ВРЕМЯ КАК СРЕДА ОБИТАНИЯ

Повесть

Памяти моих милых -

мамы, Ксении Трофимовны, и жены Мары.

...не ваше дело знать времена или сроки...

Деян., I, 7

1.

Давление было совсем чуть-чуть выше нормы, но кофе деду решила все же не давать. Как и ожидала, это вызвало бессильный и яростный стариковский гнев. Обозвал меня надзирательницей, сказал, что в таком случае вообще ничего не будет есть.

- Объявляем голодовку? - спросила я. — Сухую или мокрую? А я как раз твою любимую гречневую кашу приготовила...

С ним лучше только так - свести все к шутке. Спорить бесполезно и рискованно: как-никак человеку под девяносто. Словом, обычно я «перевожу стрелки» на что-нибудь другое. Чаще всего он после этого остывает, а то и забывает причину размолвки.

Дверь из дедовой спальни была полуоткрыта, и нашу утреннюю перебранку слышал сидевший в большой комнате младший из близнецов - Костя. У него был деловой визит к деду. Собственно, даже к прадеду. Накануне позвонил и договорился о встрече. Отношения между поколениями были нормальные. В том смысле, что никто ничего не хотел и не ждал друг от друга. И сейчас юниор спрашивал:

- Может, мне прийти в другой раз?

Старик откликнулся:

- Другого раза, юноша, учитывая мой возраст, может и не быть.

Резонно. И тут послышалось:

Шарик Жучку

Взял под ручку –

Пошли польку танцевать,

А Барбосик –

Черный носик —

Стал на дудочке играть,

Тути-пути тру-ля-ля,

Тути-пути тру-ля-ля...

Бодро и весело. Это был сигнал, зовущий меня на помощь. Обычно его подавал дед, но на сей раз кнопку нажала я сама: нужно было активней «переводить стрелки», кончать разногласия по поводу кофе и угрозы голодовки. Если кнопку повторно не нажимать, то этот боевой клич прозвучит трижды. И пусть.

Старик в самом деле отошел. Проводила его в туалет.

Завтракать усадила обоих, хотя мальчик и отговаривался. Ел, однако, в охотку.

- Дед, - спросил он, - с какой это радости у нас с Генкой отчество такое - Владленовичи?

Геннадий - его брат, старший близнец.

- Ты что - ради этого специально пришел? Больше спросить была не у кого?

- Да нет, у меня к тебе серьезное дело. А это спросил, потому что отчество какое-то дурацкое.

Тут дед обратился ко мне, улыбаясь своей странной улыбкой, которая, оставаясь улыбкой, не содержит ничего веселого:

- Как тебе наше новейшее поколение? Все, что было до них, - забыто. Впрочем, и мы были не лучше. Что, скажем, я в их годы знал о дореволюционной жизни?

Отвечать было нечего, и я только пожала плечами.

- Отчество могло быть и покруче, - продолжал дед. - Знаешь, какие имена при советской власти давали? Не всегда, конечно, но случалось: Авангард, Энерг, Ким, что означало «коммунистический интернационал молодежи»... Как-то встретил мужика, которого звали Колхоз Иванович. А девочку у нас в школе звали Сталина. Представляешь, каково ей было, когда Сталина после смерти начали поливать за все его художества... А твой папуля — до сих пор не пойму, где его сейчас черти носят, чего ему не сидится на месте, — папуля ваш родился в 70-м году прошлого века, как раз к столетию Владимира Ильича Ленина. Слышал о таком? Пышно отмечали. Даже специальную медаль выпустили.

- У тебя она есть?

Тут опять понадобилась я.

- Принеси пиджак, - велел старик.

Пиджак этот, увешанный наградами и памятными знаками, дед не надевал, хотела сказать - никогда, но уж точно лет десять-двенадцать. Он воспринимался у нас в доме как нечто ритуальное и декоративное. Его извлекали накануне очередного Дня Победы: к деду приходили корреспонденты. В 2010-м, когда отмечали 65-летие Победы и тоже учредили в связи с этим медаль, в газете появился снимок, как на дедов пиджак прикрепляют это - которое уже по счету - юбилейное памятное отличие. С тех пор я его из шкафа не доставала. И вот пришлось.

- Слева на самом верху видишь? Это и есть ленинская медаль. Смысла в ней, честно говоря, никакого, но повесить велели именно там. И твоего папулю непутевого заодно нарекли Владленом в честь Владимира Ленина. Не его одного, кстати. Да и раньше так называли...

Зря, конечно, старик чихвостил зятя или кем там приходится ему этот Владлен - не стоило этого делать при ребенке, но и зятек был хорош. Третий год болтается где-то то ли в Испании, то ли в Португалии. Доходили слухи, будто и бабу себе там завел.

Юниор, впрочем, на поношение родителя особо не реагировал. Спросил:

- Это что с именами - мода была такая?

- Как тебе сказать... Другие народы тоже ведь в этом духе немало фокусничают...

- Например?

Тут уж я вмешалась:

- Ты что - экзамен устраиваешь деду? И каша стынет...

Наш герой помощью, однако, пренебрег:

- Все правильно. Пусть молодежь допытывается. В мире накопилось столько вранья, что даже в нос шибает. Не сегодня это, правда, началось. Раньше говорили, например: учение Маркса всесильно, потому что оно верно. Да вы докажите мне, что оно верно... Или тот же Сталин: «Жить стало лучше, жить стало веселее». Кому как. Нашей семье, мне с матушкой было не до веселья. И сейчас то же самое, хоть и чуточку по-другому. Врут - не стесняются. О единстве народа, а его и в помине нет. Оценки истории прямо противоположны на Востоке и на Западе. Или говорят о борьбе с коррупцией. Такие молодцы! А сами не прочь что-нибудь прикарманить...

Дед сел на своего конька. Я в таких случаях давала ему выговориться, но юниор напомнил:

- Ты о других народах хотел что-то сказать...

