты заткнись, Колобок, – посоветовал приметливому и памятливому Паше майор. – Заткнись, пока твою разлюбезную кралю тоже не уволокли отсюда в кутузку. Советую не оказывать сопротивления органам правопорядка. Уведите гражданина Волобуева.

– Молодого человека не пришлось вырывать из рук Паркана, он сам его отпустил. Паше показалось в этот момент, что даже у бабочки на Валериной шее крылья обвисли. А майор Шепитько, когда молодого человека уводили, оглянулся на прощанье:

– Все мы из одного вагона для некурящих. Продолжайте веселиться, господа.

Незабываемая была сцена. Вспоминая ее, Павел Николаевич снова и снова повторял реплику из все той же «Вальпургиевой ночи»:

Что взъелся он на наш невинный бал?

И в caмoм деле, если отбросить это печальное происшествие, все проходило вполне невинно. В соседнем банкетном зале моложавые бабушки и дедушки по-прежнему ели, пили, болтали, предавались воспоминаниям, отплясывали под родные и милые мелодии средины семидесятых годов прошлого века. А нашпигованный стихотворными строчками Паша Ковалев в связи с арестом тогда же подумал: «Отряд не заметил потери бойца и «Яблочко» песню допел до конца…» Несмотря на сдвиги в мировоззрении, он продолжал любить лучшее в советской поэзии...

И тут последовал выброс чувств с другой стороны. Настоящий взрыв эмоций. К посеревшему, оплеванному, обескураженному м-ру Паркану кинулась рыжекудрая Анжела. Она терзала его пиджак и манишку:

– Как же я теперь? Что со мной будет?

Ответ последовал во всех отношениях неожиданный. Верзила Лагин, потянувшись до хруста в костях, плотоядно сказал:

– Перебирайея ко мне в номер и дело с концом.

– Вот тебе, вот! – взбеленилась вдруг барышня, тыча в Женькину сторону наманикюренную фигу. Невольно подумалось: а ведь это не первое его домогательство...

– Чего же тогда к Паркану липнешь? – довольно спокойно отреагировал Лагин. – Дура, что ли? Не видишь, что его больше Пашкина задница интересует?

Павел Николаевич не успел сообразить, что к чему, не уловил даже гнусность намека, а Фиса была уже тут как тут:

– Ах ты урод, дубина стоеросовая! – Она схватила пустую бутылку с явным намерением стукнуть ею Лагина по голове. И стукнула бы, не перехвати ее руку кто-то стоявший рядом. – Да ты caм по сравнению с Пашей мелкая гнида, хоть и вымахал под потолок... Молоденькой ему захотелось...

Далее пошли выражения еще круче – Фиса это умела.

Ах, изо рта у ней во время пенья

Вдруг выпрыгнула розовая мышь.

Именно эти слова приходили в голову, когда Павел Николаевич вспоминал финал злосчастного вечера. Не стоило Фисе кричать и вообще связываться с этим болваном. Он же смолоду такой. И до слез было жаль молочного брата Валеру.

Зачем я дожил до такой печали!..

Между тем у остававшихся в банкетном зале никакой печали не наблюдалось. Танцевали и веселились почти до утра, пока все не было выпито и съедено. Удивлялись, читая потом в газетах о случившемся будто бы скандале во время их юбилейной вечеринки.

Глава четырнадцатая.

Вальпургиева ночь

(продолжение)

Будь это с кем-то или прочитай он об этом где-нибудь, в очередной раз, как это ему свойственно, пожал бы плечами. Было чему дивиться. Метаморфозы, скажем, с Сусанной, с Котькой Васильевым (представлял ли его в школьные годы кто-нибудь генералом?) или с Анечкой Коломиец... У той вообще прозвище было «Конь», а в исполнении Витька Карташова даже так: «Конь с яйцами». Пардон, конечно. Здоровенная деваха, чемпионка области по бегу с барьерами, кровь с молоком, а теперь, видите ли, вся в черном – «матушка», богомолка, и кажется, истовая.

А само событие, вечер в «Гранд-отеле»... С одной стороны – несомненный успех: встретились, пообщались; многие ведь, к счастью, так и не заметили происходившего за кулисами визита стражей правопорядка (ну, прям, пародия на заключительную сцену в гоголевском «Ревизоре»), многие так и продолжали отплясывать под любимые мелодии средины семидесятых в то время, как уводили под арест Сергея. А с другой стороны, Паркан, Лагин, Сергей и, значит, он сам, Павел Ковалев, говоря по-нынешнему, облажались, стали жертвами интриги, хорошо – как в шахматах – просчитанной комбинации, потерпели этот самый Krach. Тут невольно спросишь себя: оправдывает ли цель усилия, которые затрачены на ее достижение? Особенно когда цель сомнительна. И еще вопрос: о роли во всем этом улыбчивых представителей местной власти, с которыми только накануне было подписано некое соглашение. Стоило им покинуть банкет, как возникли неподкупные стражи правопорядка. Имело ли тут место коварство? Зряшный вопрос.

Впрочем, что говорить о наших мелких дрязгах – они лишь проявление глобальной болезни: во всем мире творится черт знает что. Достаточно посмотреть телевизор или послушать радио. Радио, кстати, галдело сейчас в машине. «Дойче велле», «Немецкая волна» – вечерний выпуск новостей. Катастрофы, теракты один страшнее другого. Человечество – все – сошло с ума. Разве не так? Вроде бы имеет уже опыт, пережило бездну войн – пора образумится. Нет, неймется. Ведет себя, как подросток в пубертатном возрасте, когда его бросает из крайности в крайность. Да взять простейшее: еще совсем недавно говорили о нерушимости границ, и вот они в одних случаях с легкостью рушатся, а в других за них лицемерно цепляются, доказывают, что трогать никак нельзя. Примеров – сколько угодно. И сопровождается это не чем-нибудь – войнами.

Конечно, сам мир стремительно переменился, не успев опомниться, привыкнуть к этому. Раздрай, дисгармония в большом и малом, в нарушении договоренностей, в нравах, поведении, в отношениях государств и людей. Особенное отвращение вызывала бессовестность людей, которые толкают, завлекают, соблазняют других на бессмысленные и глупые поступки ради корысти, фанаберии или этакого эпатажа. Сила и мода заменили целесообразность и разумность. Хотелось возопить: зачем? почему? Все, однако, впустую. И политики, от которых зависят судьбы миллионов, и маленькие люди, определяющие собственную судьбу, перестали или разучились думать о последствиях своих поступков. Первые разрушают целые государства, вторые – свою душу и тело.

