ВОЗВРАЩЕНИЕ К «КОРОТКОМУ МЕТРУ»

У людей, имеющих дело с пленкой в качестве носителя информации, бытует понятие: «короткий метр». В кино или, скажем, на ТВ это короткометражный фильм, видеозарисовка. Я немало поработал в этом жанре. Однако нечто подобное - свой «короткий метр» - есть и в музыке, литературе, изо. Даже в науке, журналистике, спорте. Везде свои спринтеры и стайеры. Этот царствует на марафонской дистанции, а тот - король стометровки. Один сочиняет полонезы, вальсы и мазурки, а другой - оперы. Из этого отнюдь не следует, что кто-то лучше или хуже. Это не свидетельствует о масштабе дарования, а скорее говорит о его особенностях.

Творческий путь начинают, как правило, с «короткого метра». А потом у кого как получится. Замечена, впрочем, тенденция к укрупнению жанра. От стихотворения к поэме, от рассказа к повести и роману. Я тоже прошел этот путь. И закончить его собирался романом «Время как среда обитания». Хотел выразить свое удивление происходящим, тем, как непредсказуемо и круто изменилась жизнь. Главу из этого так и не написанного романа я включил в данную публикацию. В основном же она представляет собой возврат к «короткому метру» - заметки, наброски, фрагменты, житейские истории, размышления…

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ

На фотографии изображены дед Трофим Кузьмич, бабушка Мария Игнатьевна в окружении десятерых своих детей. Моя мама Ксения Трофимовна среди них. Ей девять лет.

Снимок сделан летом 1915 года, в разгар Первой мировой войны. Непосредственным поводом был приезд одного из сыновей, которого наградили Георгиевским крестом и дали в связи с этим отпуск с передовой. А наградами тогда не разбрасывались. Он, Никанор Трофимович, и стоит в центре. Фотограф повернул его так, чтобы виден был крест. Рядом - брат Трофим Трофимович тоже в военной форме и с какой-то медалью.

Фотография могла бы стать иллюстрацией к теме: «Семья. Конец ХIХ - начало XX века». Такими были тогда семьи. Старшие сыновья ужа солдаты, старшие дочери уже заневестились, но родители отнюдь не выглядят стариками. Рядом с Марией Игнатьевной сидит с куклой в руках ее самая младшая - тоже Мария, а в обиходе Маня. Ей всего годика четыре, и это, наверное, свидетельствует о чем-то. Проблемы демографии перед страной тогда не стояли, необходимости поощрять премией рождение каждого ребенка у государства не было.

Кстати говоря, пройдет десять с небольшим лет, и подросшая Маня станет нянькой мальчика, которого родит ее сестра Ксения, успевшая к тому времени выйти замуж и, увы, овдоветь. Этим мальчиком буду я. Но это произойдет уже совсем в другую эпоху.

Семья на снимке несомненно являет собой единое целое, но перед тем, как это целое должно распасться. Оно и распалось спустя какое-то время. Обычное дело: сыновья женятся, дочери выходят замуж. Естественный процесс. Каждое зернышко из этого колоса должно было дать свои побеги. А поскольку зерна ядреные, крепкие, то воспроизводство шло бы своим чередом. Однако вмешались внешние обстоятельства - не получилось.

...Дед с бабушкой при всей их внешней простоте и непритязательности имели свои амбиции. Как только это стало возможно, стремились дать образование детям. И некоторым успели его дать. Благодаря этому, кстати, главный герой снимка Никанор Трофимович станет вскоре офицером, что должно было открыть перед молодым человеком и после войны некие возможности. Мыслился, разумеется, победный ее исход. Начиная войну, никто ведь не думает о возможном поражении и страшных его последствиях. Так было и на этот раз. Стоящая слева от нашего героя сестра Фаина - учительница, а закончивший коммерческое училище брат Трофим (он справа) готов после войны начать карьеру финансиста. У хорошенькой гимназисточки, сестры Даши (она в этом же ряду) собственные планы на будущее... Такой вот расклад.

У каждой эпохи свой аршин, своя точка отсчета. К тому времени прошло уже более полувека после освобождения крестьян - поистине исторического события. Кого-то оно сломало, потрясло, кого-то пробудило к деятельности. Старик-лакей Фирс из чеховского «Вишневого сада» (пьеса написана в 1903 году) назовет отмену рабства «несчастьем». Эта реплика, вызывающая ответную реакцию и читателей и зрителей, стала хрестоматийной. Замечательная находка писателя! Однако Трофим Кузьмич, родившийся и выросший уже в пореформенной России, никаких комплексов не испытывал, принимал происходящее просто как данность: удачно женился, прикупил по случаю землицы, переложил ведение домашнего хозяйства на жену, а сам устроился на железную дорогу, где делались тогда немалые деньги.

Работать приходилось не жалея себя, и на первых порах было не до амбиций. Самая старшая дочь Полина, к примеру, только и закончила, по-моему, начальную, церковно-приходскую школу, а подрастая, моталась по хозяйству, была помощницей матери. Относительное благополучие и достаток, а с ними возможность учить детей придут позже.

К началу XX века положение семьи укрепилось, Русско-японская война и 1-я революция ее, к счастью, не зацепили. Но у нас никто не может избежать потрясений. Не одно, так другое. А то и все разом. Судьба, как Змей Горыныч - всякий раз приходится отбиваться. Не успели откреститься от прогромыхавшей где-то на краю света русско-японской, как разразилась еще более страшная война - с Германией. И как раз к тому времени подросли старшие сыновья.

Собрались всей семьей, словно предчувствуя: никогда больше такого случая не будет. И впрямь: сыновьям предстояло возвращаться на войну, и одно это вызывало вечную родительскую тревогу: вернутся ли? Но откуда им, простым людям, было знать, что та война при всех ее ужасах окажется все же не самым страшным испытанием в их жизни, что предстоят гораздо более разрушительные и смертоносные потрясения, и некоторые из них стоят уже буквально на пороге?..

Это сейчас мы знаем будущее этих людей: почти все, чего они добивались, пошло прахом. Землицу, которую прикупил и успешно возделывал Трофим Кузьмич, заберут в колхоз. В построенный им просторный дом новая власть подселит посторонних жильцов - голь перекатную, которая будет к тому же попрекать былым его благополучием и даже офицерскими погонами сына.

Не выдержит всего этого, безвременно умрет Мария Игнатьевна, оставит сиротами троих самых младших - Маню, Семена и Галину.

Офицерские погоны и орденские кресты не принесут при советской власти счастья Никанору Трофимовичу - одно время пришлось даже скрывать это.

Так и не закончит гимназию свысока на этом снимке поглядывавшая на мир хорошенькая Дарья Трофимовна...

Что поделаешь - в очередной раз наступило время перемен.

- Перед несчастьем, - говорит Фирс, - то же было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь.

- Перед каким несчастьем? - спрашивают его.

- Перед волей.

Но тогда волю дал царь, он же провел судебную, земскую и другие реформы, а сейчас ликвидировали самого царя, а из революции и хаоса гражданской войны должна была родиться еще большая воля под названием коммунизм и диктатура пролетариата. Грозились распространить это на весь мир. Потом об остальном мире забыли, взялись за своих.

И что в результате?

Большинство выжило и как-то приспособилось. Трофим Кузьмич даже женился второй раз, что вызвало всеобщее возмущение. Появились у него и новые дети, которых знать не хотела семья от первого брака.

Кто-то, увы, скатился до люмпенства, однако самые стойкие из семейства не просто выжили, но и сохранили некие усвоенные с ранних лет принципы. Хорошенькой барышне Дарье Трофимовне, например, пришлось променять гимназические науки на занятия огородничеством. Она в совершенстве овладела засолкой огурцов, выращиванием зелени и молодой картошки, сама торговала всем этим на городском рынке, стала горластой, вульгарной теткой, однако же дала высшее образование двум своим детям, сыну и дочке - ради этого и горбила с утра до ночи.

Выучили своих детей и остальные. Все, у кого они были. Кроме Полины Трофимовны. Она оказалась самой, может быть, обездоленной в этой семье. Одно дело быть всеобщей помощницей, работящей девкой-чернавкой в родном доме при маменьке и совсем другое провести в роли несчастной замарашки среди чужих людей всю оставшуюся жизнь.

Вообще надо признать, у судьбы, будь она неладна, весьма жесткий, селективный подход. Она, судьба, укрупняя либо доводя до абсурда какие-то человеческие черты и ситуации, в одних случаях становится излишне пафосной, а в других злобной и карикатурной. Двое сыновей Никанора Трофимовича, например, когда потребовалось, тоже стали бравыми офицерами, достойно прошли всю войну, перещеголяли чинами и наградами батюшку, хотя отнюдь не были хоть в чем-то лучше него. Просто их война - Великая Отечественная - оказалась победной. А дети несчастной Полины Трофимовны повторили в свою очередь ее горестный, нищенский путь. Повторили в отягощенном эпохой, новым временем варианте. Вариант этот включал для старшей дочери немецкие лагеря (попала в облаву во время оккупации и была угнана на работы в Германию), а для младшего сына - родные советские (споткнувшись раз на краже, стал рецидивистом, завсегдатаем зоны).

Однако это уже выходит за рамки старой фотографии. Ее персонажам не просто было приспособиться к новой реальности, внезапно возникшей спустя всего лишь два-три года после того, как приезд георгиевского кавалера собрал их перед глазком фотообъектива. По их словам, жизнь до случившихся в октябре 1917 года перемен была лучше: вода чище, трава гуще, булочка стоила всего несколько копеек и, главное, не было проблем с тем, где ее купить. Они не понимали, кому и зачем эту жизнь надо было менять. Им не нужна была революция и тем более гражданская война. Впрочем, говорить об этом очень скоро стало опасно, и они большей частью помалкивали.

Нас же, их детей, эти вопросы не тревожили - нам не с чем было сравнивать, как всякое новое поколение, мы не знали ничего другого. К тому же надо отдать должное новому режиму - он не только захватил власть и всеми силами держался за нее, но и пытался как-то оправдать свое возникновение и существование. И главный козырь был: социальная справедливость.

В самом деле, можно ли мириться с тем, что в то время как кучка людей роскошествует, прожигает жизнь, позволяет себе безумные, неоправданные траты, миллионы несчастных погибают от голода и болезней? Справедливо ли, когда человеческие существа от рождения оказываются в неравных условиях - одним гарантированы забота, достаток, образование, карьера (в том случае, если они пренебрегают карьерой, им обеспечена безмятежная праздность), а другие всю жизнь бьются с нуждой? А ведь именно так, говорили нам, было в царской России, и такое положение сохраняется везде, где властвует капитал.

Нам говорили г под влиянием нашей революции жизнь трудящихся в других странах тоже стала лучше - капиталисты просто вынуждены были повышать зарплаты, давать отпуска наемным работникам, создавать систему доступного для простых людей образования и здравоохранения. И это в самом деле так. С этим вынуждены теперь соглашаться даже самые ярые либералы, хотя совсем недавно они презрительно усмехались, услышав что-нибудь подобное. Вообще наблюдать, читать и слушать наших либералов в последнее время любопытно и поучительно. Куда делась прежняя абсолютная уверенность в том, что рынок все поставит на свои места (оказывается, он также способен перевернуть все вверх ногами), что государству надо меньше вмешиваться в экономику. Некоторые из них даже засомневались в разумности того, что сами же натворили. Недавно в одном вполне либеральном издании довелось прочитать: «Поскольку для многих стало ясно, что мы свергли одну систему ограничений, дабы водрузить на ее место другую, возник закономерный вопрос: а стоило ли менять шило на мыло, если вместе с шилом в списке потерь значатся хоть какие-то социальные гарантии и необходимый минимум моральных устоев?»

Вот такие дела. Это не значит, что мы забыли о мерзостях, сопутствовавших советскому строю и о которых его представители предпочитали помалкивать. Обычное, впрочем, дело: говорить о собственных мерзостях никто не любит.

Однако вернемся к нашей старой фотографии. Групповые изображения по-прежнему в моде, как и сто, двести, пятьсот лет назад. Картины, снимки - сейчас при цифровой технике это совсем просто. Семейные, школьные, студенческие, охотничьи, туристские, корпоративные… От «Святого семейства» до «Ночного дозора» (Рембрандт), от «Бурлаков» до «Крестного хода» (Репин), от «Штурма Зимнего дворца» до «Помаранчевой революции», от… до… - поставьте вместо многоточий что угодно.

Неизменной остается одна мысль при взгляде на все эти лица: если бы они знали, бедняги, что их ждет... Однако никому не дано это знать. Мы ведь применительно к себе тоже этого не знаем.

ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ СОРОК ВТОРОЙ

При желании юбилейным можно сделать любой год, ведь сколько-то лет тому назад обязательно что-нибудь происходило. С другой стороны, есть даты, прямо-таки напрашивающиеся на юбилеи: то ли цифра круглая, то ли событие особо знаменательное. Из них охотно «выжимают» и пяти-, и пятидесяти пяти-, и любое другое «…летие», они дают хороший информационный повод.

Есть, однако, и «невезучие» даты. В их число волею судеб попали, скажем, годы рождения и смерти Лермонтова (1814 - 1841). Отметить с должным размахом столетие рождения и смерти великого поэта не получилось, на них будто рок повис совпали с годами начала двух великих войн.

В число особо невезучих для нас, бывших советских, попал и 1942 год со всем от него производным. Исполнялось и сорок, и пятьдесят, и шестьдесят лет сорок второму, однако какого-либо особого интереса к этому не наблюдалось, а думается, зря: 1942-й один из самых трагических в нашей истории. Более того: он преподал уроки, которые не худо было бы помнить и сегодня.

Страшный и загадочный год. Как могло случиться то, что произошло летом 1942-го?

Предыдущий - сорок первый - стал для нас понятием знаковым. В народную память навсегда впечаталось: «Двадцать второго июня ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война...» С этим, считается, разобрались. Поначалу речь шла о вероломстве Гитлера и факторе внезапности. Они и в самом деле имели, как говорится, место. Однако и наши вожди простодушием не отличались, должны были понимать, сколь коварен Гитлер. И об этом пошла речь. Позже.

Невольно вспоминался при этом пассаж из Сомерсета Моэма, где он, говоря о сильных мира сего, поражается их обыденностью, поражается, не в обиду будь сказано, тривиальностью и «кухонностью» их мышления. А ведь от этих людей зависят судьбы мира.

Увы, Сталин и его ближайшее окружение поддались посулам и искушениям, вступили в сомнительные сделки, а поплатились за это все мы. Рассчитываться приходится до сих пор, а кое-что останется и грядущим поколениям. К сожалению, в политике нередко так бывает.

Вина Сталина, который пренебрег множеством сигналов - иногда с указанием точной даты - о готовящемся нападении Германии, несомненна. Немногие поняли это тогда же, а остальные - народ - приняли просто как данность - что еще нам оставалось? И не то чтобы простили, а смирились: и на старуху бывает проруха, за одного битого двух небитых дают и т. д.

Но как после всего этого можно было допустить катастрофический просчет в сорок втором году? Мне просто видится сюжет грандиозного драматического полотна: ожидали и готовились к новому немецкому наступлению на Москву, а Гитлер вдруг попер на юг. Да как попер!

И ведь начинался год, несмотря на все предыдущие неудачи, обнадеживающе: разгромили немцев под Москвой, освободили Тихвин и Ростов, после Керченско-Феодосийского десанта затеплилась мысль об освобождении Крыма... И вдруг жесточайший провал.

В средине шестидесятых в моих руках побывали письма-воспоминания последних защитников Севастополя, брошенных летом сорок второго года, по сути, на произвол судьбы. Тогда же сделал несколько выписок. Для себя. Потому что опубликовать их было невозможно. Не раз сталкивался с этим. Сама история подвергалась цензуре и «редактированию».

Итак, В. Т. Жуковский (из штаба артиллерии Приморской армии) пишет о том, что произошло после того, как в ночь на 1 июля 1942 года из Севастополя отбыло на самолете командование флота во главе в адмиралом Ф. С. Октябрьским и на подлодке Щ-209 командование Приморской армии во главе с генералом И. Е. Петровым:

«В Севастополе (…) было похлеще Брестской крепости. Исхудавшие, опухшие, не имея пресной воды, мы оборонялись. Ужасно много было упреков, что нас бросили. Это было самое страшное в моей 27-летней жизни. Поднялись и пошли в полный рост. Некоторых даже несли. Меня несли на шинели...

О плене. Нашелся негодяй, который «характеризовал» нас немцам. Двоих товарищей - Песочного и Кононова - расстреляли тут же на наших глазах: «политработники».

Военфельдшер О. Ф. Любецкая (Люся):

«Кто остался жив, не забудет камни Херсонеса. Какие погибли люди! И как они умирали!

Жестоко и бесчеловечно расправились с севастопольцами. Одних только женщин 500 человек отправили в лагерь смерти Равенсбрюк... А когда начинаешь рассказывать о Севастополе, говорят: «Сказки»...

Майор-танкист Д. М. Костромитин:

«Вечером 30 июня на 35-й батарее меня позвали к командующему. Было приказано поехать в бухту, найти командира подлодки и сообщить о времени прибытия командующего, членов военного совета и других, подлежащих эвакуации...