Господи! Хороший же мальчик, а вот прилип к старику... Молодость порой не только бесцеремонна, но и безжалостна. А память пожилого человека - это я уже по себе сужу — то и дело подводит. Ну, милый, есть у тебя наготове подходящий пример или нужна подсказка-помощь? Однако дед и на этот раз оказался на высоте:

- Тебе нужен пример с именами? Да их сколько угодно. Вот был, скажем, замечательный человек, которого звали Мартин Лютер Кинг. Борец за равноправие негров в Америке. Расисты его убили. Было это на моей памяти. Может, и Лиза помнит. Фамилию его - Кинг, что значит «Король», - трогать не будем. И у нас Королей или Королевых сколько угодно. Но имя! Настоящий Мартин Лютер был немец и жил лет четыреста назад. Ты понял? Словом, фокусничали все, но мы, пожалуй, особенно отличались. Не только с именами. Вот тебе другой пример: в каждом городе непременно улица Ленина, парк Горького, проспект Гагарина и обязательно что-нибудь имени Кирова – завод, улица…

- А это зачем? - удивился юниор.

- Вот именно - зачем? - хмыкнул дед. - Киров был близкий Сталину человек. Его убили, и пошел разговор: а не Сталин ли это сделал? Даже частушка была: «Эх, огурчики, помидорчики - Сталин Кирова убил в коридорчике...» Бред, конечно. По пьяни кто-то сочинил, но срока за нее лепили по 58-й статье сумасшедшие. Было дело. Вот Сталин вроде бы и начал Кирова прославлять, чтобы, как говорили, отмазаться, отвести от себя подозрение. Время было своеобразное. Сейчас о нем ничего хорошего не услышишь, но хорошее тоже было. И потом: если не веришь человеку, собственного сына или дочку в его честь не назовешь. Так и с Владленом. Были же у него родители... А от меня чего ты хочешь, Константин Владленович?

- Недавно прочитал, что этот ваш Ленин упырь был и кровопийца. Ты хоть видел его?

- А ты посчитай, мог я его живым видеть, если родился в 1925-м, а он умер в 24-м... В мавзолее бывал. Но сейчас больше по Сталину топчутся. И знаешь почему? Он, Сталин, конечно, такой-сякой - тут сомнений нет. Пробы на нем ставить негде. Только эти, нынешние его ругают и поносят, чтобы оправдать собственную бездарность и жестокость по отношению к народу. Люди видят и знают, что больше у них не будет ни бесплатного образования, ни бесплатной медицины, а при Сталине, плох он или хорош, это было.

Старик явно был в форме. Меня это радовало и настораживало: такое его состояние нередко предшествовало болезненному срыву. Началось это лет двадцать назад и проявлялось в забывчивости, в провалах памяти (но кто из нас, разменяв полсотни, этим не страдает!), в некоторых странностях. Так, в свои семьдесят пять он вдруг становился не в меру деятельным, а то впадал в апатию. Я в такие дни никого в дом не пускала, принимала, как говорится, удар на себя.

А сегодня дед был хоть куда.

Я хотела унести ритуальный, украшенный иконостасом пиджак, когда юниор сказал:

- Подожди, Лиза...

Глупо, наверное, но я сама в их самом раннем детстве попросила называть себя так. А кем мы в самом деле друг другу приходимся? В старину с учетом того, что я дочка нашего героя, его прадеда, этот Костя был бы мне внучатым племянником - так, кажется...

- ...Мне надо спросить у деда. Вот эта звезда и есть орден Славы? За что ты его получил?

- Зачем это тебе? Ты думаешь, мне очень хочется вспоминать?

- Зачем? Мы с Генкой в Интернете нашли портал, посвященный празднованию Победы. Просят рассказать о живущих среди нас героях Великой Отечественной войны. Никого ведь почти не осталось. Конкурс объявили на лучший рассказ. Вот мы и вспомнили о тебе.

Они думают о будущем... Господи, как летит время в старости! Мы с дедом недавно говорили об этом. Вроде бы совсем недавно ему вручали с доставкой на дом ту самую юбилейную медаль, посвященную 65-летию... На ней между прочим как раз изображен орден Славы...

- И вы решили податься в писатели? Понимаю. Что угодно, лишь бы уроки не учить. Сам был таким.

- У Генки свой план. Он еще придет к тебе.

- Буду готовиться. А ты в этом Интернете хорошо разбираешься?

- Ну, - ответил юниор, шмыгая носом.

Наблюдать за этим было забавно. Мальчик - само простодушие, уверенность, что уж он-то в этом Интернете дока, и снисхождение к нам, старикам. А дед слегка актерствовал, и я гадала: куда он клонит?

- Я бы на твоем месте не связывался с этим конкурсом. Настоящих героев той войны давно уже нет на свете. Остались обсевки. Это я и о себе говорю. Обо мне, кстати, не раз уже писали. Лиза, если хочешь, покажет. А тебе я другое хочу предложить. Открою даже маленький секрет, о котором никто почти не знает. Дай в этом своем Интернете объявление: «Мой прадед Василий Степанович Петровский просит откликнуться, если кто-нибудь еще жив, бойцов 121-й штрафной роты 40-й армии 1-го Украинского фронта. Командовал ротой капитан Соболь. Особенно его интересуют те, кто в январе 1944 года атаковал высоту близ разъезда Волыця на железной дороге Киев – Житомир. Однако дед будет рад откликам однополчан, служивших в этой части как до, так и после упомянутого события. По поручению В. С. Петровского его правнук». И подпиши, как сам захочешь.

Предложение - это сразу стало ясно - понравилось.

- А чего тут хотеть? Так и подпишу: Костя Береговой.

- Прекрасно. Тем более, что такая хорошая фамилия.

- Это чем же она хорошая? - из опасения, видимо, какого-нибудь подвоха переспросил мальчик.

- Ну, во-первых, потому, что ты и твой брат Геннадий носите ее...

- А у нас разные фамилии. Я пишусь Береговой, а он - Береговый, чтоб было по-украински.

- Да? - удивился дед. - Ну что ж, это каждый решает сам.

- А еще почему фамилия хорошая?