Хоть это и невозможно, но оставим за кадром страшные пандемии, разбой, террор (по радио как раз что-то говорят об Ираке – наверное, опять очередной взрыв…), возьмем такую мелочь, как мода на тату. Усиленно продвигаемая мода. Задумывается ли 17-летняя девчушка, разрисовывающая свои плечи и грудь, как будет выглядеть и восприниматься эта дурацкая татуировка на дряблой и морщинистой коже, когда ей стукнет шестьдесят? Мелочь? Но в этой мелочи сфокусировалось почти все от нынешнего образа жизни.

А прошлым летом барышень и дам охватила мода на оголенный пупок. Хит сезона, как теперь говорят. Они будто соревновались, кто ниже опустит с талии свои джинсы, шорты или юбчонку. При этом обязательно, чтобы виднелся, был выставлен напоказ пуп... Самые продвинутые иногда его еще и украшали, прокалывали какой-нибудь крохотной блестящей побрякушкой. Прежней степени обнаженности, уже завоеванной в бескомпромиссных боях с пуританской или почти забытой теперь комсомольской, будь она неладна, моралью, с ханжеством, оказалось мало. Прогрессивная мысль шагнула дальше. В обнажении опустились до лобка. Чего ждать дальше? Что сулит следующее лето по этой части?

Прокалывали, кстати, не только пуп. Его-то как раз в последнюю очередь. Помимо привычных мочек ушей, прокалывали и украшали блестящими штучками ноздри, губы, грудь, другие части тела. У всего этого было даже свое название, «пирсинг», кажется. А Паша думал: «Господи! Зачем истязать себя?»

Он сидел на заднем сиденье в окружении дам, и обе – Сусанна и Фиса – нежно держали его за руки. Трогательно и мило. А рядом с Герхардом, который вертел баранку, восседал Витек и командовал: линкс, рехтс. Все-то он знает. Наш пострел везде поспел. Павел Николаевич завидовал нахалам. С Герхардом Витек уже на «ты», похлопывает по плечу, и тот принимает это как должное. А ведь наш викинг не так-то прост. Машина – джип со всяческими наворотами – стоит не меньше сотни тысяч евро. Явно не бедный человек. Тут Сycaннa что-то не договаривает.

Это она решила ехать на фазенду. Их-то чего туда понесло? Очень просто: после случившегося в курилке невыносимо стало оставаться. Немыслимо было вернуться в зал, где люди как ни в чем не бывало ели, пили и танцевали. Нестерпимо было видеть Валеру Паркана, вальяжность которого обернулась вдруг чем-то карикатурным. Все происходящее представилось настолько непредсказуемым, неопределенным, что захотелось уйти.

– Прямо, герадеауз, – скомандовал Витек перед последним подъемом, ведущим на Пашину фазенду.

Обычно шоферы здесь морщились, а машины фыркали, этот же джип, глазом не моргнув, с легкостью пошел в гору. И не такое, мол, видали. Подъем был довольно крут, и пассажирам пришлось откинуться назад.

– Знаешь, – сказал Ковалев, обращаясь к Сусе, – Герман Гессе эпоху, которую описывал, назвал фельетонной. Интересно, как бы он определил нынешнюю?

В машине было темно, и Сусанна, чтобы разглядеть Пашино лицо, придвинулась к нему вплотную:

- Это главное, что тебя волнует, Пашенька?

- Считаешь меня кретином? – спросил Ковалев.

- Ну зачем же? Ты родной мне человек... – Однако в вопросе было все же нечто, подозревающее кретинизм, и она поспешила это убрать: – А как бы ты caм определил?

...По радио в новостях прорвался ставший уже знакомым говорок Джорджа Буша-младшего, за ним – путинский тенор: «Я согласен с господином президентом». Их перекрыл хорошо поставленный баритон диктора…

– Я? – Паша пожал плечами. – Мы с Валерой уже говорили об этом. Я сказал бы так: время разочарований. Разочарований, если хочешь, с большой буквы. Почти во всем.

- И в себе самом тоже?

- Конечно! – воскликнул Паша. Почувствовал, что Фиса гладит ему руку, и ответил пожатием. – В себе прежде всего.

– Стоп. Приехали, – командовал тем временем Витек. – Или нет – заезжай во двор.

Странным образом Герхард и это понял.

А Павел Николаевич продолжил:

– Нельзя же все сваливать на других. А сам где был? Чем в это время занимался? Хотя, если по совести, многое ли от нас, маленьких, зависело и что сейчас зависит?

- И все-таки разочарование не во всем, а почти во всем?

На это Паша сказал:

- Конечно! В тебе-то я не разочаровался.

Сворачивая, Герхард включил вдруг мощные фары на крыше джипа. И не понять было: включил из осторожности, от незнания местности или из озорства, заскучав в роли сопровождающего лица. Ведь истинное призвание викинга и послушного eму аппарата – экстрим, их цель – пронзать кромешную ночную тьму бездорожья где-нибудь в африканских или латиноамериканских джунглях, а тут просто скверная дорога на восточной окраине Европы, на берегу захудалого моря, которое есть не что иное, как аппендикс великого Mare internum. Всего лишь. Сходство с джунглями было разве в том, что и там, и здесь – полный беспредел, почти пepвозданный хаос.

Однако и тут было чему подивиться. Кормилец семьи, могучий вековой орех посреди Пашиного двора предстал, обернулся под светом фар головой Медузы Горгоны: верховой ветер пошевеливал ветвями, уподобившимся волосам-змеям. А фоном этомy были молчаливые заснеженные горы.

На крыльце стоял человек, закрывшись от слепящего света рукой.

– Это мы, Федор Ильич! – крикнул ему Паша.

А Герхард вырубил наконец свет и поспешил, чтобы помочь выйти из машины Сусанне.

– Милости прошу к нашему шалашу, – пригласил Паша, хотя, честно говоря, устал уже от событий этого вечера.

– O, chalet – сказал Герхард, отдавая должное фазенде.

Шале, так шале. Как говорится, ноу коммент. Однако неожиданные события на этом не кончились. Когда все зашли в дом, старик Федор Ильич крикнул:

– Выходи, не бойся! Это свои. – И объяснил: – Спрятался. Мы думали, за ним опять милиция приехала.

