Молитва
…
–
Брось трепаться! Какие мы к чертям мусульмане? Водку
пьем, свинину жрем, а говорим между собой по-русски.…
И выдумает же такое: мусульмане! Да кому оно, все это, теперь нужно?
Их
было трое: щупленький, заводной Рефат, похожий на
битюга Аслан с выбивавшейся из-под расстегнутой рубахи буйной, кучерявой
шерстью и рано начавший полнеть, лысоватый, несмотря на молодость, Муртаза. Встретились
случайно. Вполне симпатичные парни.
Пока
Аслан, шевеля усами, собирался с мыслями, подал голос, молчавший до сих пор
Муртаза:
–
А как быть, если я – башкир, он – грузин, а ты – крымский татарин?
По-американски нам, что ли, разговаривать?
–
По-американски, – передразнил Рефат. – Да нет такого
языка. Американцы говорят по-английски.
–
Ну и хрен с ними, хоть и по-английски, – пожал плечами Муртаза. – А мы-то при чем?
Они
сидели в обсаженном кипарисами скверике как раз напротив гостиницы "Крым",
от которой их отделял почти пересохший ручей. Бутылку и единственный стаканчик
прятали в сумке, чтобы ненароком появившийся милиционер не придрался за
распитие в общественном месте. Да и стакан-то пришлось "увести" от
находящегося неподалеку автомата, который за пятачок сварливо харкал
газированной водой. Закусь – пирожки с ливером и соленый огурец – была прикрыта
газетой "Советский спорт".
Аслан
снял тем временем свои модерновые зеркальные очки, под которыми прятались
неожиданно голубые глаза, и сказал:
–
Во-первых, я не просто грузин, я – аджарели.
–
А это еще что за птица? С чем ее едят? –
скорчил удивленную гримасу Рефат.
–
За "птицу" я мог бы дать по рогам, но жалко: попадешь в больницу. Я
кулаком бычка убиваю, а у тебя лоб не крепче. Аджарели
– это мусульманский грузин, аджарец.
–
Они что у вас – самые богатые?
–
Глупый юноша! При чем тут бедность или богатство?
Пророк Мухаммед (да благословит его Аллах) спал на набитом соломой матрасе, сам
чинил свою обувь и одежду, сам доил козу…
–
И что в этом хорошего?
–
Ничего хорошего в бедности нет, но пророк, даже когда стал повелевать миллионами
людей, не забывал, что он только сын женщины, которая ела засохший хлеб. Для
него каждый уверовавший в Аллаха был братом.
–
Так уж и каждый!.
–
Вот говорят, что мы единый советский народ. Правда, это? Не знаю. Но что-то не
похоже. Я был в прошлом году в Таллине и не
почувствовал, что мы с эстонцами единый народ. А черный, как сапог, негр из Африки, с которым мы рядом молились в московской
мечети, говорил, как и я, "Аллах акбар" и
"ля илях илля ллах" – "Аллах велик" и "нет божества,
кроме Аллаха". И он был мне как брат.
–
От черных, говорят, сильно пахнет потом. Это правда? – полюбопытствовал
Муртаза.
–
Я, кажется, не ему, а тебе врежу по рогам, – раздумчиво сказал аджарели. – От лошади и от женщины, когда на них скачешь,
тоже пахнет пóтом –
ну и что?
– Трудный вопрос.
–
Не зли меня, а то узнаешь, чем пахнет мой кулак.…Вот пишут, – Аслан взял
газету, – "братство народа", "пролетарии всех стран"…Лучше
бы написали хорошую статью про батумское "Динамо", как оно сражалось
со "Спартаком". А настоящее братство народов – это ислам.
–
Вот за это и выпьем, – сказал Муртаза. – У нас в деревне даже мулла выпивает.
Это, говорит, не самый большой грех. Грешно, говорит, становиться на молитву
выпивши и грешно пить виноградное вино, а водку у нас гонят
чуть ли не из нефти…
В
бутылке оставалось почти на донышке, и Аслан разливал напоследок особенно
аккуратно – чтобы всем поровну.
–
А вы зачем сюда приехали? – спросил Рефат.
–
Башкирцы санаторий в Крыму строят, каменщики нужны. А
я моря никогда не видел – вот, думаю, заодно и посмотрю.
Свою
порцию – то, что осталось, – Аслан не стал выливать в стакан, выпил прямо из
горлышка, а бутылку бросил в кусты.
–
Никогда не задавай лишних вопросов: Кто? Куда? Зачем? Откуда? Может, человеку
не хочется отвечать на них. Захочет – сам все скажет. Ты что – прокурор? Или
ОБХСС? Я же тебя не спрашиваю ни о чем.
–
А что спрашивать? Меня дед послал. Я как раз отслужил, из армии вернулся. Дед и
говорит: съезди на родину, посмотри на наше село – Узунджи
называется. Это в горах. Посмотри на наш дом, если уцелел, – он крайний к лесу.
Раньше татар в Крым вообще не пускали, а теперь брежневский указ вышел, вроде
бы можно. Даже коврик свой молитвенный дед в сумку положил. Помолись, говорит,
заверни в него горсть крымской земли – когда умру, в могилу бросите. Сам дед
поехать не может: старый и одной ноги нет.
–
У меня брат тоже безногий. Под трактор попал.