- Потому что был такой человек Георгий Береговой, дважды Герой Советского Союза, летчик. Первый раз получил Героя во время войны, а второй - как космонавт. Он был старше остальных ребят-космонавтов и, скажу тебе, видимо, мудрее, надежнее их всех, потому что, когда на орбитальной станции случилась авария, беда и дело казалось почти безнадежным, исправлять положение послали именно его. А это, скажу тебе, испытание даже похлеще нашей штрафной роты, хотя нас из ста пятидесяти человек после той атаки уцелело чуть больше половины.

- Ты знал его? - спросил юниор, и дед, чтобы не разочаровывать парня, дипломатично ответил:

- Его в Верховный Совет выбирали от нашего округа.

- Был, кстати, еще один известный Береговой, - вклинилась в разговор я. - Но жил он во Франции, и потому называли его на тамошний манер: месье Береговуа. Министром был, между прочим...

Дед посмотрел на меня удивленно-иронически: откуда, мол, такая осведомленность? А я и сама не знаю откуда. Память, как свалка, чего только там не найдешь. Наш же юниор прямо на глазах становился от услышанного все более крутым парнем: вот-де мы какие. Готов был даже простить папаше неудачное отчество.

- А о каком секрете ты говорил?

- Я все годы советской власти предпочитал помалкивать, что был в этой штрафной роте. Умные люди посоветовали: зачем привлекать излишнее внимание и вызывать неприятные вопросы? Тем более, что попал в госпиталь, имел справку о ранении...

- Космонавт Береговой, по-моему, в чем-то крепко помог Януковичу, который стал потом президентом... - сказала я.

- Да? - скорчил удивленную гримаску мальчик. - А какие неприятные вопросы могли тебе, дед, задавать?

Я еще подумала: въедливый, однако, малый. Дед между тем явно устал. Положил левую ладонь на лоб и сжал пальцами виски. Это был дурной знак, и я поспешила с ответом:

- Об этом вы поговорите как-нибудь в другой раз. А сейчас нашему ветерану надо принять лекарства и прилечь отдохнуть. Беги домой и передай привет маме. Пусть позвонит.

- Сами же говорили, что другого раза может и не быть.

- Будет, - успокоила его я. - Обязательно будет.

2.

И этот малец туда же: какие неприятные вопросы могли тебе, дед, задавать? Да я всю жизнь - без малого сто лет - только и слышу: кто? что? где? когда?

Сейчас Лиза говорит: некому, слава Богу, стало спрашивать, можно утереться, вздохнуть и выпрямиться. Не верю. Да и сама она, единственный близкий мне человек, этому не верит. Я же вижу слезы в ее глазах, когда она, укладывая меня, говорит: успокойся, миленький, прими эту таблетку и эту, а я включу тебе тихую музыку...

Я сам теперь спрашиваю себя: кто? что? где? когда? И все чаще: как ты мог? И тоже плачу. Старику это простительно.

«Как ты мог?» - спрашиваю. И не всегда с упреком. Хотя чаще все-таки с чувством стыда или вины: «Как ты мог?» И, не находя ответа, вспоминаешь подробности, детали, мелочи, которые ничего теперь не стоят, поскольку свидетелей или участников тех событий давно уже нет. А чувство стыда или вины за случившееся бог знает сколько десятилетий назад не то что осталось, а по-настоящему, всерьез грызет, саднит, гложет.

На сей раз вдруг во всех подробностях припомнилось, как я уже не мальчиком, а мужиком после войны домогался девки, ни имени, ни облика которой сейчас не помню. Домогался то грубо, то униженно и льстиво. А она вела себя как пресытившаяся таким вниманием сучка в окружении своры псов, послушно следующих за ней. «Как ты мог?» - спрашиваю сейчас, вспоминая себя, дымящегося от похоти, будто это происходило вчера. Но главное-то даже не в этом. Она наконец позволила снять с себя трусики, а я к тому времени выгорел дотла и ничего уже не мог. Кошмар! Ужас тогдашнего состояния жжет меня, глубокого старика, и сегодня.

Говорю это, а сам думаю: каким же подонком надо быть, чтобы называть женщину, которой домогался, девкой и сравнивать ее с сукой...

Однако куда страшнее другое. Меня вдруг поразила мысль: если смотреть с высоты сегодняшнего дня, с лета Господня такого-то на все случившееся с нами, пережитое лично мной, то в чем смысл, с позволения сказать, свершений? Зачем были революции, войны, репрессии, победы, великие открытия? Чтобы прийти туда, где мы находимся, очутиться в нынешней обстановке? Чтобы сказать под конец: жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Только не надо упреков: друг Василий, не говори, мол, красиво. Из красивого, чтоб вы знали, мне интересна и на меня действует теперь лишь музыка. Лиза этим пользуется. А жизнь и впрямь будто приснилась. Неужели все это было?

...Я рубил дрова, дежуря на кухне, когда прибежала Сюнька (мне не нравилось, как ее кличут, сам я называл ее Ксюшей). Она плакала и говорила:

- Там якийсь дядько воєнний з пістолем батька шукає, хоче вбити.

Это было в сентябре 43-го, когда мы, соединившись с нашими войсками, вернулись в Семеновку. Раньше, при немцах, сами прятались в окрестных лесах и болотах, а теперь выкуривали оттуда мелкие банды полицаев.

Ксюшин батько был старостой в Семеновке, но это у него на горище мы жили три дня, пока старшая его дочь Ганя не привела нас в отряд Грицая. Ксюша же - милое дитя - приносила нам на чердак еду и была, кроме того, тревожным, предупреждающим об опасности звоночком. Мы даже подружились с нею.

Старосту уже трясли особисты, но выяснив, что и как, отпустили. Поэтому я поначалу ничего не понял, попросил девочку подождать, пока справлюсь с последним оставшимся поленом. Она однако запричитала:

- Так він же його вб’є!..

Пришлось отложить топор.

Немолодой, на мой тогдашний взгляд, заросший черной щетиной старший лейтенант неистовствовал. Размахивал пистолетом перед лицом Ксюшиной матери, а та, вжавшись спиной в стену своей хаты, медленно оседала.

- Где староста, я спрашиваю? - кричал старший лейтенант. - Отвечай или пристрелю как собаку! Вы думали, что это вам пройдет безнаказанно?! Нет, сволочи, за все придется заплатить!