И ко всеобщему удивлению, из Фисиной каморки вышел арестованный всего час назад Сергей. Первым на это отреагировал Герхард. Расхохотавшись, хлопнул себя по ляжке и произнес нечто, где присутствовало слово unmöglich – невозможно. Молодой человек, понимавший, похоже, как и Витек, все языки, тут же откликнулся. Довольно спокойно:

– Да они меня особенно и не задерживали. Наручники не надели, посадили не в обезьянник, а в салон...

Сусанна, переводившая все это мужу, спросила:

– Что значит – «обезьянник»?

Объяснил со знанием дела Витек, к тому времени уже распаковывавший сверток с трофеями, прихваченными с банкетного стола:

– В полицейской машине сзади есть отделение для задержанных. Еще советское ноу-хау. Хотя кое-где и в Европе такие есть.

Сергей улыбкой подтвердил это.

– Сами отошли – их этот майор в кепочке позвал. Я и воспользовался. По-английски, не попрощавшись. – Помолчав, молодой человек добавил однако кое-что более существенное: – Да я им и не нужен был. Им нужен был публичный – перед прессой, перед телекамерами – скандал, и они его разыграли.

– Вор у вора дубинку украл, – прокомментировал с видимым удовольствием Федор Ильич. Осмотрев извлеченные Витьком трофеи, он решил: – Погоди, я свой напиток принесу. Не чета этой заморской дряни. Такое событие стоит отметить. Перегрызлись две бандитские шайки. Не могут поделить то, что было создано трудом всего советского народа. За это и выпьем, чтоб им было пусто...

Напиток так напиток... Вкушали, знаем. Фиса, умирив гнев, смягчившись к этому нахалу Витьку, стала помогать ему сооружать застолье. Хозяйка все-таки.

Пашу же волновало другое:

- А что с Анжелой? Что будет с нею?

- А ничего, – ответил симпатичный малый. – Мы заранее договорились с мистером Парканом, – Сергей и здесь, и теперь называл его так, – что он в случае чего ее пригреет, поможет выбраться отсюда.

- То есть как это? Не может быть! Валера, выходит, заранее ожидал чего-то такого?

Вмешался Витек – не без назидательности:

- В делах, Колобок, надо всегда ожидать чего угодно.

- Да помолчи ты, – отмахнулся Павел Николаевич. – Как же она будет теперь?

- А барышня хороша, – опять вклинился Витек. – Не жаль было отдавать? От такого подарка и я не отказался бы.

Будто между делом, Фиса, не сдержавшись, оттолкнула его локтем:

- Хватит языком молоть. Тоже гигант выискался. Нашли собственность. Передают из рук в руки...

- Успокойтесь, мадам, – сказал Сергей. – Все в порядке. Беспокоиться нечего, мистер Паркан – гей.

То есть как это?! – Паша Ковалев съежился, как от удара. Не верилось. Это что же выходит: Валера – голубой? Педик? (Пардон, конечно).

– Ну и что? – сказал Витек. – Тоже невидаль. Да их полно на свете, голубых. В Голландии недавно парад устраивали.

«И в самом деле, – подумал Паша. – Что в связи с этим переменилось?» На душе, однако, легче не стало. Глянул на Сусанну, и та грустно улыбнулась в ответ, будто давая понять, что о чем-то таком догадывалась.

И другая неприятная мысль: получается, что Женька Лагин был прав, когда орал спьяну о Пашкиной заднице? Неужели Валера испытывает к нему что-то еще, кроме дружеского, почти братского расположения? Даже мурашки пошли по коже.

К счастью, хлопнула дверь, и опять появился Федор Ильич. Потрясая бутылкой, провозгласил:

- Хенде хох! Такого вы еще не пробовали. Гитлер – капут, Сталин – капут, а мы пока живы. Вот и выпьем за мир во всем мире, за наших немецко-фашистских друзей и англо-американских союзников. Да здравствует капитализм, светлое будущее человечества!

- Перестаньте ерничать, дядя Федя, и без того тошно, – поморщился Паша Ковалев.

- Не тошно, а стыдно, – возразил старик. – Вляпался в дерьмо, стал шестеркой в бандитских разборках...

Неожиданно рассмеялась Сусанна.

- Чего ты, милая? – спросил Федор Ильич.

- Герхард просит переводить, а я слов не нахожу.

- И не надо. Скажи только, что его я не хотел обидеть. Он наверняка хороший человек, плохой сюда не приедет. Да и Паша с плохими не водится. Разве что по глупости.

Герхард с доброжелательным, усмешливым любопытством наблюдал. Интересна была среда, из которой вышла его Сусанна, интересен был этот мир, по-прежнему вызывающий недоверие и споры, так до сих пор и не идентифицировавший себя. Как в этом вареве, в этой слизи могло родиться, созреть, выкристаллизоваться человеческое существо, ставшее его подругой, доставшееся ему в жены? Впрочем, ничего удивительного: мир – весь – превратился в бурлящий котел, который со дна своего вместе с пеной выбрасывает иной раз на поверхность жемчужины, фальшивые и подлинные. Весьма занятный фрагмент общества, вытолкнувшего наверх его Сусанну, он мог наблюдать сегодня воочию.

…Вроде бы только что встали из-за стола. И стол был не чета этому – изысканный, даже роскошный. Устроители не скупились. А тут что? Вяленая рыбка и квашеная капуста. Впрочем, жуликоватый, хотя и симпатичный яхтенный капитан, которого они называют Witiok, ухитрился прихватить кое-что с того, праздничного стола. Но с каким азартом они затеяли новое застолье, с каким жаром спорят о чем-то своем!.. Особенно старик, переводить которого Сусанна в конце концов отказалась. И решаются ведь мировые проблемы – никак не меньше. Что поделаешь, когда рождение и воспроизводство элиты все чаще становится функцией низов? А привести в порядок усадьбу, подмести и собрать листья, осыпавшиеся с красавца-ореха еще осенью, то ли некому, то ли некогда, то ли просто невдомек... Не в этом ли их судьба, das Schicksal?

А застолье и здесь раскололось. У старика, Сергея, Витька шел свой разговор, к которому вроде бы прислушивалась Фиса. Обсуждали, естественно, чудо-самогон, изготовленный из сухого виноградного вина. Старик, говоря об этом, как всегда воодушевился.