...На батарею я вернулся в 24.00. В 0.30 с группой командиров, имеющих пропуска, мы выехали на аэродром. При посадке удалось попасть на самолет лишь некоторым. Начался обстрел, и командир поднял самолет, оставив не только нас, но и своего бортмеханика.

Мы вернулись на 35-ю батарею. Со мной были Потапов (разведчик), майор Трофимов (офицер связи генштаба), зампредседателя военного трибунала (бригадный комиссар) и работники особого отдела.

Генерал Новиков приказал мне из разрозненных групп командиров и бойцов организовать оборону в районе поста СНИС.

К 8.00 1 июля удалось организовать более или менее сплошную оборону всего мыса. Обороной руководили я, майоры Белоусов, Емельянов, комиссар 25 СД Пискунов. В течение всего дня нас утюжили с воздуха. Бесконечные танковые атаки.

Примерно в 23.30 подошло 7 катеров-охотников, на которые успели сесть генерал Новиков, Хацкелевич, Горпищенко, командир 79-й бригады Потапов и еще несколько бойцов и моряков, а мы остались сдерживать натиск немцев.

Весь день 2 июля шли упорные бои. Я был ранен в бедро правой ноги (пулей). Ранение было легким, и, перевязав рану, продолжал участие в бою.

В ночь на 3-е увидели в море силуэты нескольких кораблей, но они подойти к берегу не смогли, т. к. немцы открыли ураганный огонь.

Весь день 3-го воевали винтовками, автоматами, пистолетами и частично гранатами против сотен самолетов, танков, артиллерии и даже итальянских катеров. Паники, растерянности не было, все приказы выполнялись совершенно незнакомыми людьми беспрекословно.

К концу дня 3-го я вновь был ранен осколками гранаты в шею и подбородок (в 45-м извлекли 17 осколков). Меня положили между двумя кучами трупов, взяв последние патроны из пистолета.

К 10.00 4-го наше сопротивление было сломлено…»

Даже спустя многие десятилетия перечитывать это спокойно невозможно. Есть в письмах отдельные вполне извинительные неточности. Упоминаемый Костромитиным Д. И. Пискунов был не политработником, не комиссаром 25-й стрелковой дивизии, а начальником артиллерии 95 СД. Позже были опубликованы лежавшие долгие годы под спудом воспоминания самого Д. И. Пискунова. Он был одним из руководителей обороны в последние ее дни и часы. Кстати говоря, осуществлялось руководство от имени военного совета, уже покинувшего Севастополь.

Одна деталь из воспоминаний Пискунова: «...Мы приступили к осуществлению второго варианта нашего плана ухода в Крымские горы. В ночь на 6 июля с целью разведки мы пошли в Херсонесскую бухту. И тут нашему взору предстала жуткая картина. Берег этой бухты вдоль уреза воды на всем его протяжении был завален трупами. Они лежали кучами и просто в ряд, так что негде было поставить между ними ногу. Это был результат расправы озверевшего врага во время очистки этой бухты от оставшихся войск Приморской армии днем 4 июля 1942 года…»

Однако севастопольской трагедии предшествовала керченская. Она и предопределила падение Севастополя. Погром, учиненный гитлеровцами в мае-июне 1942 года нашим войскам в Крыму, носил апокалиптический характер. Очевидцы и участники тех событии как о самом ужасном говорят об отступлении, переправе через Керченский пролив. Противоположный кавказский берег был виден, но как до него добраться? Все-таки несколько километров. А пролив только недавно после суровой зимы очистился ото льда, и вода была обжигающе холодной. Переправа в буквальном смысле залита кровью. Плавсредств не хватало, и на крымских пристанях сбились огромные толпы. Кое-кто пытался наводить порядок, но их тут же сминали. Кто-то падал в воду, кого-то затоптали, кто-то застрелился у всех на глазах, а кто-то отдирал доску и, держась за нее, пускался вплавь... А в небе тучей немецкие самолеты, то здесь, то там прямо в толпе рвутся снаряды и мины...

Как, как это могло произойти?

Между тем в советской историографии в описании этих событий господствовал эдакий лживый эпический тон.

О Севастополе: да, было тяжело, «весь район подвергался непрерывным бомбардировкам и ожесточенному артиллерийскому обстрелу. Подход кораблей к причалам был невозможен. Поэтому погрузка войск и оружия на корабли осуществлялась с помощью шлюпок и катеров, многие бойцы добирались вплавь». Но тем не менее «удалось эвакуировать часть героических защитников Севастополя, часть пробилась в горы к крымским партизанам».

О Керчи: «Наши войска, ведя тяжелые оборонительные бои, отошли на восточную оконечность Керченского полуострова, а к 20 мая были эвакуированы на Таманский полуостров кораблями Азовской флотилии и Керченской военно-морской базы».

Я процитировал выпущенный в 1974 году Воениздатом солидный вроде бы труд - «Боевой путь советского военно-морского флота». Ни слова о четверти миллиона несчастных пленных и ни малейшей попытки разобраться в причинах трагедии. Да что говорит - все эти аккуратные, точно взвешенные слова есть не что иное, как заведомая ложь.

Однако попытки разобраться были. В авторских комментариях к собственным военным дневникам К. М. Симонов большую часть вины возлагал на Л. З. Мехлиса. Этот человек, «действовавший на Крымском фронте в качестве уполномоченного Ставки и державший себя как личный представитель Сталина, подмял под себя образованного, но безвольного командующего фронтом и всем руководил сам. Мне рассказывали, - пишет Симонов, - что когда после катастрофы в Крыму Мехлис явился с докладом к Сталину, тот не пожелал слушать его, сказал только одну фразу: «Будьте вы прокляты!» - и вышел из кабинета.

Я поверил, - продолжает Симонов, - в этот рассказ, во всяком случае, в его психологическую возможность. И еще больше укрепился в своем ощущении, прочитав в книге А. М. Василевского «Дело всей жизни» о том, с какой чрезвычайной строгостью Ставка в своей директиве от 4 июня 1942 года отнеслась к поражению в Керчи, несшему за собой тяжелые последствия для Севастополя: «Основная причина провала Керченской операции заключается в том, что командование фронта - Козлов, Шаманин, Вечный, представитель Ставки Мехлис, командующие армиями Фронта (…) обнаружили полное непонимание природы современной войны…»

В одном из томов истории Великой Отечественной войны мне попалась расшифровка этого «полного непонимания»: не позаботились об эшелонировании обороны, расположили войска в одну линию, не обеспечили танкоопасные участки...

Но одновременно с этим произошла ведь еще одна катастрофа. Немцы, отбив наше - под водительством маршала Тимошенко - опрометчивое, как вскоре выяснилось, наступление на Харьков со стороны так называемого Барвенковского выступа, окружили и контрударом разгромили три армии. В плен попало 240 тысяч человек и большое количество техники. Тут-то кто виноват, в чем причина?

А причина была во всех случаях одна, общая. О ней как-то обмолвился в своей книге маршал К. К. Рокоссовский. Противник был отброшен от Москвы, потерпел поражение, но оставался все еще очень сильным. Все, на что были способны наши истощенные войска, - это выталкивать врага то на одном,- то на другом участке, тратя на это силы и не достигая решительных результатов.

Далее Рокоссовский пишет: «Не лучше ли, думалось мне, использовать выигранную передышку и перейти к обороне, чтобы накопить силы и средства для мощного наступления?» Все это с выкладками и расчетами будущий маршал (тогда он командовал армией) сообщил «наверх». Ответ был короткий: «Выполняйте приказ!»

Рокоссовский пишет о ситуации под Москвой, но так было и на других фронтах. Пережив унижение и растерянность в самом начале войны, Сталин, судя по всему, после первых успехов бросился в другую крайность. В февральском 1942 года приказе войскам он утверждал, что «настало время, когда Красная Армия получила возможность перейти в наступление на главных участках громадного фронта», и даже более того - в следующем, майском приказе было сказано, что «Красная Армия добилась перелома в ходе войны и перешла от активной обороны к успешному наступлению на вражеские войска». Это было заявление ровно за неделю до того, как Манштейн нанес в Крыму свой сокрушительный удар.

...Самое, думается, страшное в политике (да и просто в жизни), когда желаемое выдается за действительное, и на основе такого искаженного взгляда принимаются решения, совершаются поступки. Горестно видеть ошибку частного лица - она может сломать жизнь и ему самому и его близким. Но поистине ужасно, когда химеры овладевают политиками, от которых зависят миллионы жизней. На сей раз, увы, было именно так.

В упоминавшемся уже первомайском приказе Сталина после слов о якобы достигнутом переломе и успешном наступлении, после утверждений, что враг в ходе этих боев преждевременно израсходовал резервы, предназначенные для весенне-летних операций (Боже, какая цепь непростительных заблуждений!), ставилась задача: «добиться того, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев!»

Реально ли, осуществимо ли было тогда все это? Конечно же, нет. Однако именно это легло в основу стратегии нашего верховного командования на 1942 год. Да займись тот же генерал Козлов эшелонированием Крымского фронта, его и без Мехлиса нашлось бы кому обвинить: хочет-де отсидеться за оборонительными рубежами, не о наступлении думает, а об обороне.

Немцы в начале 42-го сделали в сущности то, что должны были сделать мы: создали ударную группировку, накопили вопреки утверждениям Сталина резервы и во встречных оборонительных боях существенно ослабили весь южный фланг наших войск, что создавало предпосылки для успешного летнего наступления.

История не терпит сослагательного наклонения, всех этих «что было бы, если бы…» Или: «Ах, нам бы так поступить!..» Исход войны так или иначе был предрешен. Гитлер был обречен на поражение. Однако нашим руководителям - политикам и военным - надо было очень постараться, чтобы довести страну до того состояния, в каком она оказалась к лету 1942 года.

Своеобразным индикатором состояния войск и общества в целом стал приказ Сталина № 227, известный больше по словам «Ни шагу назад!». Сейчас нередко говорят, что не надо, мол, на него ссылаться, он-де не сыграл той устрашающей роли, которую отдельные наши недруги пытаются ему приписать. Пусть так. Но разве сама необходимость издания приказа не говорит о многом? Сначала довели людей до поистине отчаянного состояния, а потом им же стали грозить (и это были не пустые угрозы) расстрелами...

Кстати говоря, примерно такими же методами действовал и Гитлер в декабре 1941-го. Как пишет генерал фон Бутлар, «его приказ безоговорочно пресекать всякие попытки самовольного отхода войск неоднократно приводил к новым критическим положениям, однако в конечном счете он позволил предотвратить катастрофу». И далее: «...В конце концов успех, которого немцам удалось добиться в этой критической обстановке (...), оправдывает действия Гитлера».

У генерал-полковника Иодля безжалостность фюрера по отношению к собственным войскам вызывает даже возвышенные чувства: «Никогда я не восхищался Гитлером так, как зимой 1941-42 года, когда он один восстановил пошатнувшийся Восточный фронт, когда его воля и решимость передались всем, включая солдат, сражавшихся на передовых позициях...»

Так что не будем недооценивать сталинский приказ № 227, вводивший заградотряды с пулеметами позади идущих в атаку войск, штрафные батальоны и расстрел без суда и следствия. Не надо, так сказать, стесняться.

Весьма сдержанно (и это неудивительно) подводит итоги первой половины года тогдашний начальник Генерального штаба А. М. Василевский:

«...Верховное Главнокомандование недостаточно точно учло реальные возможности Красной Армии. В результате имевшиеся в распоряжении Ставки девять армий резерва были почти равномерно распределены между всеми стратегическими направлениями. В ходе общего наступления зимой 1942 года советские войска истратили все с таким трудом созданные осенью и в начале зимы резервы. Поставленные задачи не удалось решить. Не оправданными оказались надежды, высказанные И. В. Сталиным (...) на то, что резервы Германии иссякнут к весне 1942 года».

Не надо особо напрягаться, чтобы увидеть в этом едва прикрытый упрек (но не более) в адрес Верховного Главнокомандующего. Впрочем, тогда он не был еще Верховным Главнокомандующим - только наркомом обороны.

Еще лаконичней и сдержанней говорится о делах, касающихся самого Генштаба. Сначала: «Обоснованные данные нашей разведки о подготовке главного удара врага на юге не были учтены». И чуть позже: «Мы предполагали главный удар фашистов не на юге, а на центральном участке советско-германского фронта».

«Обоснованные данные» говорили одно, а мы упрямо «предполагали» совсем другое…

Да, в конце года была сталинградская победа, которая своим масштабом и значением как бы списала все предыдущие просчеты. Но какой ценой? «Довесок» в сколько миллионов жизней понадобился для нее?

Так было тогда, в сорок втором, не раз бывало такое и раньше и позже, но не так ли и сейчас? Вот вопрос, который не дает покоя сегодня, когда вспоминаешь тот страшный и такой далекий год.

ТЕКСТ ИЗ ИНТЕРНЕТА

Славный, должно быть, парень этот Константин. Хотя не такой уж и парень - уже под тридцать. Не о том однако речь. Как я ни отбивался, он заставил-таки меня - не мытьем, так катаньем - прочитать эти книги и почти стостраничную распечатку из Интернета. Всё - о войне.

А прочитав, подумал: надо все же встретиться, поговорить. До этого мы общались только по телефону.

Я, кажется, понял этого парня: он растерян, сбит с толку, встревожен. Он из тех молодых, кого интересует история, то, что происходило в Крыму, где он родился, вырос и живет. А происходило столько разного, и главное, это происходившее толковалось и толкуется разными людьми так противоречиво, что впору за голову схватиться.

Интернетовская публикация посвящена взаимодействию крымских партизан и разведки Черноморского флота в годы Великой Отечественной войны. Такая вот тема заинтересовала автора. Видимо, были на то причины. Одна из них в том, что стали доступнее архивы и можно «алгеброй» сохранившихся документов поверить «гармонию» уже отшумевшей десятилетия назад жизни. Хотя применительно к войне говорить о какой-либо гармонии не приходится. Но это - так уж. К слову пришлось.

Текст меня заинтересовал, потому что я сам когда-то писал о партизанах и разведчиках. В ином, правда, жанре. Нынешний интернетовский автор анализирует, рассуждает, оценивает и даже выносит приговоры. Я же просто рассказывал о людях и событиях. Благо люди были еще живы, а события хорошо (хотя каждым человеком по-своему) помнились. Рассказал об Иване Овчарове, который незадолго до штурма Новороссийска проник в захваченный немцами порт и разведал его укрепления, о Георгии Веретенникове, который прошел войну с пограничниками, партизанами, в морской пехоте и разведке, - документальные повести о них и их товарищах были впервые опубликованы в журнале «Юность». Затем появились другие повести, рассказы, документальные фильмы - их героями подчас были люди, чьи имена я встретил теперь на страницах интернетовской распечатки.

Готовый текст я непременно давал прочитать тем, о ком рассказывал, и кому-то из тех, кто мог оценить точность, подлинность описанного. Это были партизаны и разведчики, разведчики и партизаны. Некоторые выступали в обеих ипостасях: разведчики становились партизанскими командирами, партизаны уходили во флотскую разведку. Я, в частности, столкнулся с этим, работая над книгой «Три ялтинских зимы».

Свидетельствую: люди были замечательные. Отношения между ними складывались по-разному, но никогда они между собой не враждовали. Замначальника разведотдела штаба Черноморского флота С. Л. Ермаш, например, с величайшим уважением отзывался о замкомандующего крымскими партизанами Г. Л. Северском. С таким же пиететом Северский говорил о Ермаше и его начальника Намгаладзе.

Кстати, одна из сравнительно недавних моих публикаций посвящена как раз тому, как в самое трагическое время, осенью 1942-го, после падения Севастополя, когда Гитлер со страшной и, казалось, неудержимой силой рвался на юг, к Волге и на Кавказ, а фронт откатился на сотни километров, именно тогда разведка Черноморского флота совместно с партизанами провели блестящую операцию по спасению больных и раненых партизан, по эвакуации их из оккупированного Крыма на Большую землю.

«Соавторами» этой операции были, в частности, Северский и Ермаш. Готовилась она трудно, сопровождалась дискуссиями, спорами, гневными упреками и мольбами. Радиообмен, который я привел в своей публикации, даже многие десятилетия спустя потрясает своей напряженностью, драматизмом. Но нет в этом вражды, коварства, стремления сделать гадость друг другу.

Между тем в переданном мне тексте из Интернета отношения крымских партизан и флотских разведчиков изображаются большей частью именно такими: вражда, коварство, стремление «заделать козу» собрату и соратнику по совместной борьбе.

Об одних персонажах говорится это мельком, походя, зато для некоторых других места и черной краски не жалеют. Я поначалу оторопел, читая это. Особенно поразили злобные выпады в адрес одного из прославленных партизан, который за годы войны поднялся от рядового бойца до командира соединения. Его имя и после войны гремело - он нашел себя и на мирном поприще. А в тексте, который я читал, сукин сын, и только. Делал будто бы все, чтобы мешать действиям флотской разведки.

Защитить себя этот человек не может - уже несколько лет как умер. Однако - надо же! - одновременно с этой интернетовской распечаткой в руки Константина попала и была передана мне книга, где этот оплеванный и обгаженный человек предстает героем, замечательным мастером ведения партизанской войны.