Первая мысль была: откуда он взялся? Семеновку освободили дней десять назад, войска пошли дальше, и мы, разношерстная и пестрая «команда Грицая», оставались здесь единственной вооруженной силой.

Я бросился к нему:

- Что случилось, товарищ старший лейтенант?

Хотел остановить, успокоить, а он, обернувшись, ткнул пистолетом мне в грудь:

- Еще один фашистский прихвостень?!

На мне был китель, снятый с немецкого солдата перед тем, как его пристрелили. Что поделаешь: пленных держать нам было негде. Да ведь и с нами немцы, румыны и служившие у них земляки-соотечественники не церемонились.

- Я партизан из отряда Грицая.

- Знаем мы таких партизан в немецкой форме... Перебежал, когда деваться было некуда?

И тут откуда ни возьмись появился Ксюшин батько.

- Вы меня искали?

- Ты староста? - спросил старший лейтенант и, не дожидаясь ответа: - А я сын Софьи Натановны Гурвиц, которую вы выдали немцам и расстреляли.

Он передернул пистолет, посылая патрон в патронник, и выстрелил - раз, второй, третий.

Ксюша бросилась к упавшему отцу:

- Ой, таточко, що ж вони з вами зробили...

А старший лейтенант сунул пистолет в кобуру и пошел прочь.

Произошло все это, казалось, в одно мгновение. Никто опомниться не успел. Несмотря на угрозы, никто не ожидал такого. Добавьте к этому состояние людей, чувствовавших себя после оккупации вроде бы чем-то замаранными, почти бесправными. Это странным образом уживалось - особенно на первых порах - с восторгом от освобождения.

Только девочка бросилась к отцу. Остальные будто оцепенели. Я смотрел вслед уходящему. Неестественной, какой-то механической, изломанной показалась его походка. Вот так и промелькнул в моей жизни, остался в памяти этот человек - худой, небритый, в запыленных сапогах, с какой-то медалью над карманом гимнастерки.

В двадцать первом веке это называют сопутствующими, не связанными с боевыми действиями людскими потерями. Но, может, и в прошлом, двадцатом, они назывались так?

Во время похорон я больше всего боялся встретить взгляд Ксюши. Потому и задерживаться не стал. Остальные прямо на кладбище выпили по стакану самогона, поминая убиенного.

...Как-то, однако, нехорошо мне все это вспомнилось. Хотя ничего хорошего и не было. О немце, чей китель достался мне (сапоги отдали кому-то другому), говорить не хочу. Мерзавец. Мордоворот из охранного полицейского батальона, зачищавшего армейские тылы от партизан и нежелательных элементов. Расстрелы как раз и были их профессией. Признаю все же: разуваясь, он понимал, что его ждет, слюни не распускал, сопли не размазывал. Тоже судьба: из уютной, ухоженной Германии в нашу лесную глухомань. Воображал себя, небось, не иначе как одним из покорителей бескрайних пространств, завоевателем. Считал, что повезло: не под огнем, не на фронте. А схлопотал пулю в затылок, и даже могилы нет - труп сбросили в бочажину посреди Еремеева болота.

Огорчил наш священник отец Глеб - в оккупации ожили, возродились многие храмы. Старший лейтенант приехал-то на машине. Остановились у церкви, и батюшка вышел к ним. Когда начали расспрашивать, как найти старосту, ему бы поинтересоваться, зачем это им. Батюшка сам потом признал, что старший лейтенант с самого начала показался ему взвинченным, настроенным как-то пугающе. Но попу нашему самозваному, в сан никем не посвященному, было не до того. Его самого особисты трепали. Описал дорогу и даже хату старосты. Как же: офицер оказался недалеко от родных мест, отпросился, чтобы узнать о близких, — не знал о них ничего с начала войны...

Ксюшин отец между тем возвратился в Семеновку летом 42-го, бежав из плена. В плен попало тогда, после провала майского наступления на Харьков, без малого четверть миллиона человек. К тому времени коммунисты, евреи, цыгане были здесь давно расстреляны. Его, Ксюшиного отца, и старостой никто не назначал. Мужиков в селе почти не было, а тут объявился бывший колхозный бригадир - вот люди и тянулись к нему.

Я к чему это? «Погорячился старший лейтенант». Это не я, это батюшка наш сказал: «Погорячился, хотя понять его можно». Можно, конечно. Но вот как быть с Ксюшей?

Она перестала меня узнавать. Делала это по-детски бесхитростно, открыто, от чего было еще больнее и обиднее. Впрочем, продолжалось это недолго. Через неделю нас направили в запасной полк, где формировались для фронта маршевые роты. Сюрпризом стало то, что наша рота оказалась не обыкновенной маршевой, а штрафной. Другого не заслужили. И то: связи с Большой землей у отряда Грицая не было, комиссар отсутствовал, зато был поп.

Мы-то думали, что наше занятие - выкуривать полицаев из болот - знак особого к нам доверия. Ан нет. Просто дяди начальники еще не решили, что с этими охламонами делать.

Кто-то из наших интересовался: если убьют, что родным домой напишут? В ответ пожали плечами. Так мы тогда, в конце 1943-го, и остались в неведении. Теперь, однако, думаю, что ни черта о наших погибших никому не написали. Даже на похоронки не расщедрились.

В восьмидесятые, еще при советской власти, запросил архив: подтвердите, мол, мое пребывание в этой роте. Ответили: была, дескать, такая отдельная 121-я, и командовал ею действительно капитан Соболь, но подтвердить чье-либо пребывание в ней не можем, поскольку документов, необходимых для этого, в архиве нет.

Для меня это не стало откровением. Подтвердилось то, о чем давно догадывался. И я, и убитые в той атаке люди, с которыми успел подружиться - кубанец Журавлев и очкарик Пивоваров, очкарик и к тому же чудак: даже к молокососу, каким был я, он обращался только на «вы», - все мы были не более чем пыль придорожная. Готовая, правда, взметнуться под ветром, закрыть горизонт или того хуже - подняться грозным смерчем, сметающим все на своем пути. Смерчи, однако, случаются редко, а пыль она и есть пыль.