…«Вы смотрите не перепейте», – остерегала Фиса, а мужики недовольно морщились: что им одна бутылка на троих?

Герхарда заинтересовали книги – целая библиотека! – и пестрый набор значков, вразброс пришпиленных на неком подобии стенда. А Паша и рад был переключиться на что угодно, лишь бы не думать о том, что произошло до этого. Совсем не думать не получалось. Как там Валера после преподанного ему жестокого отлупа со скандалом? Как остальные? Неужто до сих пор пляшут и поют, что «главное, ребята, сердцем не стареть»? Как рыжекудрая, казавшаяся такой независимой и уверенной в себе?

А книги... Их начал собирать еще дядя, которому раньше принадлежал этот дом. Такой же, признаться, неудачник, как и унаследовавший фазенду племянник. Нелепый человек. Когда умер, приличного костюма, чтобы положить в гроб, не нашлось. А книги собирал, доставал, выменивал в старых выморочных семьях, которые до поры сохранялись в городе. У нас, видите ли, был культ книги. Страна, как вы, Герхард, должно быть, заметили, варварская: бездорожье, хамство, полицейский произвол, туалет во дворе, а поэтические сборники выходили, случалось, стотысячными тиражами и сами поэты собирали на свои выступления полные стадионы... Литературные журналы имели миллионные тиражи. Вот так-то.

Сусанна переводила не заинтересованно даже, а с неким чувством личной причастности к тому, о чем говорил Паша. Иногда переспрашивала его и, пожалуй, дольше, чем того требовал собственно перевод, втолковывала что-то своему викингу. Можно было подумать, что таким образом продолжается какой-то их давний то ли спор, то ли разговор.

Есть ли среди этих книг что-нибудь замечательное? Паша улыбнулся: у каждого свой аршин, своя мера. Ему же, Паше, интересно уже то, что, листая страницы, приходишь к пониманию простейшего: все, оказывается, уже было. Если что-либо меняется, движется и потихоньку меняет нас, то это техника. Увы.

Честно говоря, при всей симпатии к Герхарду Паше интереснее было говорить все-таки с Сусанной. Вот и сейчас спросил:

– Хочешь, удивлю и рассмешу?

– Давай, – согласилась она.

Павел Николаевич подошел к стеллажу, взял книжицу и открыл на сделанной заранее закладке.

Подохнут микросы под млечным колесом,

Плевками высохнут гнилые океаны,

Лишь солнце бледное с затасканным лицом

В мирах останется лизать земные раны,

Придет Собачество вспахать свои поля

На пепелище зла и микрочеловеков.

Но сдохнет солнышко – и черная земля

Опустит надолго тоскующие веки…

- Что же тут смешного? – удивилась Сусанна.

- То, что это, говорят, нравилось самому Маяковскому.

- Правда? Так они написаны бог знает когда?

– Я же говорю, что все уже было, было, было...

Заскучавший было викинг спросил о чем-то. Сусанна перевела:

– Герхард спрашивает: это что у тебя – коллекция?

Речь шла о висевших рядом значках.

– Нет, просто случайный набор. Я даже не помню, с чего все начиналось. Если хочешь, могу подарить, привезете сувенир с Востока…

– Кто этот джентльмен?

Герхард показывал на значок с изображением бородатого, пышноволосого человека.

- Иван Сергеевич Тургенев. Ты что – сама не можешь объяснить?

- Ему интересно услышать это от тебя. А это что?

- Значок «Готов к труду и обороне». ГТО. Были у нас такие, ты должна помнить.

– A это?

В вопросах г-на фон Танненберга было, разумеется, любопытство, но угадывалось и еще что-то. Что именно? А шут его знает. Но вот заинтересовали приехавшего из-за бугра человека старые советские, утратившие какой-либо смысл значки.

– Это? – Павлу Николаевичу пришлось напрячь зрение: буковки на значке были мелковаты. – Это выдано за отличие на уборке урожая в Казахской ССР...

Герхард, выслушав перевод, сделал удивленное лицо:

– Награда?

Для награды значок выглядел слишком уж непрезентабельно. Пришлось объяснять: не награда, а скорее памятный знак, хотя в некотором роде и отличие. Как, скажем, и соседствующий с ним значок «Лучшему распространителю печати на селе». А были и другие. Самые разные. «Студенческие строительные отряды», «Юный техник СССР», «ДОСААФ СССР. Водитель автомобиля», «Младший инструктор туризма», «Отличник народного образования». Этот последний принадлежал, кстати, покойному Пашиному дяде...

Попутно пришлось опять-таки объяснять, зачем нужно было кому-то ехать помогать убирать урожай на край света в Казахскую ССР, что такое студенческие строительные отряды и что такое ДОСААФ. Викинг, надо отдать ему должное, слушал с интересом. При этом, тыча пальцем в тот или иной значок, демонстрировал время от времени осведомленность: «О, Чехов!», «О, Пушкин!», «О, Ленин!», «О, Фидель!»… Лермонтова, Некрасова, Шота Руставели, Тараса Шевченко, как, впрочем, Дзержинского с Тельманом и некоторых других, чьи изображения здесь тоже присутствовали, Павлу Николаевичу пришлось назвать. Рассказал заодно и о том, как совсем недавно объяснял рыжекудрой барышне, кто такой Егор и в чем он был неправ. Посмеялись.

– Удивительное дело: для людей моего поколения это хоть и стало историей, но как бы вчерашний день, все так памятно, а для молодых... Не знаю даже, что сказать.

Павла Николаевича последнее время и впрямь поражала быстротечность жизни. Казалось бы, это было совсем недавно: похороны – одного за другим – генеральных секретарей, появление улыбчивого Горбачева, первые более или менее честные выборы, грандиозные шоу по ТВ с заседаний разных съездов и Советов, ГКЧП, пальба по Белому дому, восхождение и падение («Я ухожу…») Ельцина, рождение аббревиатуры СНГ, первые разочарования в происходящем, похожие на тяжкое похмелье... Вроде бы все недавно, а на самом деле позади уже годы и годы. Выросло новое поколение, которое наши былые заморочки воспринимает примерно так же, как мы сами воспринимали когда-то байки про Василия Ивановича Чапаева. Да Горбачев с Ельциным и стали для этого поколения такими же анекдотическими персонажами, как Василий Иванович с Петькой. Или нет? Или все идет как-то по-другому – разумным, предначертанным некоей высшей силой путем?