Он и был таким. Для меня это не стало открытием. Я видел отношение к этому человеку его товарищей. Представитель одной из самых мирных профессий (бухгалтер), он, оказавшись в критических обстоятельствах, взял командование партизанским отрядом на себя и делал это так успешно, что его действия ставились в пример другим. В моей недавней публикации, на которую я уже ссылался, рассказано, кстати, об этом. Но это свидетельство постороннего, а книга, переданная Константином, написана человеком, который все время оккупации, 900 дней, от звонка, что называется, до звонка провел в партизанском лесу. Пришел туда девятнадцатилетним, а когда Крым освободили, удостоился чести сфотографироваться в группе партизанских командиров и комиссаров. Он был одним из них. Лукавить ему незачем, он рассказывает, как все было. И отдельная глава посвящена тому обруганному в Интернете, «о котором слава по лесу шла как о хорошем командире, и который пользовался авторитетом и у начальства и у подчиненных». Это цитата. Он «был лично храбрым человеком, часто сам руководил боем с автоматом в руках».

Вот такая «сшибка» мнений. Кто тут прав, кому верить? У меня сомнений это не вызвало. Предвзятость интернетовского автора была очевидна. Непонятно только: кому и зачем она нужна? В чем здесь цель? А Константин, как видно, был ошарашен, сбит с толку и решил докапываться, искать истину. Найдет ли? Или придет, начитавшись таких текстов, к печальной мысли, высказанной однажды незабвенным Михаилом Светловым: «Все говно, кроме мочи». Звучит грубовато, согласен, но сейчас столько делается для утверждения этой максимы, что все чаще думаешь: а может, так оно и есть?

...Господи, с какими трудностями было нередко связано в советские времена прохождение в печать текстов. Для моей книги «Три ялтинских зимы», например, кроме обязательных «внутренних», издательских рецензий, потребовались еще и некие «спецрецензии». Они раздражали, сковывали, были иной раз просто глупы, но никуда не денешься... Хорошо, если автору попадался доброжелательный и умный редактор - вместе искали выход из положения. А была ведь еще и просто цензура, так называемый Главлит.

Без потерь не обходилось, однако сама обстановка заставляла быть в форме, держаться настороже. К этому подталкивали и дружественные издания. В «Новом мире» было свое бюро проверки, а главный редактор «Юности» Б. Н. Полевой прежде чем поставить в номер мою повесть о разведчиках Черноморского флота, просил показать ее кому-нибудь из флотских, чтобы избежать неточностей, ошибок, чтобы не было вранья.

Немало поработав в документальной прозе, я твердо усвоил, что этот жанр не терпит скоропалительности суждений, требует осмотрительности и готовности рассмотреть альтернативную точку зрения. Прочитанный же мною текст из Интернета по тону - прокурорское обвинительное заключение. Автор ссылается на документы, но мы-то знаем, что документы можно подобрать, скомпилировать, а потом истолковать в соответствии с заранее поставленной целью.

В чем эта цель? В желании удивить, сотворить сенсацию неожиданным поворотом темы? Все, дескать, пишут об этом ТАК, а я напишу ЭДАК. И плевать на репутацию того или иного человека, как, впрочем, плевать и на то, как развивались события на самом деле.

...Как мы мечтали о возможности рассказать правду, и не какую-то потаенную, а всем известную, но запрещенную для обсуждения в печати. Применительно к войне нельзя было писать, например, о керченской трагедии весны 1942 года, когда был разгромлен Крымский фронт (сам столкнулся с этим табу), запрещали упоминать о катастрофическом провале харьковской операции, замалчивались чудовищные условия партизанской войны в Крыму, когда от голода погибло не меньше людей, чем в боях, когда доходило до людоедства. Много чего было нельзя. Это порождало иной раз отчаяние, душевный дискомфорт, что-то близкое к раздвоению личности.

Помнится, в 1955 году мне поручили подготовить публикацию к 80-летию писателя С. Н. Сергеева-Ценского. Целый день пробыл у него в Алуште. К концу беседы классик решил, видимо, удивить гостя, показал изданную в начале века, когда он работал учителем где-то в провинции (по-моему, в Павлограде), книжечку его стихов. Изданную за свой счет (и зарплата учителя это позволяла), без какой-либо бюрократической волокиты и регламентации, столь характерных для советского книгоиздательства. Захотел человек издать и издал. Так просто.

Подумалось с горечью: вот тебе и заклейменное нашей пропагандой проклятое царское время… Доживем ли мы когда-нибудь до такого? Вряд ли. Однако дожили. И слава Богу. Единственное реальное достижение последних лет. Правда, подчас ведем себя при этом, как дорвавшиеся до поживки оголодавшие... Кто? Люди или звери?

В результате вместо насыщения и прилива сил кровавый понос и блевотина. В разных формах. В том числе и самых модерновых - через Интернет.

ТРИ КОМИССАРА

Так получилось, что у руководства прославленным разведотрядом Черноморского флота находились в годы войны три человека, имевшие одно и то же воинское звание - батальонный комиссар. После Сталинграда эти специальные воинские звания политработников (а были и полковые, и бригадные, и дивизионные, и прочие комиссары( отменили, ввели погоны, провели переаттестацию, но на первых порах в каждой части был комиссар.

Совершенно разные, непохожие люди, однако объединили их, как свидетельствовали сослуживцы по разведотряду, не только чин и должность. Объединила судьба.

Декабрь 1941-го. Севастополь в осаде. Враг предпринимает очередной штурм. Но Севастополь не просто обороняется, он и сам наносит удары. Один из них - совершенно неожиданный - последовал 6 декабря.

Сколько нужно бойцов, чтобы захватить город? Батальон? Полк? Евпаторию в ту зимнюю ночь захватили 56 человек Люди, правда, были не простые - отборный народ, бойцы флотского разведотряда.

То ли немцы не ожидали здесь нападения, то ли проявили не свойственную им беспечность, но когда наши катера подошли к причалу (а это само по себе могло сбить с толку: не станут же вражеские корабли подходить прямо к охраняемому причалу!), так вот когда катера подошли, мерзнувший под ледяным ветром немец-часовой не выказал истинно арийской бдительности, а просто окликнул, кто это, мол, и откуда. С головного катера на него заорали по-немецки, что не болтать надо, а принять причальный конец. Часовому, видимо, это показалось резонным. Пока он принимал и заводил швартов, с катеров на причал начали прыгать матросы.

Все остальное не только для этого часового, но и для всего немецкого гарнизона Евпатории представилось кошмаром. Поднявшись, часовой увидел, что окружен русскими матросами. Его скрутили и уволокли на катер. События развивались с невероятной стремительностью. Действия разведчиков, которыми командовали капитан Василий Топчиев и батальонный комиссар Ульян Латышев, напоминали бесшумные и быстрые удары фехтовальщиков. Без выстрела сняты часовые, захвачены комендатура и полиция. Чувства, охватившие гитлеровцев при виде наших моряков, неведомо как оказавшихся в самом центре города, который они считали своим глубоким тылом, трудно себе представить.

Освобождены арестованные оккупантами наши люди... Сейфы с документами вскрывать некогда. Взяв пленных, разведчики заставили их нести эти сейфы в порт. А другая группа моряков готовила в это время к взрыву склады.

На улице показался жандармский патруль на мотоцикле. В него всадили в упор длинную очередь из ручного пулемета. Вот тут началась кутерьма...

Сделав свое дело, разведчики без потерь отошли снова в порт. Взревели моторы на катерах, и корабли легли курсом на юг - к Севастополю.

Так закончился этот набег со стороны моря. Блистательная и молниеносная операция. Но то была лишь проба пера. Месяц спустя наше командование решило высадить в Евпатории другой, гораздо более мощный десант. К тому времени в результате знаменитой Керченско-Феодосийской десантной операции положение существенно изменилось. Появилась надежда на скорое и полное освобождение Крыма. Десант в Евпатории должен был создать плацдарм для наступления на Симферополь. В первом его эшелоне шли опять моряки-разведчики.

Все было задумано хорошо. И момент выбран удачный, и силы выделены достаточные. Однако осуществить план полностью помешал жестокий зимний шторм. Первый эшелон высадили, а все попытки подбросить ему подкрепление кончались неудачей - корабли так и не смогли подойти к берегу. Отряд высадки в составе эскадренного миноносца, тральщика и сторожевых катеров дважды выходил в район Евпатории и вынужден был возвращаться в Севастополь. Тем временем уже высаженный батальон морской пехоты - около семисот человек - истекая кровью, вел неравный бой. Радиосвязь с ним вскоре прервалась.

Сколько их было, таких эпизодов, в ту великую войну! Евпаторийский - один из самых трагических.

Наступление на Симферополь так тогда и не состоялось - час освобождения Крыма еще не настал. Но даже погибнув, этот десант выполнил другую важнейшую задачу: оттянул силы противника с Керченского полуострова, где шли решающие бои.

Однако что же все-таки произошло в Евпатории? Какова судьба десантников? Какими силами располагает там враг? Знать все это было чрезвычайно важно для нашего командования. И решили забросить во вражеский тыл новую разведывательную группу. Задание труднейшее, ответственнейшее. Командовать группой поручили батальонному комиссару Латышеву.

Ульян Андреевич Латышев был высокий, сильный, немногословный человек. Это последнее как-то не очень вяжется с нашим обычным представлением о политработниках, говорунах-комиссарах. Внешне был строг, даже суров, но по свидетельству сослуживцев, никогда не требовал от других того, что не мог бы совершить сам.

Ему и на этот раз повезло: шторм будто бы начал стихать. Подводная лодка «М-33» доставила разведчиков к Евпатории, как и было задумано, в самую глухую предрассветную пору. Шло уже 8 января. Высадились на пустынном берегу неподалеку от города.

Оглушила кладбищенская тишина - с десантом все было кончено. Враг держался настороже, все еще опасаясь новой высадки. А местность голая, степная - спрятаться на ней трудно.

С первого же дня в Севастополь полетели шифрованные радиограммы. Неделю пробыли разведчики Латышева в самой гуще вражеского расположения. Действовали ночами.

Надо уходить, но по суше не прорваться. Перекрыты и дороги, и тропы, блокирован весь район. Разведчики переместились ближе к берегу. А на море опять разыгралась буря...

Их пытались снять. Разведчики видели подвсплывшую подводную лодку - она приходила за ними, но приблизиться к берегу так и не смогла.

Сейчас трудно сказать, как их обнаружили. Скорее всего пеленгаторы засекли рацию. А менять места укрытия в тех условиях было невозможно.

Утром 14 января радист Иван Потапенко передал подписанную Латышевым радиограмму о том, что разведчики видят цепь вражеских солдат, прочесывающих местность. Эта радиограмма была еще шифрованной. Цель карателей была ясна, отходить - некуда. Заняли круговую оборону.

В 12 часов 44 минуты Латышев - на этот раз открытым текстом, скрываться уже не имело смысла – сообщил в Севастополь, что разведгруппа окружена и ведет бой, имеет потери в людях, патроны кончаются, вырваться из окружения нет возможности.

Еще три часа продолжался этот бой. В 15 часов 49 минут батальонный комиссар Ульян Латышев передал открытым текстом последнее сообщение:

«Мы подрываемся на своих гранатах, прощайте...»

Батальонный комиссар Василий Коптелов был следующим в этом ряду. На Черном море четыре города-героя - Коптелов воевал за каждый из них. Был ранен под Одессой, но не покинул строй, вместе со своими моряками прикрывал отход 25-й Чапаевской дивизии к Севастополю, в числе первых начал разведку крымского побережья.

Передо мной воспоминания, написанные осенью 1968 года в Северной Атлантике, на борту среднего рыболовного траулера 4514 его штурманом, бывшим разведчиком Борисом Калмыковым:

«Начало войны застало меня в Севастополе. Служил по первому году рядовым краснофлотцем в зенитном полку береговой обороны. Формировались и уходили на защиту Одессы добровольческие отряды моряков.

В начале августа 1941 года часть, где я служил, была построена на плацу. Брошен клич: «Добровольцы на защиту Одессы! Два шага вперед!» Я сделал первые два шага вперед и, уже не останавливаясь, шагал до самого конца войны, временами отдыхая в госпиталях после ранений.

Так был сформирован 4-й Добровольческий отряд моряков. И вот она, красавица Одесса, будущий город-герой... Перед отправкой на передний край состоялся короткий митинг. Здесь мы ближе познакомились с нашим командиром, батальонным комиссаром Василием Степановичем Коптеловым. Он был среднего роста, китель с тремя нашивками на рукавах плотно облегал широкие плечи. Крепкое телосложение говорило о незаурядной физической силе. Крупные черты лица и приветливая улыбка дополняли его облик...»

Борис Калмыков, автор этих записок, сам был замечательным разведчиком, а к тому времени, когда взялся за перо, - зрелым человеком, повидавшим людей и мир, но почитали бы вы, как он пишет о Коптелове! «Самым любимым и дорогим остался легендарный «Батя» - Василий Степанович Коптелов... Давно отгремели военные годы, страна залечила раны, нанесенные войной. Седина посеребрила наши виски. Но мы до сих пор называем себя «коптеловцами»...»

Жесткие, чуждые сантиментов парни, умевшие действовать ножом и гранатой, безжалостные к врагам и к себе, они плакали после гибели Коптелова. Калмыков единственный раз в жизни решился даже написать стихи, посвященные «Бате». А «Бате», кстати говоря, едва перевалило за тридцать.

Трогательные, полные любви к своему командиру слова мне довелось слышать и от таких выдающихся разведчиков, как Павел Тополов, Герой Советского Союза Николай Земцов. Удивительным человеком был Василий Степанович - буквально излучал жизнелюбие, бодрость, веселье. Но недаром говорят: такой должности - «хороший парень» на флоте нет. Любят и ценят все-таки за дела. И в командире главное для матроса не то, что шутник и свойский вроде бы мужик, а надежность, уверенность в нем, удачливость.

Обаяние и вечная улыбка не помешали Коптелову стать выдающимся мастером своего дела. Собственной боевой практикой он вырабатывал те приемы, ту тактику, которые оказывались наилучшими. Иногда это облекалось в полушутливую форму: «Главное для меня - зацепиться за берег, а там я кум королю». Но для группы, которая ночью высаживается с катера, подводной лодки или со шлюпки на неведомый берег во вражеском тылу, это и в самом деле главное!

«Зацепился - жми вперед. Без колебаний и сомнений. Промедлил - пропал, - говорил Коптелов. - И помни: один против десятерых, десять против ста - для нас обычное соотношение сил. Такой бой мы обязательно выиграем!»

В работе разведчика есть великое самоотречение. Он должен быть готов погибнуть безвестным. Но, может быть, именно эта бестрепетная готовность, эта преисполненная высокого трагизма решимость и делали коптеловцев такими удачливыми и в операциях на Южном берегу между Ялтой и Севастополем, и на Керченском полуострове. Они проникали на будущие плацдармы задолго до того, как туда высаживались те, кого потом во всеуслышание назовут первыми. Что поделаешь - такая служба.

Но вот бои переместились на Кавказ. Враг подошел к Новороссийску, вышел на высокогорные перевалы, рвался в теплое Закавказье. Развернулась Сталинградская битва...

Куда только до этого война ни забрасывала коптеловцев, какими только путями ни проникали они в тыл врага: просачивались через линию фронта, высаживались с моря, забрасывались самолетами... Теперь им предстояло стать альпинистами.

На перевале Санчаро сидели немецкие горные егеря. Моряки обошли их труднодоступными тропами, углубились в тыл километров на тридцать. Уже во время первого похода были собраны важные сведения, но у Коптелова возникла мысль, что неплохо бы наделать в тылу у немцев «шороху», как он говорил, перерезать единственную артерию, по которой подбрасывались подкрепления на перевал.

О том, что произошло дальше, расскажу словами того же Бориса Калмыкова:

«Что задумано, то и сделано. Вскоре мы занимали огневую позицию в тылу врага на заранее облюбованном участке по правому берегу реки Большая Лаба. Скрытный переход и тщательная маскировка. Оставалось ждать. Надо дождаться солидной колонны гитлеровцев - рисковать, так рисковать...

И момент настал. Из-за поворота показалась голова колонны, которая извиваясь змеей, заполнила тропу. Ей не было конца. Двигалось множество солдат и офицеров; лошади с тяжелыми вьюками осторожно переставляли ноги на тропе. Ничего не подозревавшие и еще не битые в этих местах гитлеровцы спокойно поднимались к перевалу. И вдруг тишину, нарушаемую только шумом реки, разрывает пулеметная и автоматная дробь. Шквальный огонь обрушился на голову и хвост колонны. Что тут началось! Гитлеровцы были захлопнуты, как в мышеловке. Колонна фашистских войск была уничтожена, враг понес большие потери. Немцы перестали чувствовать себя здесь в безопасности, вынуждены были для охраны важнейшей и единственной тыловой коммуникации выделить значительные силы, сняв их с фронта.

А мы, успешно выполнив боевую задачу, благополучно вернулись на базу».

Спустя несколько дней по врагу был нанесен другой удар, еще через несколько - новый, и так было до той самой поры, пока гитлеровцев не сбили с кавказских перевалов. Коптелов наделал «шороху».