Господи, такая тоска от этого. И так болит душа. Лиза в такие минуты спрашивает: что у тебя болит, миленький? Но когда я отвечаю: душа, Лизанька, болит душа, она морщится. Не понимает. Да и как им понять, когда сам я порой не понимаю, где я и как здесь оказался.

Прошу Лизу: ко мне девочка должна прийти, Ксюша, так ты будь поласковее с нею. И обязательно разбуди меня, если буду спать.

Тут она построже: какая еще Ксюша? Что ты выдумываешь, дед?

- Да она уже приходила, а ты не разбудила меня.

- Успокойся, миленький, успокойся. Никто не приходил, это просто тебе приснилось.

- Но если придет, ты меня разбудишь?

- Конечно, миленький, конечно.

3.

Не ожидал, что мое объявление в Интернете вызовет такой базар. Чуть ли не с первой минуты его облепили вопросами и комментариями, как мухи дерьмо на дороге. Неприличное сравнение. Скажем иначе: как голуби хлеб, который им бросает публика, прогуливаясь по центральной городской площади.

Любопытно, что девчонок среди откликнувшихся было не меньше, чем ребят, хотя объявление-то о войне. С чего бы это? Откуда такая прыть у наших герл? Я еле успевал отбиваться.

- Чем прадед отличается от деда?

- Тем, что не занудствует и подбрасывает иногда деньжат.

- Как себя чувствует потомок при живом предке?

- Нормально.

- Ребята, а что если все это не более чем понты? И никакого Василия Петровского на самом деле нет?

Вместо ответа я хотел поместить на сайте парадный портрет деда со всеми наградами, однако за меня все-таки ответили:

- Какие мы тебе «ребята», козел? Может, ты сомневаешься и в том, что была война, в которой наши старики победили?

- Сначала победили, а потом все профукали.

- Рано или поздно это случается со всяким государством. Посмотрим, сколько нынешние продержатся. Ни войны, ни побед не было, а народу становится все меньше.

- Ничего страшного - вместо нас придут азиаты.

Ну и так далее. Пару вопросов я оставил для деда:

«Чем штрафная рота отличается от штрафбата?»

«Судя по тону объявления, В. С. Петровский считает себя ни в чем не виноватым, и его упекли в штрафную роту зазря. Но почему он в таком случае немедленно не обратился в суд, не выступил с протестом по телевидению? Кстати, каковы были потери в штрафных ротах и в чем заключалось их боевое применение?»

Мне даже интересно было, как дед отмажется от этих ехидных вопросов. В самом деле: почему не подал в суд?

Но гораздо интереснее показалось то, что адресовано мне самому:

- Сколько лет прадеду и правнуку? Ася.

При желании мы могли видеть друг друга. Ася показалась мне хорошенькой.

- Деду девяносто, а мне почти шестнадцать...

Относительно себя я малость соврал, но мне и впрямь иногда говорили, что выгляжу старше своих четырнадцати с небольшим - все дело в том, что появилась долгожданная растительность на лице.

С Асей договорились встретиться вечером на дискотеке. Следующая задача была - слинять из дому так, чтобы не увязался братец Гена. Но у него, к счастью, были свои дела: спешил на собрание «пласта». Что это такое, толком не знаю, они там бегают, прыгают, ходят в походы, учатся ставить палатки, разводить костры и поют песни про ОУН-УПА. Братец и дома иногда бормочет: «Лента за лентою набої подавай! Українські повстанці, в бою не відступай...»

Ася оказалась славной герлой. Потанцевали, потерлись друг о друга, выкурили косячок на двоих, выпили по банке этого сладковатого пойла... Провожая, я зажал ее в темном углу, но она сказала: «Не здесь», и это прозвучало как обещание. «А ты умеешь?» - спросила со смешком, и я обнял ее еще крепче.

- Резинка у тебя есть? – спросила, на этот раз деловито.

- Зачем? Ты же принимаешь таблетки...

- И все-то он знает...

Оттянув у меня на брюках пояс, она неожиданно с поразительной, как мне показалось, ловкостью скользнула другой рукой внутрь и нащупала известно что – то, что собственно и хотела нащупать. Тут же вынесла вердикт:

- Молодец! К бою готов. Но сегодня помучайся немного. Знаешь анекдот: «Береженого и бог бережет», - сказала монашка, надевая презерватив на свечку.

Я обалдел. Ничего подобного никогда со мной еще не было.

Дома разлюбезный братец не спал, ждал меня. Спросил вяло:

- Шлялся по девкам?

Я кивнул.

- А я договорился о встрече с дедом. Но он хочет, чтобы и ты пришел.

Я опять кивнул и решил принять душ, чтобы охладиться. Болели - пардон - яйца. Надо было как-то разрядить накопившуюся и не выброшенную энергию. Хотел рассказать Асин анекдот, но воздержался, зная, что после этого Генка замучает расспросами: что? где? как? Братец проявляет большой интерес к моим похождениям, хотя самому давно уже, на мой взгляд, пора переходить от разговоров к делу. У них же, в этом «пласте», и девчонки есть, а девчонки песни поют разные, а мысли у всех одинаковы. Проверено. Тут опять вспомнилось, с какой непостижимой ловкостью, как неожиданно Асина рука скользнула ко мне, ведя разведку, нащупывая огневую точку... Так вспомнилось, что даже стон вырвался.

- Чего ты? - вяло поинтересовался братец.

- Да вспомнил о разведке боем, про которую рассказывал дед...

...Дед действительно размышлял на эту тему: не верилось ему, не может быть, говорил, чтобы их так просто, по чьей-то дурости бессмысленно бросили атаковать эту клятую высотку.

Артподготовки, говорил, не было. Так вроде бы пару раз стрельнула пушка. Местность ровная, как стол, предвечернее солнце било атакующим в глаза и будто специально освещало цели немецким пулеметчикам.

Если и был в этом смысл, то единственный: вызвать огонь на себя, чтобы засечь, где что у противника находится. Разведка боем. А иначе выходит только одно: безжалостная дурость. Давай, мол, попугаем, пощекочем фрицев. Да и штрафнички наши забубенные разомнутся перед тем, как им вечером кашу привезут. Нечего в блиндажах и окопах отсиживаться, вшей давить...