Впрочем, высказаться на сей счет Павел Николаевич не смог, пришлось объяснять, теряясь порой в предположениях и догадках, что означает «50 лет ХИИ» (наверное, что-то, связанное с искусством, поскольку на значке была изображена лира), что такое «Дружинник» (бляха была довольно большой, с серпом и молотом на красном фоне) или что означает, к примеру, «Корчагинец». В последнем случае ответ подсказала Сусанна: «Корчагинец это последователь Павки Корчагина, героя романа «Как закалялась сталь»...» Она еще помнила этот некогда знаменитый роман. Уже хорошо.

...Набор значков о полетах в космос вопросов не вызвал: обычное и привычное дело. Теперь эти полеты привлекают внимание только когда кончаются катастрофой – в прямом эфире, на глазах у всего человечества. Другой набор, посвященный XXII, XXIII (именно так, римскими цифрами) и всем последующим съездам КПСС, заставил Герхарда поморщиться. Не сдержался.

Значки, посвященные войне, разглядывал внимательно. Их оказалось много. Некоторые по исполнению и дизайну были хороши. 25-летие битвы под Москвой, 25-летие гвардии, юбилейные, круглые даты Победы, Брестская крепость, города-герои, изящный значок «Смоленск» с прикрепленной к нему миниатюрной копией ордена Отечественной войны... Оказавшаяся здесь же подлинная наградная медаль «За победу над Германией» на выцветшей георгиевской ленте не выпадала из контекста, а вписывалась в него, как, скажем, подлинник мастера рядом с копиями его картин.

А были еще «Камчатский фестиваль», «Крымские зори», «Новосибирский театр оперы и балета», значок с изображением красного галстука и словами «Всегда готов!», «Третьяковская галерея», профили Маркса-Энгельса-Ленина, «Птицеводство. Киев. 1966», «Готов к защите Родины», «150 лет Бородино», «Дудинка – 300 лет», «Панорама обороны Севастополя 1854-55» и просто «Тюмень», «ХТ3», «Киев», «Ялта», «Кронштадт», «Геленджик», «Ульяновск», «Химки»...

- Герхард говорит: странную цивилизацию мы создали.

- То есть?

- Да вот, говорит, есть такое устройство – локомобиль. Труба, как у паровоза, котел, паровая машина, тоже как у паровоза. Производит энергию и отдает ее куда-то на сторону. Это локомобиль. А есть паровоз, локомотив. Такая же труба, котел, паровая машина. И тоже производит энергию. Но при этом с ее помощью движется вперед. А локомобиль стоит на месте. Так вот наша цивилизация это такой странный локомобиль, который энергию производит, а с места не двигается...

– Локомобиль, локомотив... Какое-то уж больно тяжеловесное сравнение. Слишком сложно для такого простого парня, как я... – Похоже, Павел Николаевич был раздосадован. – Я никогда не видел локомобилей, да и паровозов у нас давно уже нет. При чем тут наша цивилизация?

Сусанна перевела это, и Герхард, усмехнувшись, сказал:

– Можно и попроще. Уж больно вы зациклились на своем былом величии и, в частности, на войне. Весь минувший год говорили и писали о шестидесятилетии Победы. Я понимаю ваши чувства – это было самое сильное и глубокое потрясение для нескольких поколений, но вы слишком на нем задержались вместо того, чтобы дальше идти вперед.

И тут оказалось, что к их разговору краем уха прислушивается Федор Ильич. Старик воскликнул:

– То есть как это задержались? Как зациклились? А космос, целина, великие стройки? Может, всего этого не было? Или вы о них не слышали?

– Я понимаю, что немец, именно немец, может быть, не должен об этом говорить, но тем не менее... После сорок пятого года, восстановив все, что нужно восстановить, построив ракеты по немецким образцам и создав атомную бомбу по американским рецептам, вы потом совершенствовали эти ракеты и бомбы, а остальной мир разрабатывал и внедрял новое – в химии, биологии, электронике...

Седой высохший старик – просто не верилось, что когда-то он был крепким мужиком, – вскочил:

– Наша победа не дает им покоя! Да англичане недавно отмечали двухсотлетие Трафальгарского сражения с такой помпой... А нам, значит, нельзя? А сколько шума было вокруг годовщины высадки в Нормандии – нас, между прочим, даже не пригласили...

Выслушав перевод, Герхард не то поморщился, не то изобразил на мгновение вежливую улыбку благовоспитанного человека:

– Я не хотел вас обидеть, и я не из тех, кто преуменьшает роль Советского Союза в разгроме нацизма. Я, кстати, родился после войны и вырос в новой, демократической Германии. – Он говорил негромко, с паузами для перевода, и это возымело действие, заставило прислушаться. – Хочу только напомнить, что, кроме празднования разных годовщин, остальной мир совершенствовал компьютеры, вырвался вперед в освоении космоса, осуществил зеленую революцию, которая избавила человечество от голода, и вступил в новую эпоху информационных технологий...

Сусанна переводила, тоже не возвышая голос. Добавила от себя:

- А что за это время сделали мы?

– Все, довольно, – вмешался, не без развязности, Витек. – А то вы передеретесь. Кто чего стоит, и без того ясно. Ты, дед, лучше посмотри на его джип и сравни со своим горбатым «запорожцем»...

Старик ответил с эдаким неожиданным превосходством:

- А я уже сравнивал. На Курской дуге летом 1943 года.

- Хватит собачиться, – остановил дискуссию Паша. – Будто нет других забот.– Он посмотрел на Сергея, который разминал сигарету. – Что с парнем будем делать? Можешь хотя бы объяснить: кто ты?

Сергей то ли констатировал, то ли предложил:

– Переходим на «ты»? Хорошо. Тогда слушай, дядя...

- Ты особенно не зарывайся, – осадила его наблюдавшая все это Фиса. – И больше не пей.

- Ладно, не буду, – согласился он. – Значит, так: я могу быть туристом, аферистом, авантюристом, клиентом Интерпола или даже его сотрудником – кем угодно. Но я ни тот, ни этот. Предлагаю вариант: человек, который по некоторым вопросам нашел взаимопонимание с нашим общим другом мистером Парканом. А сейчас, после знакомства с местными стражами закона и правопорядка, хотел бы унести отсюда ноги. Кормить насекомых в здешнем СИЗО мне бы не хотелось.