Герой Советского Союза Дмитрий Калинин, как Латышев и Коптелов, был комиссаром, а когда потребовала военная необходимость, стал командиром - сперва отряда моряков, пробивавшегося по вражеским тылам, потом штурмовой группы, потом батальона морской пехоты и, наконец, этого прославленного разведотряда. К тому времени батальонный комиссар стал после переаттестации капитаном Калининым.

Он всегда был первым в наступлении и последним, когда приходилось отходить. Он начал воевать буквально с первого часа войны и участвовал в самом первом нашем наступлении 22 июня 1941 года. Да, 22 июня 41-го…

Об этом эпизоде начального периода Великой Отечественной сравнительно мало знают. Лето сорок первого осталось в памяти как время отступления и тяжелых оборонительных боев. В большинстве случаев так оно и было, но на Дунае, где служил Калинин, наши войска ответили ударом на удар и перешли в наступление. Поначалу оно развивалось успешно, однако пришлось отойти, чтобы не оказаться в мешке - соседи отходили.

Крепче всего в жизнь Калинина вошли Керчь и Новороссийск. После Дуная служил на КВМБ (Керченской военно-морской базе - была такаяв во время войны) и долго еще считал себя керчанином.

Основания для этого были немалые. Представляя Калинина к ордену, командование писало: «Высадившись на берег, задачу выполнил и, продвигаясь вперед с отрядом краснофлотцев, первым вступил в город Керчь. Был первым комиссаром гарнизона освобожденного от фашистов города».

А несколько лет спустя Иван Андреевич Козлов, бывший во время первой оккупации Керчи руководителем созданного здесь подпольного партийного центра, в своей некогда широко известной книге (она так и называлась - «В крымском подполье») вспоминал день освобождения:

«В одной из комнат я нашел моряка, осматривающего трофейное оружие.

- Вам чего, папаша?

- Начальника ищу.

- Командира пока нет. Я заменяю. А вы по какому делу?

Я объяснил и представился.

- Очень приятно познакомиться. - Моряк встал и, одернув бушлат, крепко сжал мне руку. - Я - Калинин. В Керчь вошла только моя группа - восемнадцать человек, - с гордостью сказал Калинин. - Пятнадцать моряков и три красноармейца. Из Камыш-Буруна мы ждем десантные части...»

Он первым вошел в город и последним покидал его в мае 1942 года.

С Василием Коптеловым, своим предшественником по разведотряду, Дмитрий Калинин был знаком. Встречались во время оборонительных боев на Тамани, случалось поддерживали друг друга огнем. А Латышев? Здесь, думается, в самый раз вспомнить 1 мая 1943 года. На этот день наметили высадку десанта в тылу у немцев между Новороссийском и Анапой. Командиром был назначен Дмитрий Калинин.

Тридцать пять человек - много это или мало? Латышев и Топчиев с 56-ю бойцами в декабре сорок первого захватили целый город - Евпаторию. Здесь же задача была другой: создать видимость высадки крупного десанта и отвлечь тем самым силы противника с фронта и из резервов. Отвлекающий, демонстративный, или, как еще иногда говорили, ложный десант. Для кого ложный, а для этих тридцати пяти самый настоящий: высаживаться на захваченный противником берег и вести бой придется по-настоящему.

Они высадились со сторожевых катеров перед самым рассветом 1 мая. А утром - бой.

Через много лет маршал Гречко, в годы войны командовавший здесь, на Северном Кавказе, армией, писал о действиях калининского десанта:

«Внезапная высадка и дерзкие атаки этого небольшого отряда вызвали у врага немалую панику. Посыпались тревожные сигналы в Тамань и Новороссийск. Вся система вражеской обороны побережья Черного моря пришла в действие... По распоряжению командующего группировкой вражеских войск в этом районе генерала Эннеке была задержана переброска резерва в район Тоннельной...»

А все сделали 35 человек. Плата, правда, была высокой.

На них навалились авиация, минометчики, пехота, кавалерия. Калинин до конца управлял боем. Он был дважды ранен. Фигура командира была приметной - его пытались взять живым. Солдат подхлестнула команда: приказано схватить, скрутить, приволочь и швырнуть на землю у ног начальства... Они бросились на него и раздался взрыв. Калинин позволил приблизиться к себе вплотную, а потом взорвал себя и вражеских солдат последней гранатой.

Этот взрыв был не так уж и громок - мины рвались громче, - однако он потряс всех. Противник предал земле тело советского офицера с воинскими почестями. На могиле поставили крест с надписью: «Капитан русского флота Дмитрий Калинин». И дата его гибели.

Таких случаев, когда даже враг был столь потрясен и чувствовал себя вынужденным дать выход этому потрясению, было всего несколько за время Великой Отечественной войны.

Три судьбы, три комиссара... Но зачем я вспомнил о них? Сейчас это не то, что не модно, а прямо противопоказано. Толчком стало в очередной раз услышанное и прочитанное: «Комуняку на гілляку!» Прочитал и вспомнил этих троих. Это ведь и о них, и о тысячах других таких же. Их, значит, «на гілляку», на виселицу, а в герои - недобитков из известной дивизии вафен-СС?

Дожили.

ПАМЯТИ ДРУГА

Он запомнил дату: 4 сентября 1944 года. Я почему называю ее: ведь вас, кому сейчас пересказываю это, небось, тогда еще и на свете не было. А он помнил и погоду: день выдался мягкий, солнечный.

Он видел все с самого начала. Как около полудня вывели из барака всю группу, окружили на плацу двойным кольцом конвоя, и обер-штурмбанфюрер Вайс, раскрыв прихваченную с собой папочку, зачитал распоряжение имперской службы безопасности: нижепоименованных девяносто трех расстрелять. Соблюдалась, видимо, некая процедура. Они же там, в Европе, великие аккуратисты.

Первыми увели Тарасова, Шелеста, Конденко, Шихерта, Концедалова, Шалико Сараули... Первую тридцатку. Увели, что называется, на штыках. Сзади и по бокам шел дополнительный конвой с собаками.

Последний путь пролегал вдоль проволочного ограждения на виду у всего лагеря. Остальных заключенных загнали в бараки, но они выглядывали в окна, кричали. У многих от бессилия были слезы на глазах.

Уходившие махали руками - прощались. Под брамой - это главный вход в лагерь - кто-то вдруг запел «Интернационал». Остальные подхватили, и конвой уже не смог их остановить, хотя это было непокорством, вызовом, чего немцы не терпели.

Представьте, как звучало у измученных пытками, идущих на смерть людей, как воспринималось их товарищами: «Это есть наш последний и решительный бой...»! Вы хоть помните эти слова? Кто-нибудь из нынешнего поколения их знает?

«С Интернационалом воспрянет род людской», «кипит наш разум возмущенный и в смертный бой идти готов...» И ведь в самом деле шли на казнь, как в последний, решительный, смертный бой...

Знаете, о чем мне подумалось в связи с этим? О вечных обманках, которые витают над человечеством: социальной, либеральной и национальной. Они как наживка на крючке, и мы соблазняемся, клюем то на одну, то на другую, то на третью. «Социальная справедливость и классовая борьба, - говорили нам вчера. - Кто был никем, тот станет всем». Сегодня говорят: «Главное - частная собственность. И свобода, права человека». А следом слышится: «Братство по крови, единство нации и расы - вот истинные ценности». Наши же в тот сентябрьский день шли на смерть с «Интернационалом» и верой в солидарность трудящихся. А скорее даже так: дело было не в вере, а в состоянии души, в некой отчаянной, протестной черте, свойственной всем нам независимо от национальности и непонятной людям других цивилизаций.

Минут через пятнадцать со стороны крематория послышалась длинная автоматная очередь. За ней еще и еще.

Увели вторую группу, потом третью. Наконец все было кончено, и над Дахау повисла мертвая тишина. Да, это происходило в концлагере Дахау близ Мюнхена.

Человек, который рассказывал мне это, мог сам оказаться в числе расстрелянных. Просто до него не дошла очередь и вмешалась судьба. Незадолго до этого английская авиация совершила налет на Мюнхен и несколько бомб попало в гестапо. Многие документы пропали и следователям-костоломам пришлось выколачивать, восстанавливать все с самого начала по делу БСВ. А сами эти три буквы - БСВ - означали: «Братское сотрудничество военнопленных». Между собой называли проще - «Братство». И готовили «братчики» - ни больше и ни меньше - вооруженное восстание. Не где-нибудь, а в самом сердце гитлеровского рейха - в Баварии. Происходило это в разгар войны, когда хребет вермахта не был еще сломан, когда вовсю дымили печи крематориев Освенцима, Майданека и того же Дахау, когда самые оголтелые из юных немецких кретинов заканчивали письма с фронта любимым девушкам на родину двумя буквочками «Н. Н.», что означало «Неil Hitler!»

Впервые услышав о Братстве, я подумал: невероятно! Неужели они и впрямь замышляли это?

В облике человека, от которого я услышал об этом, не было ничего героического. Среднего роста, худощав, изящен, даже элегантен в той степени, в какой простой советский человек мог быть элегантным в 50-е годы прошлого века. Вкус, чувство некоего стиля проступали и в одежде, и в манере держаться и говорить. Наверное, это было присуще ему от рождения. Или воспитал в себе сам? Был даже несколько чопорным. Впрочем, это не помешало нашим отношениям с самого начала стать сердечными, а потом и доверительными.

О том - героическом - периоде своей жизни рассказывал без пафоса - строго и печально. Да, собственно, почти и не рассказывал, он об этом написал. К писанию же отнесся как к служению, к своему долгу перед павшими, погибшими в той неравной борьбе.

Кстати говоря, кроме военнопленных, в Братство входили и гражданские лица, угнанные в Германию из Советского Союза, стран Западной и Центральной Европы. Сотрудничало БСВ и с немцами из Антифашистского народного фронта (АДФ).

Четырнадцать лет спустя после той казни, 4 сентября 1958-го тоже весьма далекого для нас теперь года немногие уцелевшие члены Братства собрались в Москве на свою первую после войны и оказавшуюся последней встречу. Немцы по этому случаю выпустили в Мюнхене «Памятное свидетельство», посвященное погибшим бойцам БСВ и АДФ. В нем говорилось:

«Вы, наши мертвые! Незабвенные товарищи, стойкие борцы за правду, свободу и человеческие права, бессмертные герои антифашистского Сопротивления! Мы чтим вас! Ваши борьба и смерть навсегда останутся напоминанием и обязательством!»

Пройдет еще немного времени, и эти слова забудут. Сейчас они вообще не воспринимаются. Напоминание - о чем? И какие еще обязательства? Перед кем?

А тогда, собравшись, съехавшись из России, Украины, Белоруссии, Прибалтики, Кавказа, Средней Азии, вспоминали, поминали, печалились, делились подробностями с историками, проявившими интерес к этому никому почти не известному эпизоду кровопролитной и страшной войны. Для самих собравшихся минувшее было еще так памятно и живо. Они по-прежнему ощущали себя Братством.

Толчок к их объединению дал Сталинград. Оказавшись в плену, защитники Брестской крепости, Смоленска, Одессы, Севастополя, если не все, то в значительной части своей, не были окончательно раздавлены, сломлены. Но собственная судьба, ошеломительный поначалу гитлеровский блицкриг, поражения 1941-42-го годов наложили свою печать. Они, эти люди, как никто другой, чувствовали себя на самом краю пропасти, в лагерной реальности видели бездну, уготованную всему человечеству. Сталинградская победа пробудила волю к борьбе.

Немцы, чтобы не дать военнопленным возможности сплотиться, время от времени перебрасывали их из лагеря в лагерь. Резон в этом был, но был и просчет. Члены возникшего весной 1943 года в Мюнхене Братства распространили благодаря таким переброскам свое влияние на другие лагеря по всей Южной Германии и Австрии. На границе с Францией в Ротштадте возник второй центр БСВ.

Их деятельностью стали саботаж на предприятиях, где были заняты военнопленные и иностранные рабочие, антифашистская пропаганда, создание боевых групп, а целью, как уже говорилось, - подготовка вооруженного восстания.

Насколько это было «продуктивно» с военной точки зрения? Решающего влияния на ход событий их действия не имели, но напряженность в самой Германии создавали. Миллионы враждебно настроенных чужеземцев, согнанных из всех окрестных стран, были взрывоопасным материалом, требовали охраны, надзора и неусыпного внимания, оттягивали, отвлекали на себя немалые силы, так нужные на фронте.

Но расширение Братства несло и изначальный риск, избежать которого было невозможно: риск оставить где-нибудь хотя бы случайный след. Риск тем больший, что карательная машина рейха была изощренной и безжалостной. В конце концов БСВ попало под ее колеса.

Человеку, который рассказывал мне об этом, повезло: уцелел. А Тарасов, Шелест, Конденко, Шихерт, Концедалов, Шалико Сараули... - всего девяносто три - были расстреляны. Души их - скажем так - улетели в осеннее небо через трубу лагерного крематория. Ровно за девять месяцев до окончания войны.

Мой друг вспоминал о них с тем непередаваемым чувством вины, которое преследует после войны уцелевших. Не всех, но многих.

Его лагерный номер был 70200. Он вынес его на обложку своей книги, которой так и не увидел. Работал над ней до последнего дня. Даже в больнице, когда не мог уже вставать и садился, подтягиваясь руками за бинты, привязанные у ног к спинке кровати. Письменным столом служила положенная на грудь или на колени планшетка.

Удивительный был человек. Один из немногих, встреченных за мою долгую жизнь, кто не поддался этим обманкам - социальной, либеральной, национальной. Для него важнее всего было такое понятие, как справедливость. Впрочем, никогда не провозглашал этого. Он вообще ничего не провозглашал.

Там, в лагере, соузники знали его как «Художника». С детства любил рисовать. Эта любовь и привела на архитектурный факультет. Но в студентах не задержался. Время было тревожное, предвоенное - взяли в армию, сделали офицером-артиллеристом.

Война застала его в Севастополе. Уже вскоре фронтовая судьба забросила на северо-восток Украины, где шли тяжелые бои, но Севастополь еще не раз напомнит о себе. Организаторы БСВ полковник Тарасов, подполковники Шихерт и Шелест да и многие другие чинами поменьше, тот же Шалико Сараули, были севастопольцами, последними защитниками города-героя.

Владимир Бондарец, который рассказывал мне все это, был ранен и попал в плен под Харьковом. Случилось это в ходе катастрофической по своим последствиям наступательной операции, предпринятой нашими войсками весной 1942 года. В плен тогда попало без малого четверть миллиона человек.

Расправившись с этими войсками, разгромив Крымский фронт, овладев наконец Севастополем, захватив огромное количество вооружений и техники, отправив - кого на смерть, а кого на каторгу - сотни тысяч военнопленных, обескровив, как ему казалось, Красную Армию, переиграв на тот момент - и это несомненно - советское верховное командование, Гитлер приступил к осуществлению своей директивы № 41 - плану летней кампании 1942 года, которая предполагала бросок на юг, к Волге, на Кавказ, к нефтяным месторождениям. Время было отчаянное.

Пройдет несколько месяцев, и после Сталинграда станет ясно, что вторая попытка немцев решить исход войны «блицкригом» провалилась, что бросок вермахта на юг стал броском навстречу собственной гибели. Соответственно отношение к нашим людям в гитлеровских лагерях стало еще жестче, мстительнее, безжалостней.

Фронт находился за тысячи километров. До конца войны оставались долгие два с половиной года, но кто же мог знать в то время, когда он придет, этот конец? Это уже история. Ее замечательно выразил поэт:

Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые…

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

И впрямь: капитану Владимиру Бондарцу, командовавшему на фронте отдельным противотанковым артиллерийским дивизионом, не исполнилось и двадцати двух лет, когда все оборвалось, начался его путь по лагерям военнопленных сначала Украины, потом Польши и Германии, приведший заключенного, обвиненного в преступлении против рейха, в Дахау, фашистский концлагерь № 1, созданный еще в 1933-м, сразу после прихода Гитлера к власти.

Здесь все было заранее продумано и с пресловутой европейской дотошностью технологически просчитано: процессы повешения или расстрела максимально механизированы, медицинские эксперименты - в специальной лаборатории, трупы, полученные в результате этих экспериментов, раздеты, сложены в аккуратные штабеля и к большому пальцу ноги каждого привязаны бирки с лагерным номером. Время от поступления в лагерь до превращения в такой труп не должно было превышать девяти месяцев. Может быть, в это был заложен некий циничный, усмешливый смысл? Сроки пребывания в лагере уравнивались с временем созревания младенца в материнском чреве. Единственное, что нарушало такой «орднунг» (порядок), - недостаточная «производительность» печей крематория. Поэтому из четверти миллиона людей, пропущенных через Дахау, несколько тысяч все-таки уцелели.

Да, конечно, все это - история, но в каждом случае - отдельная человеческая судьба. Как писал уже цитированный поэт:

Как это было! Как совпало –

Война, беда, мечта и юность!

И это все в меня запало

И лишь потом во мне очнулось!