Хорошо бы, говорил дед, расспросить об этом самого капитана Соболя, хотя - кто знает? - может, и не он принимал решение.

Я хотел было сказать, что если ему, нашему деду - тогда 18-летнему, - идет десятый десяток, то капитан Соболь должен быть сейчас и вовсе более чем столетним. Хотел об этом сказать, но Лиза положила палец на губы: помолчи, мол. Я и промолчал.

Что касается вопросов, которые я припас для него, то первый (в чем разница между штрафными ротами и батальонами) деда озадачил:

- Ты знаешь, не думал об этом. Ну разве что батальон гораздо крупнее роты. Но и наша рота была не маленькой, раза в три больше обычной... Профессор мне как-то говорил, что за всю войну штрафбатов было меньше сотни, а отдельных штрафных рот больше тысячи.

- Что за профессор? - спросил я.

- Оно тебе нужно? Дружок мой телефонный. Если хочешь, Лиза подробнее расскажет. Да вот еще что: не помню среди нас штрафников-офицеров. А ведь были. Может, их во фронтовые штрафбаты отправляли? Наша-то рота была армейского подчинения. Хочешь еще одну подробность? Сороковая армия, в которой я был, при Сталине Киев освобождала, а при Брежневе воевала в Афганистане. Такие вот пироги...

Зато второй вопрос развеселил и деда и Лизу:

- Почему в суд не подал и не выступил по телевидению? Какая прелесть! Спрашивает либо юморист, либо идиот...

Я, честно говоря, не понял:

- Почему?

- То, что телевидения тогда не было, вы можете, конечно, и не знать. Это простительно. Но чтобы солдат подал в суд на начальство! Тем более у нас. Да еще в сорок третьем, когда шла война... Идиот, не иначе.

- Ну почему? - возразила Лиза. - А по-моему, это прекрасно. Выросло поколение, которое просто не воспринимает произвол.

- Поколение крючкотворов. Нахватались этой заразы у американцев, которые чуть что – сразу бегут в суд. Но и у них армия вроде бы живет по своим законам и уставам. Ладно, с этим разобрались. Прямых откликов на объявление нет?

Я с сожалением развел руки.

- Так ведь и прошло всего ничего, - сказала Лиза.

- Хорошо, - согласился дед и повернулся к братцу Генке: - А что у тебя?

И тут мой братец Геннадий Береговый неожиданно облажался. То, что он тоже решил воспользоваться дедом, было нормально. В конце концов это действительно наш прадед, один из последних оставшихся пока в живых солдат той далекой войны. Весь вопрос: как он этим воспользовался?

- У нас решили, что каждый сочинение напишет: «Згадаймо, що ми, браття, козацького роду».

- Где это «у нас»?

- В «пласте».

- Это что-то вроде пионеров?

- Скорее бойскаутов, - сказала Лиза.

- Я между прочим до войны в «Артеке» успел побывать. Какие песни пели!.. Одну уже забыл - там что-то про картошку: «Здравствуй, милая картошка»... А другую немного помню:

Взвейтесь кострами, синие ночи,

Мы - пионеры, дети рабочих...

А дальше какая-то ахинея запомнилась:

Близится эра светлых годов,

Клич пионеров: «Всегда будь готов!»

- Почему же ахинея? - улыбнулась Лиза. - Так славно все запомнил.

- Было что запоминать, - согласился дед.

- А у вас что, и правда все были дети рабочих? - спросил Генка.

Он не может без своих дурацких вопросов.

Старик рассмеялся:

- Так же, как у вас все «козацького роду».

- А что - разве не так?

-Вы хоть знаете, как звали вашу прабабушку, а мою, - дед потыкал себя пальцем в грудь, - мою первую любовь?

А откуда нам знать? Тут и я вместе с Генкой пожал плечами.

- По паспорту - а мы в сорок первом уже получили паспорта; не знаю, как сейчас, а тогда их выдавали в шестнадцать лет, - так вот по паспорту она была Фаня Ефимовна, а домашние ее звали Фейгл, что значит «птичка».

- Это по-каковски? - спросил Генка.

Ну не может человек без вопросов.

- Это на идиш. Был такой еврейский язык. Теперь сами евреи называют его жаргоном.

- М-да, - сказала Лиза. - А была литература - тот же Шолом Алейхем, были театры на этом языке.

- Школа была в нашем городе. Перед войной ее, правда, ликвидировали. В наш класс, помню, пришел Фимка Хает из той школы. А Эдик Горн из немецкой - их тоже прикрыли.

- Так эта твоя Фаня была... - в растяжку сказал Генка.

- Вот именно. Моя, но и ваша тоже. А у вас - как там ваша контора называется? - этого, кажется, не любят?

«Не любят»... Я хмыкнул: это надо же! Дед, похоже, сам выступает сегодня в роли юмориста.

- Дед, как ты мог? - страдальчески выдавил из себя Генка.

Мне даже жалко его стало.

- Как? Рассказать подробности? - дед как-то нехорошо рассмеялся. - А я, чтоб вы знали, интернационалист.

- Это точно, - иронически, как мне показалось, подтвердила Лиза. - По этой части он у нас интернационалист. - И добавила: - Все, мальчики. На сегодня хватит. Пойдем, миленький. Пора принимать лекарства.

На этом аудиенция закончилась. Несолоно хлебавши мы ушли. Хотя мне, собственно, ничего и не нужно было. Это Генка облажался со своим «козацьким родом». Уже на улице он удивленно разинул рот от догадки:

- Это что же, он свою птичку в шестнадцать лет трахнул?

- Запросто, - сказал я. - А ты до сих пор пыль с ушей стряхиваешь. Бери пример со старших.

4.

Я подумала, что в разговоре с мальчиками он не случайно, хотя и к месту вспомнил Профессора. Тот давно не звонил.

Старики иногда ссорились. Смешно сказать: по высокоидейным мотивам. Расходились во взглядах на прошлое, настоящее и будущее.

Ссорились, хотя знакомство было, как теперь говорят, виртуальное, а если точнее - телефонное. С некоторыми из таких своих знакомых дед, по-моему, и не виделся никогда.