Внешне парень держался бодро – отчасти, может быть, благодаря действию напитка, принесенного Федором Ильичем, – но угадывалась в его словах и тревога.

Сусанна вполголоса пересказывала происходящее Герхарду. Тот переспросил о СИЗО: а что – такая угроза действительно существует? Сусанна хмыкнула: наивный вопрос.

Витек между тем раздумчиво произнес:

– Тур на моей «Маргоше» стоит тонну зелеными… – Тут же, правда, счел нужным то ли оправдаться, то ли объяснить: – Надо содержать красавицу и платить матросам.

– Что значит – «тонну»? – спросил Ковалев.

Разъяснила Фиса:

– Тонна – единичка с тремя нулями. Тысяча баксов. А ты гад, Карташов.

Витек однако ничуть не смутился:

– Не дергайся, и так пыль столбом, из этой тонны сотню надо отстегнуть погранцам и еще сотню таможне, чтобы выпустили в море без досмотра.

Сообразив наконец, что к чему, Паша достал бумажник, подаренный Валерой:

– Здесь ровно тысяча. – И добавил, осваивая термин: – Тонна. – Потом виновато глянул на Фису: – Так даже лучше. Никогда у меня столько не было и не надо.

Вмешался Сергей:

– Спасибо, дядя, но с этим все в порядке. Ноу, как говорится, проблем. – Отвернувшись, чтобы не смущать дам, он достал из какого-то потайного карманчика, из загашника, пластиковую карту и положил на стол. – Надо только добраться до ближайшего банкомата.

С любопытством наблюдавший Герхард спросил о том, что происходит, и когда Сусанна объяснила, сказал:

– Хорошие люди?

Она пожала плечами: скорее да, чем нет.

– Стоит ли им помочь?

– Я бы помогла.

– Тогда скажи, что я готов.

Она перевела.

– Очень кстати, – оживился Витек. – Я как раз хотел просить, чтобы подбросил нас к причалу. – И сделал эдакий молодецкий жест: – По коням! Нечего резину тянуть. Едем. – И тут же: – Дед, Христом богом прошу: презентуй нам еще бутылку. Для сугреву. В море сейчас холодно.

Старик тяжело поднялся, растирая грудь слева, где сердце:

– Куда от вас денешься. С бабкой пришлю, а сам пойду лягу. Засиделся я у вас. Однако рад, что все так кончилось.

- Что – все? – сказал Паша. – А дальше-то что с заводом будет?

- Угомонись. И без вас, радетелей, разберутся.

…Когда выходили, Паша вспомнил об обещанных в подарок значках. Улыбнувшись, Герхард обнял его.

– Спасибо, но не надо. Через десять-пятнадцать лет эти вещицы неожиданно для вас самих станут раритетами, памятниками ушедшей цивилизации. Как черепки из раскопок археологов. А нам теперь они только создадут проблемы на границе.

Паша понял почти все и без перевода.

А на дворе сеялся медленный, липкий снежок, успевший, однако, в очередной раз преобразить старый орех, сделать его, согласно поговорке, белым и пушистым.

Уже возле машины Сусанна сказала:

– Странный мы все-таки народ: вместо того чтобы заниматься собственными делами, разгребаем чужие.

– Но так было всегда, – возразил Паша.

– Да, – согласилась она, – и сто лет назад:

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века –

Все будет так. Исхода нет.

Паша остановил ее, взяв за руку. Потом прижал эту руку к своему лицу. То, что происходило сейчас, так напоминало их давнюю, еще школьную игру, когда один читал строчку или строфу, а другой как бы ее подхватывал.

Разве не с этого началась и нынешняя их встреча с Валерием Парканом? Только для зачина и вместо пароля вспомнили некогда – в те уже далекие школьные годы – запретного, почти недоступного и потому особенно волнующего Мандельштама. И вот – Блок. Несчастный, куда-то задвинутый, не знающий, что его впереди ждет...

– Умрешь – начнешь опять сначала, –

сказал Паша, –

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

Обнялись на прощание. Мелькнула вспышка – это Герхард сфотографировал их. Сусанна бережно промокнула платочком веки – то ли от слез, то ли от упавших на лицо снежинок.

– Единственное, в чем нам по-настоящему повезло и то не сразу, это мне с Герхардом, а тебе с твоей милой Фисой...

Витек и Сергей уже были в машине. Викинг легко поднял и посадил в нее свою женщину, и джип бесшумно тронулся.

– Линкс, – напомнил у ворот Витек, однако истинной нужды в такой подсказке уже не было.

Глава пятнадцатая.

А поутру они проснулись...

...И гостей ведь провожать не вышла, тут же, с вечера, взялась за приборку. А поскольку почти ничего не пила, утром проснулась рано.

«Фрау-мадам» Фисе понравилась. Может, и потому, что проявила доброе, даже сердечное отношение к ней. Не вертела носом, не корчила из себя барыню. А могла бы. Имела право.

Это же надо одноногой бабе такого мужика себе отхватить! Что он в ней нашел? Своих, что ли, нету? Подумалось даже: уж не с вывертом ли он каким-нибудь, этот Герхард? В собственной практике Фиса встречала мужиков «с фокусами», требовавшими обслужить их нестандартно. «Нестандартно», это еще мягко сказано, а если честно, то иной раз – по-скотски. Впрочем, и слово «по-скотски» тут не подходит. Скотина-то делает это просто и бесхитростно, вполне целомудренно, исполняя долг перед природой. А среди мужиков знала одного, которому подавай только малолеток, другого, который выискивал беременных, а еще один ловил кайф, наблюдая, подглядывая, как этим занимаются другие, – в этот момент и сам распалялся.

Интересно, что же Герхард в своей одноногой нашел?

Удивляло, признаться, отношение «фрау-мадам» к Паше. Только что по головке не гладила, как любимого младшего братика. Может, вся Пашина прелесть для нее в том, что вырос таким недотепой, которого и обидеть, и обмануть, и пришибить под силу почти каждому?

Как он бумажник с тысячей (!) баксов выложил давеча на стол: берите! А его вопросик: что это такое – «тонна зелеными»? Да этого разве что детсадовские ребятишки сейчас не знают. И ей ведь не сказал о подарке Паркана. Скорее всего забыл о нем, не придал значения. А может, и не заглянул, не сразу узнал, что в бумажнике. А на эти баксы год почти можно прожить даже при нынешних ценах. При том даже, что баксы по воле придурков от власти слегка просели. Нам, голи перекатной, было это до лампочки, а те, у кого сбережения в зелени, облажались. Теперь, выходит, и нас коснулось. Но бакс, как ванька-встанька, опять поднимется, воспрянет. В этом Фиса была уверена.