–
А дед на мине подорвался, когда на фронте был. Да и далеко ехать из-под
Самарканда. Я сам от этой дороги чуть не очумел.
Насчет молитвы ничего не обещал, а все остальное исполню. Завтра автобус с утра
как раз в ту сторону идет…
– А как же до утра?
–
Прилягу где-нибудь на скамейке.
–
И окажешься в вытрезвителе, где тебя до копейки обчистят, – сказал Аслан.
–
Что же делать?
Аслан
расхохотался.
–
Слушай сюда. Деревенщина. Это делается так. Сначала достаешь свой паспорт.
Потом берешь двадцать пять рублей одной бумажкой с портретом Ильича.
Складываешь бумажку вдвое и кладешь в паспорт. Подходишь в
окошку администратора в гостинице. Зачем я
рассказываю, когда все это можно проделать. Сейчас самое время – в двенадцать
часов поступает отчет о свободных местах.
Аслан
водрузил на место свои роскошные солнцезащитные очки, отряхнул крошки с колен и
поднялся первым.
Поплелись
через мостик гуськом к подъезду гостиницы. В вестибюле над окошком висела
табличка – "Мест нет" и рядом: "старший администратор Анна Петровна
Николаева". У стойки сгрудилось человек пять. Слегка потеснив их, Аслан
протянул через головы в окошко три паспорта
–
Анна Петровна, дорогая, посмотрите броню из стройтреста.
Похоже,
что он не без умысла усилил свой кавказский акцент: Пэтровна,
пасматрыте, стройтрэст…
Очередь
приглушенно зароптала, однако сидевшая по ту сторону барьера вполне симпатичная
крашеная блондинка средних лет и выше средней упитанности улыбнулась в ответ,
протянула навстречу унизанную кольцами руку и паспорта взяла. Ропот обреченно
стих. С минуту за стойкой вершилось некое невидимое для посторонних таинство:
шелестели бумаги, листался какой-то журнал.… Потом послышалось:
–
Горадзе!
–
Да-да, – откликнулся Аслан и получил назад паспорт с вложенным
в него регистрационным листочком – пропуском в гостиничный рай.
–
Оплата за проживание – на этаже, – сказала на всякий случай Анна Петровна.
–
Да-да, конечно, – с улыбкой откликнулся понятливый аджарели и двинулся наверх, шагая через ступеньку.
Еще
минута деловитого шелестения и: – Бейбулатов! Паспорт
с таким же листочком получил Муртаза и тоже устремился по лестнице. Прелесть.
Чудо! Хорошо в стране советской жить, хорошо в стране любимым быть. Или как в
другой песне: выбери меня, выбери меня, птица-счастье завтрашнего дня…Далее пауза затянулась. Наконец послышалось:
–
Сейдаметов!
Рефат протянул руку.
–
Это ты?
–
Я, я…
–
А ну вон отсюда! И чтоб я тебя больше не видела!
Анна
Петровна кричала. Даже лицо исказилось и явно что-то потеряло от своей зрелой
прелести: проступили морщинки, обозначилась косметика вокруг глаз. –
Представляете, до чего татары обнаглели – в гостиницу лезут!.. К тому же взятку
предлагает: двадцать пять рублей в паспорт вложил. Вот купюра. Будьте
свидетелями – я оставляю ее как вещественное доказательство.
Она
швырнула паспорт из окошка.
–
Но почему? – растерянно сказал Рефат, подбирая свою
красную книжку. – Есть же указ…
–
Можешь подтереться своим указом. Разрешение у тебя есть?
–
Какое разрешение? Я же советский гражданин…
–
Ах, он еще права начинает качать!..
Тетенька
встала, крикнула:
–
Иван Иванович, вызови милицию, пусть ему объяснят его права…
К
Рефату подошел старик-портье с орденскими планками на
обшитой галунами гостиничной форменной куртке, тронул за рукав, как бы давая
понять, что лучше убраться подобру-поздорову.
Рефат глянул по сторонам, однако милые друзья-собутыльники
были где-то наверху, а очередь отчужденно и враждебно молчала. Очередь всегда в
таких случаях против умника-одиночки, хотя сама ничем не лучше. Ишь ты,
дескать, какой умный выискался.
Было
чувство униженности, отвращения к самому себе и к этим людям, и было понимание,
что он – чужой. Не в четвертной же бумажке же дело, а в паспортной записи.
Дернул
рукой, освобождаясь от цепких пальцев не такого уж и старого ветерана – скорее
всего подрабатывающего к пенсии отставного служаки из органов – и вышел на
улицу, удерживаясь от желания бежать.
Перейдя
дорогу, остановился вдруг и огляделся по сторонам, словно пытаясь понять, где
он. Потом повернулся лицом к востоку (послеполуденное солнце оказалось за
правым плечом) и торопливо достал дедов коврик. Расстелив его, поднял руки до
уровня плеч и внятно сказал: "Аллах акбар".
Продолжая стоять, вложил, как когда-то учил дед, левую руку в
правую. Теперь, прежде чем опуститься на колени, надо было еще что-то сказать.
Но что? Что? И тогда, не затрудняя себя раздумьями, крикнул: "Ля илях илля ллах!"
Нет божества, кроме Аллаха.
Кому,
однако, кричал? Этим людям – чтобы озадачить и пригрозить? Или самому себе,
потому что ничего другого не оставалось?
1969