Круг был неширок. Перезванивались между собой отставной капитан 1-го ранга («Морской полковник», - объяснял мне дед), доктор каких-то наук, которого он именовал профессором, бывшая партийная дама и Кравец (дед называл его просто по фамилии), служивший в брежневские времена замполитом на пароходах заграничного плавания.

Может показаться странным, но наш простодушный, не обремененный чинами и званиями дед верховодил в этой компании. Отчасти сказывался возраст: он был старше любого из них лет на пять, а то и более. Для людей их поколения это имело значение и определяло многое: воевал человек или нет, а если воевал, то когда - в сорок первом-сорок втором или уже после Сталинграда и Курской дуги, когда рванули «Вперед на запад!» Иногда спрашиваю себя: есть ли у последующих поколений такие вот драматические рубежи и разломы? Пожалуй, есть, и самый последний: родился человек в Советском Союзе или после его распада в какой-нибудь Молдове, Эстонии или Украине.

Дед верховодил, думается, еще и потому, что есть в нем нечто трудно определяемое, заставляющее прислушиваться, считаться с собой. Впрочем, может быть, я пристрастна. Как-никак тоже в возрасте. Хоть и моложе нашего героя на тридцать лет, но уже старуха.

...До поры они были бодры и деятельны. Телефон, случалось, не замолкал. События, правда, происходили такие, что было, что обсуждать. Наши нескучные 90-е годы... Время, однако, сильнее и загадочнее всего на свете. Бьет то ли выборочно, то ли случайно. Не стало одного, другого. И сегодня только с Профессором дед может обсуждать последствия для мировой экономики и политики, для расклада сил на мировой шахматной доске очередного катастрофического землетрясения. Что-то стало нашу землю-матушку все чаще трясти...

Иногда я оказываюсь в роли его спарринг-партнера. Забавно, наверное, звучит, но это так. Да вот случай из недалекого сравнительно прошлого, когда их было еще трое или четверо. После телефонного разговора дед обратился ко мне:

- А ты помнишь Фиделя Кастро?

- То есть как это - помнишь? С чего бы это мне его забывать? - отвечаю я так вот неуступчиво, зная, что ему это нравится.

- Да ведь выросло поколение, которое вообще ничего не знает. Те же наши Владленовичи. Спроси Костю или Геннадия - наверняка ни о Фиделе, ни тем более о его брате Рауле понятия не имеют.

- Да они и Ельцина с Горбачевым, не говоря уже о Хрущеве или Брежневе, не знают. А чего ты вдруг об этом заговорил?

- Да вот друг этот ситный цитату из Фиделя мне подбросил такую, что я удивился.

- Какой друг - полковник, что ли?

- Да я говорил тебе: если точнее, он не полковник, а каперанг, капитан первого ранга. Но это все равно. Моряк. Еще спрошу: Карибский кризис помнишь?.. Хотя как ты можешь помнить! - спохватился он. - Ты же только родилась тогда!.. Это когда Хрущев ракеты на Кубу завез и чуть третья мировая война не началась. Американцы блокировали Кубу, а наши корабли прорывали блокаду. Этот нынешний полковник или каперанг лейтенантом был тогда, штурманом на подводной лодке. С тех пор Кубой и Фиделем интересуется.

- И что же?

- Да то, что эта цитата из Фиделя подтверждает мою давнюю крамольную мысль.

- Крамольная - это интересно. Что за мысль?

- Человеческая история представляется мне - слушай внимательно - рингом или, если хочешь, ристалищем, на котором идет извечная схватка между здравым смыслом и мечтой.

- Что ты имеешь в виду?

- Здравый смысл это собственность, преуспевание, грубо говоря, нажива, безжалостность, убежденность, что цель - оправдывает средства и нечего, мол, церемониться, а мечта это сострадание, стремление к справедливости, к тому, чтобы всем было хорошо. Я даже цитату в Евангелии нашел, где говорится, что у множества уверовавших в Христа было как бы одно сердце и одна душа, и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее. Представляешь? И воплощает «здравый смысл» слово «господин», а носитель мечты - духовный брат, товарищ. Так их и вижу на протяжении тысячелетий: в синем углу властный, расчетливый, деловой господин, а в красном - поборник всечеловеческого братства и справедливости - товарищ. Побеждал неизменно здравый смысл, а мечта в этой борьбе нередко вырождалась от отчаяния в кровопролитные бунты и террор. Но вот в прошлом веке мечту о братстве и социальной справедливости удалось довести до практического осуществления. Произошло это в России. К тому времени сами ключевые понятия были поименованы: капитализм и социализм. И впервые казалось, что победил социализм. Воспринималось это одними с восторгом, другими почти с ужасом. Однако недолго - по историческим меркам - музыка играла, недолго тешился народ...

- Погоди, но при чем здесь Фидель?

- В том-то и дело. Команданте пытается объяснить ситуацию: настоящим врагом является-де эгоистический инстинкт человека. Я этот инстинкт называю здравым смыслом. И если капитализм означает постоянное использование этого инстинкта, подчинение ему, то социализм - непрерывная борьба против этой естественной тенденции. Мечта всегда нацелена на преодоление чего-то...

Я пожала плечами:

- Ну и что?

- Господи! Да можно ли победить естественную, свойственную человеческой натуре тенденцию?

- Не знаю. Но существуют же заповеди: не убий, не укради, не прелюбодействуй...

- Которые то и дело нарушаются.

- Что ты хочешь этим сказать? Что из этого следует?

- Фидель говорит, что раньше альтернативой было возвращение к прошлому. То есть за революцией, к примеру, следовала контрреволюция. А сейчас, сегодня такой альтернативы уже не существует.

- С чего бы это? – усомнилась, совершенно искренне, я. - Во-первых, мы как раз стали свидетелями контрреволюции, возвращения к прошлому. Разве не так? Социализм высунулся, погарцевал, показал на что способен, получил дубиной по голове, и мы вернулись к альтернативе - капитализму со всеми его прелестями.

- Но народ не хочет этих прелестей.

- Ты уверен в этом?