У Владимира Бондарца все это «очнулось» книгой, над которой он работал до конца своей оказавшейся такой короткой жизни. Работа захватила его целиком. Художество (а он несомненно был наделен талантом живописца), архитектура, которые кормили в первые годы после войны, отошли на задний план, все было отдано книге. Иногда казалось, что он относится к ней, как пушкинский летописец Пимен к своему труду, исполняет «долг, завещанный от Бога».

Иногда казалось также, что трудом этим он пытается перехитрить судьбу: смерть не подступится, пока он занят святым делом - рассказывает о людях, сражавшихся за справедливость, о своих разноплеменных братьях, о Тарасове, Шелесте, Конденко, Шихерте, Гроссмане, Петрушеле, Шалико Сараули...

Из Дахау он вышел больным и знал об этом. Здоровыми оттуда не выходили. Но о болезнях мы не говорили, если вспоминали иногда, то как о чем-то докучливом: бывает же такая напасть...

Оглядываясь в прошлое, я думаю о величии духа - не только этого человека, но и целого поколения. Оно - то поколение - было, конечно же, пестрым, разномастным, умиляться тут нечему. Достаточно вспомнить всем известные страницы истории, которые это поколение писало. До европейской методичности Освенцима, Майданека, Дахау не доходило, но было нечто свое с бессмысленной азиатской безжалостностью к собственному народу, с эдаким посвистом и гиканьем. Там технологично организованный «орднунг», здесь варварский беспредел. Что хуже? Оба, как говаривал товарищ Сталин (по другому, правда, поводу), хуже. Обойти это в разговорах не могли. Само время - хрущевская «оттепель» - подталкивало. Но, все признавая - что было, то было, - он, мой друг, такой поворот темы воспринимал обостренно, болезненно. А можно ли воспринимать иначе? И сейчас, и тем более по свежим следам тогда?

В чем же величие духа? Да в том, что в лихую годину «народы, распри позабыв, в единую семью» соединились. Выстояли. Никто бы на нашем месте не устоял.

...У нас было несколько дней особенно близкого общения. Я решил как-то бежать от шума городского в полюбившееся прибрежное село, главные прелести которого были в обилии зелени, пустынном пляже и казавшейся загадочной стене гор, прикрывавших здешнюю долину да и все побережье с севера. На краю пляжа высился проржавевший, обросший ракушками, но кое-как все же приведенный в порядок причал, к которому в навигацию раз на день, если позволяла погода, швартовалась рейсовая «птичка». Так называли построенные после войны собственными силами деревянные беспалубные катера - большие моторные лодки по сути, - поименованные «Ласточкой», «Чайкой», «Бакланом», «Горлицей» и т. д. Всего их было на местных линиях с десяток.

Мой друг захотел ко мне присоединиться. Почему бы и нет?

За штурвалом «Ласточки» стоял один матросик, другой отвечал за швартовку. Иногда они заменяли друг друга. Впрочем, тихим, солнечным утром, на спокойной воде работенка казалась непыльной; катерок переползал от одного прибрежного села к другому (они были отделены мысами), от причала к причалу (их именовали портпунктами) - наши навигаторы болтали с пассажирами, многих из которых знали, охотно помогали сойти на пристань дамам и особенно девицам... Словом, были милы и дружественны.

Так мы и плыли на виду и вдоль удивительных берегов, то зеленых с пятнами можжевеловых рощ и сосновых лесов, то охристых, то серовато-сланцевых с изящной штриховкой виноградников и садов на склонах. В давнопрошедшие времена побережье это называли кто Готией, кто Газарией. И даже так: «Капитанство Готия». А названия наносили на свои мореходные карты-портоланы венецианцы и генуэзцы. Итальянцы хозяйничали здесь до того, как пришли турки. Итальянцам же предшествовали византийцы, римляне, греки, которые давали всему свои имена. А до этого были еще тавры и киммерийцы. Чересполосица народов или бурелом?

До чего же плотно спрессовалась история на этом восточном краю Ойкумены. В одной цепи, хотя у каждого свое звено, оказались аргонавты и всадники Скилура, жрецы Артемиды и беглые христиане-иконопочитатели, светловолосые готы и смуглые, узкоглазые кипчаки, Прокопий Кесарийский и Тацит (оба с разбросом в несколько веков писали об этих краях), Ифигения и Даша Севастопольская, командующий римскими легионами Авл Дидий Галл и командовавший армией вермахта Эрих фон Манштейн, Марк Твен и Лев Толстой, Владимир Набоков и Михаил Булгаков, Пушкин и вспоминавшая здесь о нем Марина Цветаева, наконец Сталин, Рузвельт и Черчилль, которых судьба свела во дворце последнего царя Николая Второго... А дальше? Что будет дальше, после нас?

Под нежарким утренним солнцем проплывавшие мимо пейзажи воспринимались как подготовленный загодя вернисаж. И стоили того.

Это чувствовалось по моему другу, перед которым впервые открылась эта панорама с моря. Иногда он спрашивал: «А это что?» И я с удовольствием демонстрировал осведомленность: «Развалины замка генуэзцев братьев ди Гуаско. Шестнадцатый век». Нет, даже не «развалины», а «руины». Так казалось торжественнее, весомее. Отвечал, заранее ожидая вопроса об этих братьях-разбойниках ди Гуаско.

Казалось, ему ли, исколесившему пол-Европы, дивиться этим заброшенным развалинам, известным аборигенам просто как Чобан-куле, Пастушья башня? Однако тут же подумалось: Европой-то он колесил в арестантских вагонах, видел ее из-за колючей проволоки концлагерей...

Господи! И было все это полвека назад, в средине минувшего двадцатого столетия, когда пассажирам «Ласточки» в голову не могло прийти, что вскоре появятся катера с подводными крыльями или на воздушной подушке. Мир переменится в очередной раз. То, что казалось фантастикой, станет обыденностью. Можно будет, скажем, достать из кармана некую штучку, нажать несколько кнопочек и не только услышать, но при желании и увидеть, к примеру, любимую женщину на другом краю Земли. И спросить: «Милая, ты меня любишь?» А о чем еще спрашивать? Сами-то мы останемся прежними, такими же, как и сотни лет назад, когда те же братья ди Гуаско (дались они мне!) собачились с местной властью в лице светлейшего консула Христофоро ди Негро, говорили ему: «А не пошел бы ты, милейший Христофоро...» Примерно так, неуважительно и дерзко. Вполне по-нынешнему.

Не буду называть село, куда мы прибыли на «Ласточке». В 1944-м, когда, прогнав немцев, из Крыма выселили татар, греков, армян и болгар, почти все здесь было переименовано. Одновременно завезли (будто поголовье) других, чуждых этой местности людей, которым предстояло обжиться, привыкнуть к тому, что репа и брюква здесь не родят, а обращению с виноградом, персиком и хурмой нужно научиться.

Люди, занимавшиеся переименованием, ни усердием, ни воображением, видимо, не отличались, и в Крыму появилось четыре села «Молочных», три «Береговых», пять «Виноградных», три «Привольных», три «Приветных» и т. д. Кстати, одно из этих «Приветных» ранее называлось Ускут, а в средние века - Скути, и это здесь разбойничали генуэзские феодалы братья ди Гуаско...

Приделанные названия воспринимались как вульгарный новодел, построенный на старинном фундаменте. И не в том суть, лучше он или хуже прежнего. Он - чужой, чуждый другим, часто неведомым названиям, в которых причудливо переплелись греческие, латинские, тюркские корни. Не потому ли и росшее неподалеку от причала дерево-великан хотелось назвать не платаном по-нынешнему, а чинарой?

Вспоминая то давнее путешествие на «Ласточке», я вдруг представил, как чужеродно, должно быть, выглядели мы сами среди остальных пассажиров, милой, простой, в платочках и кепках деревенской публики, возвращавшейся с воскресного городского базара. Сохранилось фото: сам я, лохматый, непривычно для тех времен длинноволосый тридцатилетний мужик с рыжими усами, и мой спутник в беретике и темных очках. Беретик и темные очки были здесь и вовсе внове. Народ еще не оклемался от войны, заезжая столичная публика отсутствовала, пляжи пустовали, курортное будущее райского уголка едва угадывалось. Да и был ли он истинно райским? Как для кого. Для матросиков и большинства пассажиров вряд ли. Для нас же двоих, пожаловавших сюда, село стало на несколько дней эдакой Аркадией.

День проходил в неспешных и не слишком обременительных трудах -каждый захватил с собой кой-какие книги и бумаги. Прогулка после вечерней трапезы за столиком под старой грушей, оставшейся еще от прежних обитателей села. Приютившая нас хозяйка родом из-под Рязани не обременяла себя кулинарными изысками: вареная картошка со сметаной, помидоры, жареная ставридка... Мы выходили за калитку в разгар предвечернего лёта ласточек и стрижей. Прогуливаясь по берегу, любовались закатом, когда он того заслуживал, наблюдали перемигивание маяков на дальних мысах и вспышки зарниц за морским горизонтом. Возвращались при лунном свете, в котором судорожно метались нетопыри и безмолвно дрейфовали неподалеку от уреза воды шумливые обычно чайки.

Погода позволяла, и спали, как говорил Бондарец, «под звездами». Ему свойственно было так вот несколько приподнимать, что ли, происходящее. Ведь можно было сказать и проще: спали во дворе. Впрочем, это было, кажется, свойственно обоим спутникам. Спутникам и собеседникам. В те несколько дней мы о многом говорили. Особенно во время этих вечерних прогулок, когда уже «день отошел, постепенно стемнев», и перед сном.

Слушали прихваченный с собой Бондарцом приемничек - они были у нас тогда в редкость. Радио слушали с особым интересом, когда выяснилось, что оказались за пределом действия «глушилок», нещадно утюживших Голос Америки, Би-би-си и Радио Свобода. В мире по-прежнему было неспокойно: Берлин, Вьетнам, напряженность на Кубе, соревнование, кто кого переплюнет с запуском ракет... Сейчас уже не припомнить, кто именно сбежал на Запад как раз в то время, но комментарии были хлесткими. В чем-то справедливые, в чем-то нет. Однако выяснится это много позже. Как и то, что очередной беглец был только поводом для уничижительных умозаключений. Бог с ними, этими комментариями, но запала в память в связи с одним из них фраза Бондарца:

- К нам относятся так, будто мы перед всеми всегда виноваты, - сказал он как-то, выключая приемничек. - Отчего бы это?

И впрямь: отчего? До сих пор, хотя все прежние претензии и страхи вроде бы отпали. Всем - имеются в виду государства и народы - с кем воевали, все простили, а тут раз за разом дают подзатыльники, норовят нагнуть голову. В самом деле, отчего бы это? Не потому ли, что упрямая башка не склоняется, не гнется?

А потом Бондарец отправился на ту самую встречу Братства, оказавшуюся первой и последней, где вспоминали, поминали, выражали уверенность, что прогрессивное человечество никогда происшедшего не забудет. Вновь звучали имена павших: Тарасов, Шелест, Конденко, Шихерт, Концедалов, Шалико Сараули…

Из Москвы вернулся просветленным и уставшим. Как-то бросилось в глаза, что костюм на нем обвис, стал вроде бы просторней. Надо было бы увидеть в этом дурной знак, насторожиться, однако не придали значения: мало ли что бывает. А он не медля снова принялся за работу. Впрочем, он ее, похоже, ни на минуту и не оставлял. Рассказывал о встречах, которые помогли уточнить подробности провала Братства.

Встречались еще несколько раз, как-то пообедали вместе в полупустом в ту позднеосеннюю пору ресторане. Взяли даже по рюмке хереса. А после Нового года Бондарец слег. И этому поначалу тоже не придали большого значения. Увы, обычное дело. Приболел? Переможется. Да ведь и работает! А ему становилось все хуже. Поняли это не сразу - болезнь подкрадывалась как-то по-воровски. Без температурных «свеч» и резких внешних проявлений. Но стало в какой-то момент очевидно: лист, вчера еще трепетавший, сопротивляясь ветру, сегодня вроде бы поник и потерял свою яркость.

Однако же думалось, хотелось думать: безвыходных положений нет. Случаются, конечно, войны и катастрофы, но нелепо ни с того ни с сего умирать, не дожив и до сорока! Существует же воля к жизни. И мы взялись в меру сил пробуждать эту, по-видимому, угасавшую волю. Господи, до чего же простецки это делалось. Особенно поначалу. Что и ты, мол, дружище, пал духом? Держись, прорвемся, бывало и похуже... И далее в том же роде. Бондарец в ответ смотрел печально, понимающе и, как это ни странно, сочувственно. Будто это не ему становилось все хуже.

Тяжелая была зима. В конце ее больного удалось положить в институтскую клинику и даже устроить в отдельную палату. Он и здесь удивлял упорством. Полулежа пристраивал планшетку на коленях и писал. А за окном зеленела трава и цвела жимолость, прыгали по деревьям белки. Попытался было пойти снег и растаял…

Я гнул при встречах свое: прорвемся. Надо-де продержаться до весны, а дальше будет легче. И удивительное дело, в какой-то момент показалось, что это подействовало. Болезнь вроде бы отступила, попятилась. Не удержался, сказал об этом лечащему врачу. Сказал с тревожным ожиданием ответа. Доктор пожал плечами: «Ремиссия». Допытываться не стал, заглянул в словарь: «ремиссия» - ослабление болезни. Бывает временная и полная. Которая из них на сей раз? Неужто нельзя временную сделать полной?

Решил копнуть глубже. Вместо общих рассуждений поставил конкретную цель: вот, мол, доживем до первых ягод, до витаминов, и дело точно пойдет на поправку. А первая ягода у нас, как известно, клубника.

Бондарец неожиданно воспринял это более чем серьезно. Воля к жизни, как видно, пробудилась. Не раз слышалось то с надеждой: «Дотянуть бы…», то с сомнением: «Дотяну ли?» Я убеждал: дотянем. Будто и от меня это зависело и меня касалось. А сам думал: хватит ли сил? Ниточка, на которой держалась эта ремиссия, заметно истончалась.

На дворе стоял апрель. А первая клубника у нас появляется только в мае. Надо бы что-то придумать.

Идея родилась, как почти всегда, неожиданно, в разговоре с приятелем, заведовавшим новостями в местной газете.

...Уже отцвели - каждый по-своему - миндаль, кизил, алыча, каштан и многое другое. Набухли цветочные почки у граната. В очередной раз изменили окрас леса. Бурые зимой пятна лиственных нежно зазеленели, будто выходя из тени вечнозеленых сосняков. Терпко пахло весной. Однако воскресенье выдалось ветреным, слякотным, и это сломало привычные планы. Хотели зайти на рынок и у одного из колхозных ларьков пропустить по стаканчику-другому рубиново-красной матрасы. Благо нехитрая закусь - соленые огурчики и пирожки с ливером - продавались рядом. Невинные мужские радости... Не получилось. Ларек был закрыт. Чтобы не ломать планы, нырнули в близлежащий винный подвальчик. Тут выбор оказался шире, и внимание привлекло бог весть как оказавшееся киндзмараули. Попивая, смакуя винцо, поделился с Аркадием, так звали приятеля, своей клубничной заботой. Удивительно получается: уж не зависит ли от этого жизнь человека? Рассказал о ВОВ, назвал ставшие уже близкими имена: Тарасов, Шелест, Шалико Сараули... Аркадий вроде бы не очень проникся услышанным, но под конец, разглядывая округлую грузинскую вязь на бутылочной наклейке, переспросил:

- Шалико, говоришь? Грузин. А ведь у них там теплее. Мандарины растут и все такое прочее. В Батуми наверняка уже и клубника есть.

- И что же?

Ответ последовал, когда Аркадий вернулся от стойки со второй бутылкой:

- Очень просто. Даем радиограмму капитану «Грузии» - я его знаю, хороший мужик, - чтобы ближайшим рейсом захватили из Батуми клубники для твоего друга. Объясним причину. Допивай и пошли в порт договариваться насчет радиограммы.

(Жив ли этот Аркадий? Спустя тридцать лет, стариком уже, уехал вслед за детьми и внуками в Израиль. Последняя случайная весточка дошла о нем года два назад.

Где парень, который отстукивал ключом на аппарате ту радиограмму, а узнав историю БСВ и Бондарца, потрясенно допытывался: «Это правда? Неужели все это правда?»

Как звали капитана «Грузии», получившего перед выходом в море неожиданную просьбу? А ведь его имя в черноморских портах было когда-то у всех на слуху...)

Честно говоря, не очень верилось в успех затеи. Слишком складно, почти театрально все представлялось: ожидания больного, внезапное под влиянием винных паров озарение Аркадия, азарт радиста должны были индуцировать (скажем так), побудить к действию неких незнакомых людей за сотни миль отсюда в Батумском порту, заставить кого-то, скатившись по трапу, бежать на рынок, искать, может быть, торговаться и затем мчаться назад к причалу.

Все так. Но и время было странное. С одной стороны, росли, воздвигались пограничные стены, опускались железные занавесы, олицетворявшие эпоху, а с другой, как трава сквозь асфальт, пробивались ростки неосознанной надежды. Хитами, говоря по-нынешнему, стали сначала фильм, а за ним песня «Если бы парни всей Земли...». Окуджава пел: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Кто, однако, сейчас об этом помнит?

Аркадий позвонил во вторник:

- Привет тебе от Гогоберидзе.