А бумажник (от кого-то слышала: «портмоне») барский, настоящая кожа. Сверху вытиснено что-то не по-нашему. Подарок солидного, знающего толк в вещах человека. Когда этот недотепа выложил бумажник перед заезжим хлюстом – бери, мол, – хотелось схватить его и трахнуть по глупой башке. Сдержалась. И, как оказалось, правильно сделала.

Сейчас бумажник красовался на столе рядом с мобильным телефоном. Кроме десяти стодолларовых купюр, в нем была визитная карточка мистера Паркана. Сам Павел Николаевич посапывал на диване.

Денежки самим своим видом грели. И мысли рождали благостные. О том, например, что неплохо бы завести собаку. Не сторожевую, нет. Хотя и сторож в этой глухомани, на отшибе от города не помешал бы. Но что здесь охранять? Нечего. Однако еще одно живое существо, лохматое и ласковое, если не охраняющее, то хотя бы предупреждающее о посторонних, не помешало бы...

И тут ожил телефон. Странно было слышать, как он беспричинно разразился вдруг мелодией вполне дурацкой песенки. Ее слова – в исполнении Юрия Никулина – Фиса помнила с детских лет: «А нам все равно, а нам все равно...» И дальше про зайцев, которые под луною на полянке косят трын-траву. Телефон, раззадоренный этими зайцами, вроде бы даже слегка шевельнулся.

Отложив кошелек, Фиса взяла трубку. В напоминающем телеэкран, светящемся окошечке проступили какие-то буковки. Глянула на Пашу – он уже не спал. Сказала:

– Ой, что-то опять не по-нашему…

Павел Николаевич протянул руку и взял телефон. Посмотрев, улыбнулся: был тот редкий случай, когда он мог ощутить свое превосходство.

– Латиница. Телефон не адаптирован под кириллицу…

Фиса ничего в этом не поняла, да и не стремилась понять, а он стал медленно читать, связывая непривычные сочетания латинских букв в русские слова:

«Извини, милый, что уехал, не попрощавшись. Деловая необходимость. Обязательно еще увидимся, и все будет хорошо. Твой Валерий».

Помолчал в раздумье. Потом, глянув на Фису, растерянно улыбнулся:

– Это что же выходит: Валера тоже сбежал?

Ее, впрочем, это нисколько не взволновало:

– И пусть. Ему-то виднее. Давайте лучше завтракать.

И впрямь. Надо было ведь еще спуститься в город, проверить: улизнула ли, вильнув на прощание задом, взмахнув подолом, красотка «Марго»? Покинуло ли наши пределы семейство Танненбергов? И надо засветло вернуться домой – январские дни коротки.

Герхардова джипа на автостоянке у гостиницы не было. Уехали. И с Богом...

Как это он сказал: «странную цивилизацию вы создали...» Расплывчато и в то же время точно. «Странную» – поражающую своими взлетами и уродливую, страшную. И все это, как теперь принято говорить, «в одном флаконе». Однако же цивилизацию – со всеми плюсами и минусами. Бессмысленно спрашивать, чего было больше. Достаточно вспомнить ложку дегтя и бочку меда. А там еще и сомнения: бочка ли меда была и только ли ложка дегтя?

Чрево, из которого родились все эти постсоветские государства с их комплексами, амбициями и притязаниями.

А сейчас идет демонтаж прошлого. И нечего удивляться. Может, так и должно быть? Но отчего щемит сердце и усиливается ощущение несправедливости происходящего? Свободы стало больше, а счастья не прибавилось.

И такая вот мысль: все то гадостное, что проросло, проявилось и расцветает сейчас, не с луны же свалилось и не просто западным ветром занесено, а всегда здесь было, в зародыше таилось среди нас...

– Привет! – послышалось вдруг откуда-то сбоку. – Привет захватчикам!

Из-за мусорного бака выбрался «пан спортсмен» с мешком, где позвякивали собранные в кустах или отысканные на помойках пустые бутылки.

В их компании на задворках городского рынка бывший велосипедист был самым видным мужчиной. Это о нем говорили, как о мастере очаровывать местных дам. Ухитрялся даже иной раз у какой-нибудь из них добыть в долг пузырь с божественным напитком. А сейчас определенно подался. Небритость явно не шла ему, одежонка истрепалась. Паша в своем приобретенном на шару новом костюме испытал из-за этого даже некоторую неловкость. Напрасно, впрочем, испытал: костюм, оказавшись на нем, почти сразу приобрел вид мятый, поношенный и мешковатый.

– Привет. О чем ты? Какие еще захватчики?

– Ха! Ты что, новостей по телеку не видел? Обхохочешься, – хоть и не до смеху было. Мы с таможенником на поминки забрели, а там телевизор включен.

– Постой, – перебил его Паша, – какие еще поминки?

– Так лоцман же, кореш наш, повесился. На работу вроде его не взяли, он и накинул петлю. Дурак, конечно. Я вот плюнул на все и живу. А эти из порта, чтобы отмазаться, похоронили за свой счет и даже на поминки скинулись. Вот падлы! Там у них еще неувязочка получилась. Попа позвали, тот приехал, а петь отказывается: самоубийцам, мол, не положено. Еле уговорили.

– Кошмар! – схватился за бороду Паша. – Человек-то хороший был, а ты какую-то хрень несешь. Телевизор, захватчики... Это еще при чем?

– Так самое же главное! – крикнул велосипедист. – Я из-за тебя выключать телевизор не давал, хотя на поминках и не положено. «Постойте, – говорю портовским, – айн момент! Это же Паша!..» Там и эту твою профурсетку показали...

Услышав, что речь зашла о ней, стоявшая в сторонке Фиса двинулась на велосипедиста. Тот, словно защищаясь, выставил вперед мешок с бутылками.

– А захватчиком этого твоего мистера – как там его? – назвали. Типа того вроде, что их фирма промышляет скупкой по дешевке предприятий, чтобы потом с выгодой перепродать…

Дурацкий эпизод. Слава Богу, кончилось ничем, хотя Фиса была настроена решительно: «За профурсетку ответишь!» А чем отвечать? И что само слово-то означает? Не перепутала ли, голубушка, его с другим, похожим словом?