- Не понял…

Сейчас, полвека спустя, не могу поручиться, что была названа именно эта фамилия. Помнилось что-то грузинское.

- А что понимать? «Грузия» прибывает сегодня в 20.00. Швартоваться будет у первого причала. Встречай.

- Погоди, это на молу, что ли? Может, составишь компанию?

- Рад бы, но дежурю по номеру. И сейчас спешу - сдаю срочный материал. Так что покедова.

Он был весь в этом: всегда спешил или делал вид, что спешит. В этом был, говоря по-нынешнему, его имидж. Однако дело, по-видимому, сделано.

Предупредить Бондарца? Нет, пусть это будет сюрпризом. И даже не в сюрпризе суть. Говорить о чем-то лучше, уже имея это самое «что-то» в руках. Однако позвонил доктору, попросил разрешения навестить больного после отбоя. Благо в палате он один. Возможна, мол, некая нечаянная радость. Есть ведь даже, говорят, икона такая, посвященная «нечаянной радости»... Представил себе, как эскулап пожал плечами. Скептик. Интересно, это черта характера или профессия делает его таким? Хотя, неважно. Главное: разрешил, согласился. Сказал даже, что сам постарается присутствовать при этой нечаянной радости. И его что-то в происходящем зацепило.

…Что может быть прекраснее корабля? Разве что самолет - недаром его тоже называют кораблем, воздушным судном. Отрываясь от земли, покидая причал или взлетную полосу, они словно бы обособливаются, бросают вызов стихии. Возвращаются же к земле или на землю с осторожностью. У самолета при этом время и пространство сжимаются до предела. У корабля это не так стремительно и драматично, но напряженность всегда присутствует. Заранее заданная, непременная напряженность. Как в любви, когда каждый эпизод даже с привычным партнером чреват неожиданностью.

Океанский лайнер заходит в гавань как венценосная особа, возвышаясь над причалами и малотоннажной портовой мелюзгой; танкер-стотысячник вползает на брюхе с настороженностью зверя; мелюзга бывает ткнется носом в причал, хотя это и считается в высшей степени дурным тоном - персоны посолиднее позволить себе это никак не могут...

Что-то в этом роде думалось в ожидании «Грузии». А она остановилась и замерла на рейде перед заходом в гавань и наконец снова двинулась, высвечивая прожектором на носу не прекращавшийся с утра ленивый дождик. Щедро освещенное судно выглядело под этим дождем и на фоне разбросанных по берегу бухты тусклых городских огней неуместно праздничным. Это было как репетиция спектакля на сцене, но при пустом зале.

Представил: радиоголос-спикер извещает сейчас в каютах, ресторане, в салонах, на палубах о прибытии в порт и времени стоянки. Но пассажиров почти нет: межсезонье. Многолюдство, толчея, вспышки веселья начнутся через несколько недель.

Чтобы обозначить себя, отделиться от сновавших рядом людей из портовой причальной команды, занял место под фонарем. Вот, дескать, я.

Отдал должное тому, как изящно «Грузия» пришвартовалась. В этом есть своя красота. И наконец вздрогнул, шагнул к трапу, увидев наверху человека, озиравшего причал. Сразу решил: это он. И человек этот тоже сразу определился:

- Это ты, дорогой? - сказал, сбегая по трапу. В руках у него был сверток.

- Не знаю, как вас и отблагодарить, - сказал я, принимая сверток. Сунул его в загодя приготовленную по случаю дождя клеенчатую сумку.

Хотелось обнять этого человека, но неловко (что за нежности между мужиками?) да и руки заняты.

- Не знаю, как вас и отблагодарить... - повторил и полез в карман за бумажником.

Движение было понято, угадано, и усатый грузин укоризненно сказал:

- Да ты что, генацвале?.. А если бы мне было плохо, ты разве не помог бы?

И в тот миг было очевидно, что все люди - братья и должны приходить друг другу на помощь. Как были братьями Тарасов, Шелест и Шалико Сараули.

- Главное, чтобы твой друг поправился, чтобы ему это помогло, - усач похлопал меня по плечу и, махнув на прощание, взбежал по трапу.

А я поспешил в клинику.

Наградой всем нам было то, что больной при виде ягод впервые за последние несколько недель улыбнулся. Хороший знак. Однако тем все и закончилось. Ремиссия оказалась недолгой, вскоре наступил неизбежный конец.

И я подошел к концу своего несколько затянувшегося мемуара. Печаль - почти непременная тональность воспоминаний. В этом случае она особенно остра. Причин множество, и одна из них: неужели навсегда исчезло братство, с каким шли в свой последний путь Тарасов, Шелест и Шалико Сараули? С каким встретились мы на ялтинском молу с тем милым парнем...

ЗЛЫЕ ЛЮДИ И БЕДНАЯ КИСКА

1.

Имя Дамы история умалчивает, а само событие в пересказах описывается довольно подробно. Дама выступила на сессии нашего демократически и всенародно избранного городского совета. Голос звенел. Доколе, вопрошала она, мы будем терпеть в самом центре, в городском саду, рядом с набережной грязную пивнушку? Позор! Стыдно смотреть на алкашей, которые кучкуются там с самого утра…

Слава богу, что сам я этого не слышал, а то мог бы и обидеться, поскольку не раз тоже стоял в очереди за «жигулевским» по 22 копейки за кружку, а если повезет, то и за чешским «праздроем», который иногда завозили в алюминиевых (редкость по тем временам) бочках.

Знаете ли вы, давила между тем на психику депутатов нашего городского парламента упомянутая Дама, что раньше на этом месте была общедоступная - так она называлась - читальня? И ее необходимо возродить!

Для большей убедительности она продемонстрировала рисунок, на котором была изображена эта будущая читальня. Предполагался павильон, функционирующий круглый год, а перед ним - летняя площадка с отдельными столиками. Выглядело это довольно изящно, и хотя пивнушку, откровенно говоря, было жаль, возразить было нечего. Подумалось даже с гордостью: какие, однако, молодцы! Это надо же - вместо грязного шалмана храм духовности и культуры… Еще большую гордость испытал, когда без всякого промедления начались работы по сооружению храма.

Кто и на какие шиши его строит, как-то не очень интересовало. Проходя мимо, всякий раз отмечал: роют котлован, закладывают фундамент, возводят стены... Однажды подошел ближе и был не удивлен даже, а изумлен: стены будущего читального павильона отделывали, украшали белым мрамором. Ну, подумалось, дают ребята! Вот как проявляется любовь к печатному слову.

А внутри что? Заглянул в окно и к еще большему своему изумлению увидел, что в помещении монтируются не стеллажи, не полки для книг, а кухонное оборудование: плиты, котлы, вытяжки и прочее.

Дальше можно не продолжать. Вы все уже поняли. Вскоре в городском саду открылся ресторан «Белый левъ». Именно так, с «ером», твердым знаком в конце слова, золотыми буквами было написано на фронтоне здания.

«Фу-ты ну-ты», - помнится, подумал я. Как раз входили в моду эти, с позволения сказать, понты, эта плебейская манера украшать себя такими вот обносками с барского плеча. Кому принадлежит ресторан, я не знаю, но некоему мужичку, который там пасется, как-то сказал, что если они додумались до жульнической комбинации с читальней, которая превращается в ресторан, а потом и до «ера», то не худо бы знать: по старому, дореволюционному правописанию слово «белый» следует писать через «ять».

Учли. Не сразу, но исправили. Однако в этом ли дело? То было только начало. Чего? Грабежа и мародерства? Ясное дело. Нашего потворства этому? Точно.

Но и еще чего-то. Никто тому, что произошло, даже не удивился.

Это было начало понимания нами непредсказуемости происходящего и собственной, увы, беспомощной глупости.

Имея в виду несомненный успех Дамы, возглавившей аферу с читальней, и слегка переиначив классика, скажем: «Ее пример другим наука». Вспомнив резюме брутального анекдота, можно, правда, сказать и так: «А ты, дурочка, боялась...» Бояться и впрямь нечего.

Припоминаются стенания по поводу того, что наш простодушный народ не готов к конкуренции, к рынку. Его-де всякий обманет. А вот дудки. Не знаете своего народа, господа. Он не просто облапошит ближнего, но и сделает это без всякого стеснения, с изыском, с вывертом.

2.

…Народная любимица – эстрадная певица сумела выцыганить у нашей демократической власти дом. Ни больше ни меньше. Задаром. И не где-нибудь - тоже на набережной. Неподалеку, кстати, от несостоявшейся читальни, нынешнего «Белого льва». Историческое здание, упоминаемое еще в дореволюционных путеводителях. Обещала разместить там студию, создать инкубатор для молодых талантов, чем, кажется, особенно прельстила отцов города.

Честно говоря, в чистоту намерений изначально верилось с трудом, но, может, и впрямь? Порядочный же человек...

Примадонна долго собиралась, держала паузу, окружив на всякий случай свой дом на набережной глухим забором. Искала, видимо, компаньонов и инвесторов. Разграбление набережной между тем продолжалось. Питейные, торговые, игорные заведения, аттракционы... В непосредственной близости выросли многоэтажные дома. Появилась вдруг пошлейшая скульптурная группа, которую велено воспринимать как изображение А. С. фон Дидериц, ее собачки и А. П. Чехова. Говорить об идентичности кого-либо из них не приходится. Даже пес вызывает сомнения. По-моему, Чехов упоминал о какой-то не такой собаке. Да и сами Анна Сергеевна и Антон Павлович скорее угадываются, нежели узнаются - они ли это? В чем смысл соединения их таким образом? Чехов, конечно, был изрядный «ходок», но зачем низводить, ставить его на место героя «Дамы с собачкой» Гурова? А именно это вольно или невольно делают авторы композиции.

Изваяние стоит, кстати, как раз напротив упомянутого дома, на крыше, которого красуется светящаяся реклама «Villa Sofia». По имени владелицы. Примадонна открыла после реконструкции и капитального ремонта не студию, как было обещано, не инкубатор талантов, а элитную (так сообщали СМИ) гостиницу с рестораном. Впрочем, вы и об этой метаморфозе, верно, давно уже догадались... Могло ли быть иначе в это время с этими людьми?..

3.

А Чехов стал брендом, который по мере сил эксплуатируют. В этом «скульптурном случае» он как наживка для привлечения публики. И ведь привлекает. Бронза изваяний уже блестит от множества поглаживаний и прикосновений. Особенно повезло собачке. Может, это в какой-то мере оправдывает появление бездарной скульптуры? Люди в конце концов ко всему привыкают...

Гораздо более тревожит то, что в последние годы буквально на наших глазах благороднейшие из ремесел - строительство, созидание; высокие искусства: зодчество, ваяние - то ли сами превратились в хищников, то ли стали орудием некоей злой силы, пожирающей города, сады, парки. Незастроенное пространство, будь то сквер, лужайка, клумба, детская или спортивная площадка, просто зеленый утолок, а в наших условиях и виноградник с мускатом, токаем или редкостным пино-гри, воспринимается как потенциальная добыча и становится жертвой, превращаясь в стройплощадки. Девизом стало: а нельзя ли тут еще что-нибудь построить? И строят, строят, строят большие дома один уродливее другого.

Однако бессмысленно валить все на архитекторов и строителей. Они всего лишь гробовщики, похоронная команда. Им заказывают - они проектируют и строят. Несчастные обитатели сложившихся городских кварталов шумно и безуспешно митингуют, перекрывают путь технике, ломают заборы неожиданно возникших у них под окнами стройплощадок... А толку? Погоду-то определяют не инженеры и работяги, не люди в спецовках, а некто невидимый, у кого на банковском счету как минимум семи и восьмизначные цифры. Но цифирь эта ненадежна. Деньги могут обесцениться. Что, кстати, с ними постоянно и происходит. А посему бумажки надо обратить в нечто, скажем так, вещное, менее подвластное переменчивой конъюнктуре. И тут на первое место выходит приобретение недвижимости, главным образом земли, «филейных», самых престижных и ценных участков где-нибудь в центре мегаполиса или на курортном побережье. На них потом возводятся либо высотки - апартаменты и офисные здания для последующей перепродажи, либо окруженные заборами семейные гнездышки. Живущий поблизости и не избавившийся от советского эгалитаризма плебс, естественно, выражает недовольство, протестует. Как в детском стишке: «Злые люди бедной киске не дают украсть сосиски». Однако «бедная киска» почти всегда оказывается победительницей.

Победила бы она и на сей раз, но разразился, как известно, кризис, остановивший многие проекты. Кризис кончится, и «бедная киска» в лице некого ООО примется за старое. Ему, ООО, приглянулся на ялтинской набережной последний незастроенный участок рядом с «Villa Sofia» и концертным залом «Юбилейный».

«Киска» в данном случае и впрямь небогата. ООО, общество с ограниченной ответственностью, на счету которого всего ничего, от силы несколько десятков тысяч долларов - ну что оно может само по себе? Нужны-то миллионы. А признаться, что выступает агентом, орудием в чьих-то руках, не позволяют обстоятельства. У нас ведь все опутано «коммерческой тайной», за которой нередко прячется коррупция.

Перед этим город уже пережил несколько земельно-строительных скандалов, и было ясно, что так просто получить эту землицу, а потом и разрешение на ее застройку не удастся. Придется проявить изобретательность. Уже отработанные номера с читальней или творческой студией не пройдут, надо придумывать что-то свое. И за этим дело не стало.

Вспомнили о Чехове.

Местные газеты (а у нас теперь - возрадуемся! - много газет), радио, ТВ запестрели призывами: «Возродим дух чеховской Ялты!» А против этого кто же возразит?! Чехов для города нечто светлое и святое.

Призывы к возрождению раздавались и прежде, но кончались обычно ничем. Пар уходил в свисток. А что на сей раз? ООО обещало установить кондиционер в экспозиции Чеховского музея. Не густо. Но храброе ООО предложило для возрождения духа также восстановить некогда бывшую здесь гостиницу «Франция». А это уже совсем другой коленкор.

Надо было видеть и слышать, как дружно и будто по команде все - мальчики и особенно великовозрастные девочки из местных СМИ - обрадовались этому обещанию. Будто всю жизнь только и мечтали о восстановлении разрушенной в годы войны неприметной двухэтажной гостиницы. А ведь никогда прежде о ней не слышали. Обещания восстановить сопровождались презентациями неведомо чего, фуршетами, заказными публикациями и даже фестивалем, когда на пляже пили вино, читали стихи и награждали друг друга венками. Оплачивала мероприятия «бедная киса».

Фестиваль назывался «Синани-фест» в честь симпатичнейшего книготорговца И. А. Синани, чей магазинчик «Русская избушка» находился в гостинице. И это тоже связывалось с «возрождением духа», поскольку Синани был в добрых отношениях с Антоном Павловичем, а восстановление гостиницы предусматривало восстановление «Русской избушки» и было едва ли не гвоздем всей кампании. Так, во всяком случае, задумывали и объявляли.

На скамье, установленной словоохотливым и доброжелательным хозяином перед магазином, сиживали Чехов, Бунин, Горький, Мамин-Сибиряк и многие другие. Но вот уже много десятилетий на этом месте зеленеют кедры и сосны,- проложен бульвар, ставший любимым местом прогулок аборигенов и приезжих. Гостиница была невзрачна, деревья величественны. Так что же - будем рубить? Нет, говорят, ни в коем случае.

В чем тогда смысл шумихи с «восстановлением» и «возрождением»? Он в том, что все это - самое обыкновенное вранье, отвлекающий маневр. Разговоры о восстановлении гостиницы всего лишь зацепка, рассчитанная на дурачков, на нас с вами. Истинная же цель - небольшая площадь, находящаяся рядом, пока еще не застроенная и потому будоражащая воображение. Там собираются построить очередное тяжеловесное многоэтажное здание. Уже и проект готов. Городу от него только вред, но разве это имеет значение? Зато поимеют свою мзду некие разрешающие инстанции. «Бедная киска» в лице упомянутого ООО отобьет бабки, потраченные на кондиционер в чеховском музее, на заказные статьи и на сухое вино для участников «Синани-феста». А главное - облегченно вздохнет некий дядя, стоящий за спиной нашей «бедной киски»: несколько миллионов обесценивающихся гривен он успел вложить во что-то материальное, приобрел хатынку на Южном берегу.

Дядечка этот - крупный предприниматель, депутат, а судя по его телевизионным выступлениям, еще и великий правдолюб, благодетель.

ПРОВОДЫ НИКИТЫ

С утра город стоял на ушах: должны были провожать Никиту. Колонны провожающих формировались возле горкома и следовали в порт, где был пришвартован к молу красавец-теплоход. Строители, горкомхоз, рыбокомбинат, транспортники, учреждения культуры, здравоохранения... - у всех своя колонна. Чужих, посторонних велено не принимать. Велено со строгостью. Артековцев должны были привезти автобусами. Детям - цветам жизни - предстояло придать особую праздничность происходящему.

При появлении вождя велено было скандировать: «Здравствуйте, дорогой Никита Сергеевич!» А когда он поднимется на борт и корабль отойдет от причала: «Счастливого пути, дорогой Никита Сергеевич!» Для надежности это пару раз отрепетировали.