Бывший вице-чемпион еще что-то крикнул вслед, но не разобрали, даже не оглянулись. Фиса шла рядом и все-таки наособь, возвышаясь над Пашей и насупившись. Забавная парочка.

А на опустевших причалах зимний ветер мел мусор вперемешку с залетевшими из ближнего сквера порыжелыми листьями. Чудо: маленькая рыбка-чуларка хвостиком на прощание махнула, и всех людей тоже размела. Правда, осталась надпись аршинными буквами: «Просьбы тонущих о спасении принимаются только на государственном языке». Отклик народа на последние события в политике. Паша юмор оценил, Фиса то ли не поняла, то ли не обратила внимания.

Место, где были причалены яхты, показалось на этот раз Павлу Николаевичу похожим на коновязь. Право. Швартовые концы тянулись от каждого кораблика к берегу, как поводья, которыми привязывают лошадей. И сами кораблики, покачиваясь на зыби, чем-то напоминали лошадок, мотающих головами.

«Пилигрим», «Дежавю», «Кристина», «Афалина»… Все на месте. А малышки «Марго» нет. Умчалась навстречу каким-то новым приключениям. Впрочем, уместно ли так говорить? Не легковесно ли? «Белеет парус одинокий…» – вот что надо бы вспомнить. Где он белеет сейчас? Попутного ему и незлого ветра.

– Ну вот и всё, – подвела итог Фиса. – А теперь пойдем собираться.

– Куда еще? – удивился Павел Николаевич.

– В больницу. Делать аборт.

– То есть как это?!

Бедный Паша! А что еще он мог сказать? Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, а он, мятежный, просит бури? Да ничего он не просит. Ему жалко всех, а себя особенно. И привыкшая быть крайней Фиса тоже его пожалела:

– Сама виновата, не береглась. Думала, что ничего уже не будет, не может быть… – Под конец все же добавила: – И уж больно ты старался, Пал Николаич…

Паша виновато промолчал. Что было, то было. Сам удивлялся: откуда прыть взялась? Никогда раньше такого воодушевления и подъема не испытывал.

Молча приблизились к затихшему зимой фонтану, вышли на площадь, где лихо гоняли на роликовых коньках беспечные пока тинейджеры, пересекли мост над ожившей от таяния горных снегов речкой, двинулись Графским проездом к подземному переходу...

– Не надо, – сказал вдруг Паша. – Никуда не ходи. Пусть будет все, как есть.

– Это как же? – удивилась на сей раз Фиса.

– Так. Никуда не ходи. Рожать будем.

Она усмехнулась и посмотрела на него искоса, словно говоря: ну-ну...

У перехода был маленький, жалкий базарчик. Семечки, орехи, сигареты в россыпь, соленые маслины, вяленые бычки под пиво... Паша Ковалев остановился.

– Чего вы? – спросила Фиса, все еще пытавшаяся осмыслить и понять происходящее.

Беспричинно, как показалось, улыбаясь, он повернулся к ней:

– Подснежники!

И впрямь. Привычную картину – людской водоворот, забитые мусором урны, грязные лужи – разнообразили букетики выставленных на продажу цветов.

– Ну и что?

– Так в январе же! В январе! Первые в этом году! Первые!

Он пошарил в кармане, ничего, кроме спичек и мятой пачки сигарет, не нашел. Спросил:

– У тебя есть что-нибудь?

Она достала пятерку и показала на цветы:

– Вот эти лучше всех.

Может, и лучше. Но только ли в этом суть? Цветы, как дети, не виноваты в том, что одни ярче, привлекательнее, а другие попроще, поскромнее. А вот продавцы – это было для Паши важно. Кому отдать эти деньги? Старухе, у которой какая-никакая пенсия и которую видел здесь же не единожды с другим товаром? Трясущемуся алкашу, который, распродавшись, тут же побежит за пузырем? Шустрому пацану в адидасовской куртке и с сигаретой в зубах? Или девчушке в плащовке и растоптанных кедах, которая пришла продавать цветочки, похоже, первый раз и теперь с опаской поглядывает на дяденьку милиционера, изготовившегося к взиманию дани?

Торговать подснежниками – дикость. Они редкостное украшение Земли, их надо спасать, их почти не осталось. И закон предписывает это. Изящный, милый цветок нужно сохранить в природе. Но как быть, когда эта торговля для кого-то – один из шансов выжить?

Девчушке было лет десять. Из какого-то села или селеньица на границе леса и побережья, где до недавнего люди жили и кормились с виноградников, садов, огородов, лавандовых, розовых и табачных плантаций. Впрочем, это он, Паша, может говорить о прошедшем как о недавнем времени. А ее, девчушки, в те времена еще и на свете не было. Рассказы о том, как некогда было, для нее почти то же, что для самого Паши воспоминания Федора Ильича о довоенном прошлом и Великой Отечественной войне.

Обычное дело. Федор Ильич когда-то так же смотрел на Пашу, а еще раньше кто-то, прошедший Первую мировую, революцию, разруху, коллективизацию, аресты и голод, смотрел так же на самого Федора Ильича, который был пацаном Федькой. Смена поколений и эпох, все нормально. Одно печалит: перемены идут, а лучше не становится.

Что-то родственное виделось в этой девчушке и в ее растоптанных кедах. Легко мог представить себе чувства, с какими она смотрела на своих щеголеватых городских сверстников. Такое было и раньше, однако сейчас стало откровеннее.

Личико простенькое, но это ни о чем в таком возрасте не говорит. Сам не раз наблюдал, как дети-херувимчики перестают с годами умилять, теряют очарование, а такие вот заурядные лица приобретают значительность. Недаром же появилась сказка о гадком утенке...

Она смотрела на него с ожиданием и надеждой. Паша протянул пятерку и взял букетик.

– Ой! А у меня сдачи нет. Не наторговала еще... – В голосе было почти отчаяние: вернет цветы, заберет деньги.

– И не надо, – неожиданно для себя отмахнулся Паша. – Я возьму на все.

– Зачем? – удивилась наблюдавшая все это Фиса.

Вместо ответа он спросил:

– Когда тебе последний раз цветы дарили?

Фиса хотела было признаться, что ей их вообще не дарили никогда, но сдержалась, решив не ронять себя. Вместо этого спросила:

- Так это мне?

– А кому же еще?.. – ответил Паша.