Куда он направлялся тогда, ей-богу, не помню. Кому и на фига понадобился этот цирк с проводами? Скорее всего усердствовало местное начальство, но сам-то Никита должен был понимать бредовость происходящего. Не понял. А может, не придал значения. И зря.

Автомобиль-«членовоз» въехал прямо на причал. Никита вышел из него веселенький, толстенький, весь в белом. Последовал жест распорядителя, и дружно хотя и вразнобой зазвучало:

- Здравствуйте, дорогой Никита Сергеевич!

Вождь милостиво пообщался с народом.

А происходило это на том самом месте, где некогда Анна Сергеевна «потеряла в толпе лорнетку».

Помните?

После недели знакомства Гуров привел как-то Анну Сергеевну – «даму с собачкой» на мол, «чтобы посмотреть, как придет пароход». Народу и тогда было много: «собрались встречать кого-то, держали букеты»... На проводах Никиты цветы, правда, были запрещены: а ну как кто-нибудь спрячет в букете бомбу?

Великий чеховский рассказ читан-перечитан, и все же напомню эпизод на ялтинском молу.

Нарядная толпа расходилась, а Гуров и Анна Сергеевна стояли, точно ожидая, не сойдет ли еще кто с парохода.

- Куда же мы теперь пойдем, - сказал Гуров. - Не поехать ли нам куда-нибудь?

Она ничего не ответила.

Тогда он пристально поглядел на нее и вдруг обнял ее и поцеловал в губы и тотчас же пугливо оглянулся: не видел ли кто?

...Никита между тем, накоротке пообщавшись с народом, поднялся на борт. Здесь его приветствовал - тоже весь в белом - капитан: так, мол, и так - готовы выполнить любое приказание Родины. Эдакие молодцы.

Засуетилась швартовая команда, которая «привязывает» и «отвязывает» судно у причала. Вот-вот должен последовать сигнал к прощанию: счастливого пути, дорогой Никита Сергеевич! Но что это?

С появлением на судне высокого гостя на мачте должен быть поднят соответствующий его сану штандарт. Моряки в этих церемониальных вопросах очень строги. А тут ведь глава государства!

И расшитый золотом штандарт действительно поплыл вверх. Торжественно двинулся, дошел до средины мачты и вдруг будто споткнулся, застрял на полдороге. Это еще что?!

Можно было представить себе, как какой-то матросик, чертыхаясь и матерщинясь, крутит ручку, наматывая трос, дергает ее туда-сюда. И все без толку. Штандарт приспустится слегка, дернется вверх и опять ни с места. И так не раз, не два, не три... Это выглядело даже неприлично. Красавец-корабль, вонзенная в небо мачта, а на ней припадочно дергающийся на виду у всех штандарт Верховного Главнокомандующего. Впрочем, большого интереса не наблюдалось, и когда дана была отмашка, на молу дружно проскандировали: «Счастливого пути, дорогой Никита Сергеевич!» Звонкие детские голоса особенно выделялись. После этого разошлись. Теплоход так и ушел с неподнятым штандартом.

...Рассказывая сегодня о некогда происходивших событиях, невольно сравниваешь их масштабы. Не будь этого приключения с застрявшим на мачте штандартом, вряд ли мы вспомнили о тогдашних проводах Никиты. Кому оно нужно? Кто его помнит? А то, что касается «Дамы с собачкой», и спустя сто с лишним лет куда как интересно и важно. Недаром древние говорили: «Жизнь коротка, искусство вечно».

Оглядевшись (не видел ли кто их целующимися?), Гуров сказал:

- Пойдемте к вам...

И они пошли быстро.

Ничто не обещает здесь счастливого конца. Его, как вы знаете, и не было.

Судьба Хрущева под конец тоже не задалась: ближайшие соратники бесцеремонно и коварно его свергли. Не был ли тот эпизод в Ялтинском порту дурным предзнаменованием?

НАБЕГОВАЯ ОПЕРАЦИЯ

Еще одна история, связанная с нашим портом. В годы войны оккупанты превратили его в военно-морскую базу, где стояли итальянские и немецкие катера, подводные лодки, быстроходные десантные баржи и другие легкие корабли. Вход в гавань был закрыт боновым заграждением, стальной сетью. Один ее конец крепился к массивному кольцу, вмурованному в стену набережной, а другой был на самоходной барже, пришвартованной возле маяка у головки мола. С помощью этой баржи открывался проход в гавань. Но она же, говорили, использовалась как склад боеприпасов. Мне пришлось слышать о взрыве, который разнес баржу после одного из налетов наших кораблей.

Разговоров об этих набеговых операциях и обстрелах города с моря было немало. И однажды я наткнулся на документальное подтверждение этого.

...Двум торпедным катерам была поставлена задача произвести ночной набег на занятый противником порт для уничтожения стоявших там подводной лодки и торпедных катеров.

Сложная и дерзкая по своему замыслу набеговая операция была тщательно продумана и разработана. Учитывая возможное сильное противодействие со стороны противника, успех операции в основном рассчитывался на внезапность.

Произведя необходимую подготовку командиров и всего личного состава, проверив исправность материальной части и вооружения, торпедные катера вечером вышли из базы. Одним из катеров командовал лейтенант Чепик, другим - лейтенант Гурин. Командиром отряда был старший лейтенант Кочиев, находившийся на первом катере.

Во время перехода торпедные катера попали в густой туман. Видимость резко ухудшилась и составляла всего несколько метров. Несмотря на то, что длительное время приходилось идти в условиях тумана, катера не потеряли друг друга и на следующий день в 3 часа 45 мин. подошли к мысу Н.

После определения своего местонахождения торпедные катера взяли курс на вражеский порт. Вскоре на дистанции 4–5 каб. появился торпедный катер противника, находившийся очевидно в дозоре, и стал давать запрос фонарем.

От командира отряда и командиров катеров требовалась быстрая оценка обстановки и принятие правильного решения. Соблазн вступить в бой и уничтожить вражеский катер был большим. Но это привлекло бы внимание противника, дав ему возможность привести в готовность свои боевые средства. Внезапность набега была бы нарушена, после чего операция вряд ли могла пройти успешно. Наши командиры поступили по-иному.

На запрос фашистского катера лейтенант Гурин ответил произвольными проблесками фонарем, и катера продолжали движение своим курсом, внимательно наблюдая за действиями противника. Вражеский катер, приняв, видимо, торпедные катера за свои, развернулся и последовал за ними.

В 4 часа 00 мин. с территории порта был выпущен ряд белых и красных ракет, а затем произведен двухорудийный залп. После этого вражеский катер остановился и в дальнейшем больше не появлялся в поле зрения наших катеров.

На берегу было отмечено большое оживление.

В 4 часа 05 мин. головной катер с дистанции 2–2½ каб. произвел залп одной торпедой по бонам, а затем второй залп - в том направлении, где, как можно было предположить, стояли корабли и плавсредства противника. Далее он открыл пулеметный огонь по вражеским огневым точкам и дал залп из пушки по порту. Противник ответил перекрестным артиллерийским, минометным и пулеметным огнем по нашим катерам.

В 4 часа 06 мин. второй наш катер тоже пошел в атаку и с той же дистанции произвел двухторпедный залп в направлении предполагаемого места стоянки подводной лодки и торпедных катеров противника, после чего открыл огонь по берегу.

Выполнив боевое задание, торпедные катера в 4 часа 08 мин. легли на курс отхода...

По данным разведки, в результате набеговой операции была повреждена подводная лодка противника, уничтожен торпедный катер и, очевидно, повреждены остальные суда. Кроме того, были подавлены две огневые точки на берегу.

Эта заметка капитана I ранга А. М. Филиппова «Набеги торпедных катеров на базы противника» под рубрикой - «Из боевого опыта» была опубликована в № 6 «Морского сборника» за 1943 год.

«Морской сборник» - весьма почтенный ежемесячный журнал военных моряков, выходящий с 1848 года.

Великая Отечественная война была в разгаре, поэтому район боевых действий в открытой публикации не указывался. Однако не вызывает сомнений, что речь идет о Черном море, о Ялте. И мыс Н., возле которого определяли свое местонахождение наши катера,- это мыс Никитин, замыкающий с востока Ялтинский залив. Судя по продолжительности перехода, катера вышли из Геленджика.

Вот такие дела. Глядя на сегодняшнюю ялтинскую набережную, даже не верится. Но я еще видел вмурованное в стенку набережной металлическое кольцо, к которому крепилось боновое заграждение, говорил с людьми, видевшими последствия того набега наших торпедных катеров.

ОДИНОКИЙ ПЛОВЕЦ

«Десоветизация» в виде тотального переименования всего, что можно переименовать, во все, чего хочется, до нас пока не докатилась, поэтому Ленинский район Крыма по-прежнему (2008 год) остается Ленинским.

В этом названии, кстати, полной мерой отразилась прежняя коммуно-советская дурь (за которую мы поплатились). А сейчас в переименованиях отражается большей частью дурь националистическая, за которую еще предстоит поплатиться.

Ленинским некогда назвали один из самых глухих степных районов на Керченском полуострове. Что этим хотели сказать? В «Ленино» переименовали поселок с милым старинным названием «Семь Колодезей». Зачем? Что это добавило нашим коммуноидам?

Я когда-то очень любил эти заброшенные, но славные, а в прошлом даже знаменитые места. Исколесил и исходил их вдоль и поперек, не раз писал о них. Казантип, гора Опук, Арабат, чудодейственное озеро Чокрак, грязевые вулканчики Булганака, раскопки античного Илурата, Ак-Монайские каменоломни... Великая и трагическая история, которая и сейчас напоминает о себе топонимами: Босфор-Киммерийский, Митридат, Аджимушкай, Эльтиген, Багеровский ров... А на той - через пролив - стороне Тамань, Тмутаракань…

На той, кубанской, стороне и случилось то, о чем я хочу рассказать. История простая, как дважды два, обыкновенная, как почти все происходящее в нашей жизни, показалась мне, скажем так, знаковой.

...Парень был крымский, с азовского побережья этого самого Ленинского района. Хозяйства там искони, со времен бывшего здесь некогда Боспорского царства держались на рыболовстве, добыче камня, землепашестве и овцеводстве. И все было первоклассным. Царственная рыба осетр изображалась на чеканившихся еще в древности местных боспорских монетах, из добытого в каменоломнях камня построены дома, храмы, выложены дромосы и погребальные камеры знаменитых скифских курганов, выращенная тут твердая пшеница экспортировалась в Италию, была незаменима в производстве макарон...

Когда все это (я имею в виду хозяйственную деятельность) рухнуло в конце прошлого века и кормиться стало нечем, местный люд ударился кто во что горазд. Расцвело браконьерство, участились разбои. Многие уехали - в близлежащие города, а то и за пролив, на Кубань, в ставшую вдруг иностранным государством Россию. В числе таких, с позволения сказать, эмигрантов оказался и наш паренек.

Он, судя по всему, симпатичный, добрый, но слегка шалавый. Где-то подрабатывал, как-то перебивался, обзавелся подругой из местных - много ли человеку надо? Так бы и продолжалось это существование («день и ночь - сутки прочь»), ничем, наверное, не лучше, но и не хуже, чем у других, когда вдруг не знаю уж каким путем, пришло известие, что заболела, находится едва ли не при смерти и хочет его видеть мама.

Повторюсь: мне симпатичен этот парень. Потому хотя бы, что сразу решил поспешить домой. Благо дом почти рядом. Крым и Кубань - они ведь всего лишь через пролив.

…Не помню уже, сколько раз я переправлялся через Керченский пролив. На железнодорожном пароме, курсирующем между портом Кавказ и портом Крым. Кроме поездов, он перевозил и автомобили, и просто пассажиров. Не обремененный большим грузом человек мог переправиться из Керчи в Тамань на обыкновенном рейсовом катере, а в Темрюк - даже скоростным катером на подводных крыльях. Обычное дело. Особенно в базарные и праздничные дни, когда нужно что-то купить-продать или навестить кого-то из близких. А здесь у каждого почти родня на том берегу.

Но так было в прежние времена. Сейчас и рейсов никаких нет, и живем мы в разных государствах, настороженно и недоверчиво поглядывавших друг на друга. Из-за никчемного клочка земли, где даже питьевой воды своей нет, из-за оторвавшейся в шторм оконечности косы Тузлы едва война не вспыхнула. А рейсовый катер Керчь–Тамань курсировал между прочим с заходом на эту самую Тузлу, где был рыбачий стан.

Словом, чтобы попасть на тот берег к маме, нашему парню оставалось одно - спешить на паром. И тут возникла проблема, ставшая даже достоянием широкой общественности. Оказалось, что шалавый этот парень потерял паспорт. Сунулся в кассу за билетом на паром, а у него требуют документ. Попытался без билета проникнуть на причал, а там бдительные таможенники и погранцы в зеленых фуражках. Начал было просить, объяснять, что у него-де крайняя нужда - мама больна, повидать ее нужно, что не злодей он и нигде не числится в розыске - загляните, мол, в свои компьютеры, что и здесь и дома его знают как облупленного, да и дом-то лишь на той стороне пролива...

Все впустую. Не помогло и то, что барышня как свидетель была рядом. Паром покинул порт Кавказ и направился к порту Крым без нашего героя. Было тем более обидно, что между портами всего четыре километра. Крымский берег можно без труда разглядеть с кубанского берега. Словом:

Напрасно старушка ждет сына домой,

Ей скажут - она зарыдает.

А волны бегут от винта за кормой,

И след их вдали пропадает…

В данном случае до такого драматизма не дошло, однако же досадно.

Здесь мне придется разочаровать тех, кто ждет осуждения жестокосердных российских таможенников и погранцов. Они ничем не хуже и не лучше украинских коллег. Меня же интересует наш парень. Он не предался унынию, не пал духом. Столкнувшись с эдаким отношением к себе, подумал: ну и хрен с вами. В самом дело, кто из нас ждет чего-нибудь доброго от властей? Решимость повидать маму его не покинула. Как? Да очень просто. Он же вырос на берегу этого пролива, так что ему стоит пересечь его вплавь?

Это и привлекло внимание нашей общественности. Под рубрикой «Происшествия» в газете появилась заметка, озаглавленная - «Криминальное плавание»:

«В конце августа в пятистах метрах от украинского берега рыбаки заметили пловца. Как оказалось, крымчанин 1987 года рождения находился на территории Российской Федерации на заработках. Но в связи с потерей паспорта не смог вернуться домой.

Как сообщили в Государственной пограничной службе, юное спортивное дарование попыталось пробраться через пропускной пункт «Кавказ», но из-за отсутствия документа российские пограничники парня не пропустили.

Тогда молодой человек нашел на берегу тихое место и пустился вплавь в сторону родины. Проплыть ему удалось 4 км. До украинского берега оставалось каких-то 500 метров, когда его выявили местные рыбаки. Пловец задержан пограничной службой по ст. 204 – «незаконное пересечение границы». В настоящее время он находится дома, в Крыму и ждет решения суда. Парню грозит наказание в виде 15 суток ареста или штраф, сообщает ОСО ГУ МВД в Крыму».

Сюжет о том, как выловили в Керченском проливе беспаспортного бродягу, промелькнул и по ТВ. Но там хотя бы сказали, как трудно ему было плыть, как сносило пловца течение, как приходилось уклоняться от опасности - проплывавших мимо судов, и главное - все-таки вспомнили о маме и даже показали ее, счастливую от встречи с сыном.

Не станем никого осуждать и на сей раз. Бог с ними, со всеми этими ОСО ГУ и даже с коллегами-газетчиками, которые покуражились над «юным спортивным дарованием» и со знанием дела сообщили, что ему грозит за «криминальное плавание».

Хочется спросить: а сами вы способны на что-нибудь подобное ради встречи с мамой? Мне по-прежнему симпатичен этот одинокий пловец. Думаю даже, что пока есть такие, как он, можно еще на что-то надеяться.

ВРЕМЯ КАК СРЕДА ОБИТАНИЯ

Глава из ненаписанного романа

На площади перед памятником великому вождю трудящихся всего мира носились на велосипедах тинейджеры, и каждый выкаблучивался как мог. Один забирался ногами на раму, другой вздыбливал машину и ехал на заднем колесе, третий, оставив руль, залихватски раскуривал на ходу сигарету... Для прохожих (а их было немало) это создавало неудобство, но публика воспринимала проделки юнцов снисходительно, да и те держались в неких рамках, не нагличали. Невинное, словом, молодечество.

Господи, подумалось, еще недавно они довольствовались снабженными колесиками досками, потом вошли в моду роликовые коньки, а сейчас на смену «великам» приходят (да уже пришли) снабженные двигателями скутеры.

И так во всем. Мобильный телефон, бывший поначалу предметом гордости или зависти, теперь почти у каждого.

А количество автомобилей, снующих не только по улицам, площадям, но и в парках, скверах, во дворах, между домами... Вот тут имеет место быть беспардонность, леший бы ее побрал.

Короче: нравится это или нет, но жизнь после потрясений, случившихся на грани веков, входит в некую колею. С вконец разбитого проселка выбралась на обочину и торит новую дорожку. Какой она будет? У каждой-то власти дорожка своя, у каждой свои особенные, придуманные ею самой заморочки. Советская, скажем, все время доказывала, что человек индустриального, физического труда - рабочий - для нее - самый главный. Вранье, конечно. А провозглашалось это в пику интеллигенции, из которой, кстати говоря, изначально верхушка этой власти (тот же Ленин) вышла.

В президиумах, в ЦК, в каждом Совете (это непременно с большой буквы) обязательно должен был присутствовать кузнец, сталевар, шахтер, токарь или слесарь. И символом веры было: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Эдакое евангелие (в данном случае с маленькой), благая весть от главного придумщика Карла Маркса.

Некогда, надо признать, в этом был какой-то резон, но уже с появлением паровой машины и трансмиссии индустриальный рабочий постепенно превращался в, так сказать, оператора. Физические усилия играли все меньшую роль. Даже у кузнеца, изготавливающего поковку на механическом молоте.

К тому же само слово «пролетарий» имело, между прочим, изначально негативный смысл. И в Древнем Риме, откуда оно пошло, и даже на Руси: в словаре Даля через запятую у «пролетария» стоит - «захребетник». Однако главный придумщик с некоторой даже бравадой этим пренебрег. Романтическая бравада вообще, заметим, свойственна какой-то части интеллигенции. Кричал же пролетарский поэт: «Я - ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный...» Ну и что? Тебе это нравилось?

Так или иначе, но соединить пролетариев всех стран не получилось. Как не удалось и многое другое. Однако за слова, за муляжи идей до последнего цеплялись, и дом, куда сейчас направлялся, размышляя обо всем этом, доктор Конюхов, был когда-то наглядным подтверждением такого советского упрямства.

Дом не из лучших. Впоследствии строили дома покомфортнее, или, как говорили, «с улучшенной планировкой». Но и этот был для своих. А потому в нем поначалу присутствовал пестрый набор жильцов: мелкая номенклатура с вкраплениями старых большевиков, передовых рабочих (из тех, что заседали в горкоме и горсовете), военных отставников и чьих-то (известно, впрочем, чьих) родственников.

Постепенно, правда, колода поистрепалась и существенно обновилась. Дому-то уже за полсотни лет. Номенклатурные шестерки и десятки, становясь валетами, перебирались в уже помянутые дома «с улучшенной планировкой», а замещала их шелупонь. Старые большевики вымерли - в том подъезде, куда направлялся доктор, об одном из этих почтенных старцев сохранилось все же упоминание в висевшем у входа перечне жильцов – Михайлов-Конотопский. Высокий, помнится, мосластый, громкоголосый был старик. И не просто Михайлов, а, видите ли, Конотопский. Как Кутузов-Смоленский, Суворов-Рымникский или Потемкин-Таврический. С воображением, гонором, с каким-то понятием о себе человек. Следа в истории, однако, не оставил. Хотя кто знает? Может, в Конотопе, где, судя по самоаттестации, комиссарил, устанавливая советскую власть, и сохранились какие-то следы. Скорее всего недобрые.

Не стало и отставников. Хозяйкой, к примеру, квартиры на третьем этаже с балконом и окнами на юг вместо сурового и строгого капитана первого ранга, командовавшего до отставки флотилией атомных подводных лодок где-то на российских Северах и приехавшего доживать свой век к нам в благословенный Крым, стала странноватая, заполошная, постоянно менявшая мужей его дочка Лиза - сама теперь уже почти старуха.

Одновременно люди разводились, разъезжались... Да что говорить!

А спешил доктор Конюхов тоже к старухе. Накануне был у нее и ушел озабоченный: бабуля явно была неадекватна, а попросту говоря, не в себе. То, что жаловалась и плакала, дело обычное: после смерти своего деда осталась одинокой и немощной. Был у нее, помнится, кот, но то ли сбежал (что котам не свойственно), то ли тоже помер, и единственным компаньоном стал телевизор советского еще производства, который большей частью говорил теперь на полузнакомом украинском языке. Полузнакомом, хотя бабка была из кубанских хохлушек. И фамилия соответствующая – Кравец. Соседки между собой называли ее Кравчихой.

«Они слова какие-то новые выдумывают...» - пожаловалась как-то, выключая ящик.

«Что вы имеете в виду?» - спросил доктор. Не потому, что это так уж его интересовало, а чтобы оценить вменяемость старушки.

«Да говорят как-то не по-нашему. «Эвропа» вместо «Европа» или «парлямент», «доляр»... И такие слова, как «кино», «авто», у них почему-то склоняются…»

«Может, так и нужно?» - предположил доктор и наткнулся вдруг на острый, внимательный взгляд. Бабка будто оценивала его самого: спрашивает всерьез или валяет дурака, исходя из убеждения - старый-де что малый? В какой-то миг даже склеротическая дымка на глазах будто исчезла. Невольно подумалось: бабка-то Кравчиха не так уж и проста. Это обстановка, антураж, безысходность низвели ее до ничтожества.

И покойный супруг ее был непрост. Из тех немногих пролетариев, которые при Советах всплыли наверх и стали начальством, закончив рабфаки (рабочие факультеты) и партийные школы. До выхода на пенсию плавал замполитом на сухогрузах. Ходили «в загранку», потому и понадобился замполит. Квартиру получил, однако не от порта, а по партийной, так сказать, квоте - именно в этом доме. Замполит (официально его именовали первым помощником капитана) был номенклатурой обкома или даже ЦК родной партии.

Какими, думалось, бюрократическими тонкостями и хитросплетениями обросло к концу своего существования советское государство, изначально задуманное рабоче-крестьянским, простым, доступным и понятным, как палка от метлы. Впрочем, иначе, наверное, не могло быть. Любое государство неизбежно приходит к этому, как обрастает, скажем, корабль ракушками за годы плаваний.

Когда-то, но уже в девяностые, развязавшие языки и все перевернувшие годы, старик Кравец, посмеиваясь, рассказывал Конюхову, как в зарубежных портах его, первого помощника капитана, случалось путали со старшим помощником. Лычки-то на погонах у обоих были одинаковые. И обращались к нему соответственно как к чифу, то есть старшему, истинному помощнику мастера, как еще называют капитана. Старший-то помощник, чиф - судоводитель, штурман, моряк, а так называемый первый, придуманный компартией и советской властью, болтун и надзиратель. Комиссар, организовывавший соцсоревнование между вахтами, редактировавший стенгазету (на фиг она хоть кому-нибудь нужна?), проводивший партсобрания и политбеседы, составлявший политдонесения да следивший, чтобы никто из команды не сбежал, не остался в иностранном порту. Этого последнего дед не говорил, но все без того было ясно: и сам теперь так думал. Добавлял при этом, что лично он в этой должности старался вести себя по-людски. Возможно, хотя все они теперь так говорят.

Слушая его, склонный к отвлеченным размышлениям доктор думал об особенностях Нового (если брать чохом историческую эпоху, начиная с XIX века) времени. Так при Наполеоне из грязи прыгали в князи (примеров сколько угодно), а в нашу гражданскую войну вчерашние унтер-офицеры поднимались до командования полками, дивизиями, армиями. Да и сейчас – кто они, нынешние наши властители, именующие себя элитой?

Думалось разное, но к самому Конюхову это не имело отношения: начинал когда-то участковым врачом, им и остался. Со всеми присущими этой должности проблемами. Да вот одна из них: беда с этими стариками. Цепляются за жизнь, требуют их лечить, не понимая или не желая понять, что старость неизлечима, и все их болячки - а набирается целый букет -от старости. Сказать же об этом, значит, не обидеть, не оскорбить даже, а лишить призрачной надежды. На что?

И доктор смирял себя: профессия обязывает. И потом: неизвестно еще, каким сам будешь. Приходилось молчать да выписывать лекарства-пустышки.

А запах! Неистребимый аммиачный, едкий запах пропитал и бабкино жилье. И если нашатырь - аммиачная вода - приводит в чувство, то от этого запаха мутило. Боже, думалось, как безжалостна жизнь! Представить себе эту страдающую недержанием бабку молодой, хорошенькой, кокетливой (ведь привлекла же она когда-то чем-то своего благоверного - тот, судя по всему, шустрым был мужичком), представить ее в молодости было невозможно.

Спросил как-то: она что - совсем одна? После смерти мужа никого не осталось?

Спрашивал, имея в виду: нельзя ли кого-нибудь позвать, чтобы выкупать ее и навести хоть какой-то порядок в захламленной и вконец запущенной квартире? Нельзя же, мол, так...

Заплакала в ответ: вы думаете, я не понимаю, что потеряла стыд, и не вижу всего этого кошмара? Иногда и правда не вижу, потому что не хочу видеть, потому что нет сил. Так легче - не замечать, не видеть...

Потом сказала все же, что где-то есть дочка - отрезанный и утерянный ломоть. Сумасбродка вроде этой соседки Лизы. Но Лиза заходит иногда, покупает - спасибо ей - хлеб и что-нибудь к хлебу. А дочка еще при жизни отца умотала куда-то в Россию. С тех пор ни слуху ни духу. Хотя нет, было как-то письмо. С Камчатки. Писала, что родила сына и просила денег. Обрадовала! От кого родила? И что дальше?

Опять же деньги - как их переслать? С этим сейчас, говорят, проблемы . Деньги-то стали разные: там рубли, здесь гривни. А на почте бедлам - письмо шло больше месяца...

Конюхов, честно говоря, устал от таких исповедей. Одни преувеличенно (чтобы не ронять себя) хвалили детей и внуков, другие столь же преувеличенно их ругали, третьи пытались даже посвятить доктора в некие семейные тайны... Оставалось слушать и кивать сочувственно и озабоченно. Не выдержав, как-то попросил перевести его на другой, хотя бы и окраинный участок с новоселами, людьми помоложе, но старики с редким единодушием потребовали назад «своего доктора». В этом было что-то трогательное. Сам-то понимал почти полную призрачность своей работы.

...Старуха была плоха, но сколько еще протянет, один Бог ведает. Сердце телепается, как телячий хвост. Такое вот пришло на ум брутальное сравнение. В больницу бы ее, в хорошую клинику, чтобы разобрались хотя бы с характером аритмии. Но кому она там нужна и где та больница?

Обнадежил все же:

- Я звонил в эту - как она называется? - службу благотворительности. Чтобы прислали кого-нибудь. Обещали. И предложили: может, возьмете к себе жильцов, чтобы досматривали вас. А вы им завещаете квартиру. Я слышал, что так делают. А служба эта проследит, чтобы вас не обижали...

Старуха, как это уже случалось, проявила вдруг неожиданное понимание предмета. Посмотрела внимательно, даже строго. Сказала:

- Это они поначалу говорят о завещании. Но его-то можно отменить. Потом требуют дарственную, и ты перестаешь быть хозяйкой квартиры...

Пожалуй, и так. Конюхов о таком тоже слышал.

- ...А благотворители эти больше любят свежим воздухом дышать - сбегать в аптеку или продмаг. Так мне это соседка Лиза делает. С головой у нее не все в порядке, но хоть не обманывает. А квартиру я внуку завещала. Дочка написала, что зовут его Константин, а фамилия наша. Безотцовщина, значит...

Конюхов и на сей раз пожал плечами: дело хозяйское. Иронию в адрес «благотворителей», впрочем, оценил. Выписал пару рецептов и собрался уже уходить, когда бабуля сказала:

- Я о другом хочу вас попросить. Жить мне все равно немного осталось, так чего тянуть, людей обременять и самой мучиться?

Старуха помолчала выжидающе. Конюхов тоже озадаченно молчал. Наконец бабуля решилась:

- Может, поможете, а?

- Да я же вам прописал, тут и успокаивающее и болеутоляющее...

Кравчиха досадливо поморщилась, пришли в движение морщины на лице:

- Не об этом я. А чтобы совсем и сразу.

- Это как же?

- Ну укольчик какой-нибудь или таблетку...

- И?.. - спросил доктор, начавший уже догадываться что к чему.

- И ничего больше, - сказала старуха. - Все будет кончено.

«Как в анекдоте: бац, и нет старушки...» - подумал Конюхов. Однако не смешно.

- Сами придумали или кто-нибудь подсказал?

- Сама, сама, - заверила бабуля и даже высохшей своей ручкой некое успокаивающее движение произвела.

Конюхов долго смотрел на нее.

- Интересно получается, - сказал наконец. - Вы, значит, уходите, а доктор потом всю оставшуюся жизнь мучайся: как мог себе это позволить?

Старуха заплакала:

- Ничего ты не понимаешь. Я же о милости прошу...

Вот такой разговор случился третьего дня. Были сказаны под конец при прощании еще какие-то слова, но запомнилось главное - это. И все время задавался потом зряшным, как сам понимал, пустым вопросом: как быть? Обо всем этом и на благополучном Западе, куда мы так стремимся, сейчас спорят. Невозможность убить эту бабку, как и кого-либо вообще, была очевидной, но и дальнейшую такую ее жизнь признать достойным человека существованием невозможно.

Для разрядки зашел после работы в забегаловку возле рынка, взял сто грамм. Мотавшаяся за стойкой толстуха, видимо, узнала доктора. Поздоровалась, сама выбрала на закуску бутербродик с селедкой поаппетитнее, получше. Не полегчало однако, не отпустило.

А сегодня решил сам, без вызова зайти к старухе. Бесполезное, понимал, и никчемное дело, но что еще он может? Разве что это: предложить, как было сказано кем-то из великих, «роскошь человеческого общения». Тут же, правда, подумал: и придет же в голову такая чушь... Отмыть бы старуху и выкинуть вонючие тряпки - вот и вся роскошь, в которой она нуждается.

У подъезда, как почти всегда в такие погожие дни, сушилось белье, но почему-то никто его не сторожил. Мимолетно усмешливо подумалось: уж не увеличилось ли доверие к согражданам-бомжам, которые случалось в отсутствие сторожа с веревок белье снимали?

На двери объявление: «Куплю квартиру в вашем доме». И отрывные талончики с номерами телефонов - обычного и мобильного, - куда следует позвонить. Ни один талончик пока не оторван. Это уже из примет нынешнего времени. Куплю-продам. Раньше приходилось хитрить: меняю-де квартиру со всеми удобствами, в центре на что-нибудь поплоше. Подразумевалась доплата, и власть, которой большей частью принадлежало жилье, это понимала. Но помалкивала. Зажмуривалась. Хотя и не всегда. Иногда вдруг начинала бить копытами. Сейчас проще, жизнь привнесла кое-что новое: приватизация, скупка недвижимости, пристройки и надстройки, «евроремонт» у одних и почерневшие, обвисшие обои по соседству. И не понять: то ли идем к вырождению, то ли приспосабливаемся к современным рыночным реалиям.

Внутри в подъезде пахло кошками - с некоторых пор они здесь расплодились. Перешагнул через котенка, угревшегося на солнышке. Поднимаясь по лестнице, мимолетно подумал: это сейчас ты безмятежно разлегся, а каково будет зимой, когда задождит, а то и завьюжит?

Бабкина дверь днем обычно не запиралась, но сейчас была и вовсе распахнута. Странно. Шагнул в прихожую, когда навстречу выскочила та самая соседка Лиза: «Господи! Как там мое белье? Цело?» Хотел было успокоить: цело и никакой опасности пока не предвидится. Но Лиза, столкнувшись с доктором, сама сказала:

- Все, все... Уже увезли...

Поморщился: зачем? В больнице же одно название - ни лекарств, ни питания, ни ухода. Здесь хоть эта заполошная Лиза за хлебом сбегает. Спросил машинально:

- «Скорая»?

- Какая там «скорая»?! Труповозка. Приехали сразу, как я позвонила.

Похоже, то, что приехали сразу, произвело на нее наибольшее впечатление.

- Когда? - спросил, подумав: ну что ж, это действительно все.

Кровать была пуста. Комнату будто обыскивали: постель перерыта, платяной шкаф распахнут, вещи разбросаны. Могли, конечно, просто искать во что обрядить покойницу, но могли и рыться в поисках ценностей. Такое тоже случалось, и кстати, иногда что-то находили. Смерть вообще делает окружающих бесцеремонными и с почившим, и - скажем так - со средой его обитания. Будь бабка жива, так вот распахнутой дверь все-таки не оставили бы. Потрошат и выбрасывают накопившиеся за долгие годы тряпки, склянки, бумаги, казавшиеся нужными человеку, пока он был жив. Не раз приходилось наблюдать такое.

- Когда? - переспросила Лиза. - Сегодня ночью, во сне, наверное. Я, как всегда, зашла, а она не дышит...

«Ну что ж, судьба смилостивилась наконец», - подумал доктор. И впрямь, может ли быть большая милость: в своей постели, во сне и, видимо, без мучений...

А Лиза, вплотную приблизившись к нему, как-то странно, по-заговорщицки зашептала:

- Да вы не беспокойтесь, все правильно получилось...

«О чем это она?»- не понял доктор. А Лиза продолжала шептать:

- Сделайте и мне так же... Укольчик или порошочек какой...

Конюхова будто тряхнуло. Черт знает что! Разубеждать и объясняться бесполезно. Повернулся и вышел на лестничную площадку. А Лиза уже громче вслед:

- Христом-богом прошу...

«Так и спятить недолго, - подумал доктор. - С ума от них сойдешь...» - бормотал он, спеша вниз по ступеням.