- Абсолютно.

- Где же выход?

- Он в том, чтобы разумно соединить здравый смысл и мечту.

- Скрестить ежа и ужа?

- Не ерничай.

Такой вот разговор. Потом долгая пауза и вдруг вопрос:

- Ксюша сама не хочет меня видеть или это ты не пускаешь ее ко мне?

Такая тоска, такая безнадежность охватывает при этом... Тут важно сохранить спокойствие. «Не хлопай крыльями, как курица...» Это из его лексикона. Хорошо, не будем. Но дальше что? А он убийственно серьезен. В глазах укоризна: почему я не пускаю к нему Ксюшу? Для него она по-прежнему маленькая девочка, которая прибежала к нему, «бо батька вб'ють», а сам он - 18-летний парень, рядовой, необученный, но уже знающий, что это такое - война.

- Не волнуйся, миленький, она не приходила. И не страдай, не казни себя. Ты не виноват. Ты же ничего не мог сделать...

- Но она меня позвала...

- Успокойся, миленький, и приляг. А я дам тебе таблетку и включу тихую музыку...

Воспоминания сродни фантомным болям. Думаю, что они преследуют почти каждого человека. Да, в том числе и меня. У старика, кстати, это не единственная болевая точка. Впрочем, что говорить, когда фантомной дурью маются и народы и государства. Некоторые буквально корчатся, вспоминая о былом своем истинном или воображаемом величии.

...Предложение прилечь, принять таблетку и задремать под тихую музыку принимается не всегда. Иногда даже вызывает гнев. В таком случае пытаюсь перевести стрелки. С осторожностью. Потому что старик бывает поразительно чувствителен к фальши.

Он смотрит мимо меня. Так - позволю себе сравнение - будто провожает взглядом облако или отплывающий корабль.

- Миленький, - прошу я, - расскажи лучше о моей маме...

Ему, однако, не до этого.

5.

Надо же: приснился Горбачев Михал Сергеевич. Только его мне не хватало. И я спрашиваю: правда ли, будто он приложил руку к тому, чтобы безжалостно расправиться с Сергеем Федоровичем Медуновым? А он плечами пожимает и лысую голову чешет: о чем-де вы говорите?

На войне Сергей Федорович то ли ротой, то ли батальоном командовал, а после войны высоко взлетел. До того дошло, что когда в Москве застрелился секретарь ЦК по сельскому хозяйству Кулаков (у них ко всякой бочке была затычка, на каждое дело по секретарю), то верховные мудрецы выбор делали на это место между Горбачевым и Медуновым. Первый командовал Ставропольским краем, второй - Кубанью. Две житницы. Но и две здравницы: Кавказские минеральные воды (Ставрополье) и Сочи (Краснодарский край). На Кавминводах пили «Ессентуки», лечили геморрой и почки наимудрейшие хранители чистоты вероучения, товарищи Суслов и Андропов. Вряд ли кто помнит их сейчас, да и стоит ли помнить? Но это они высмотрели выходца из «комсомолят» (родственная душа!), молодого, непьющего Горбачева. Поскольку, однако, там, в Москве, всегда был тот еще зверинец, то Медунова в покое не оставили, а начали сжирать с нездешней силой. Даже из партии его, боевого офицера, а в мирное время Героя Социалистического Труда, исключили. А это равносильно гражданской казни. Я же говорю: зверинец был во все времена.

Так правда ли?

Он в ответ: а ты откуда знаешь Медунова?

С этим я проснулся. А знаю, потому что какое-то время возил его. Недолго.

Лиза, когда рассказал об этом, погладила меня и сказала:

- Уж лучше бы приснилось что-нибудь про любовь...

И будто наворожила.

...Честно говоря, Фаню я почти не вспоминал. Нехорошо это, но что поделаешь. Столько лет прошло. И потом история-то детская, хотя и имевшая последствия. Заново вспомнилась после разговора с близнецами Владленовичами. Приснилась мне, однако, не Фаня, а ее старший брат Лев. Меня он терпеть не мог, и я поначалу не мог понять: за что? Объяснила - уже потом - сама Фаня:

- Левка боялся, как бы мы не согрешили...

Вспоминать об этом в мои без малого сто лет как-то неловко, но вот вспоминается. К тому же удивительно остро. События куда более важные выветрились из памяти, а это помнится. Хотел поделиться таким наблюдением с Лизой, но остерегся. Во-первых, не следует мне ей об этом говорить, а во-вторых, почти наверняка она ответила бы:

- А может, это и есть в нашей жизни самое важное?

Другие девчонки случалось нравились мне больше, но Фаня всегда была рядом: жили в одном дворе, учились в одной школе. Чуть ли не с детства, когда было лет семь-восемь, помню: играем в прятки, бегу на задний двор к сараям - следом непременно она. Играем в жмурки. Я с завязанными глазами, она тут же старается попасть мне в руки... Когда чуть подросли, мальчики начали девочек щупать. До крайностей, правда, не доходило. Так, баловство. Повзрослев, девочки стали вроде бы строже. Да, собственно, что я об этом! И сейчас ведь все так же. Разве что молодые люди и барышни теперь смелее.

...Левку призвали осенью сорокового. Как-то он появился дома в военной форме. По такому поводу вся коммуналка собралась на общей кухне. Стали расспрашивать, что, мол, и как. В Европе-то уже больше года шла война. В данный момент между Англией и Германией. Францию немцы уже задавили. Мы тоже слегка повоевали, но сейчас было тихо, и хотелось узнать от военного человека, насколько надежна эта тишина.

Левка сказал, что заканчивает то ли училище, то ли какие-то курсы. Краткосрочный отпуск получил за успехи в боевой и политической подготовке. А что касается общего положения, то мы можем быть спокойны. Благодаря мудрой политике ЦК нашей партии и лично товарища Сталина обстановка складывается так, что наши злейшие враги мутузят друг друга, немцы бомбят Лондон, а англичане – Берлин. Мы же посмеиваемся и наблюдаем за этим. Первая в мире страна победившего социализма - Советский Союз - высится несокрушимой твердыней в бушующем океане мировой политики. Ну и т. д. Очень складно говорил. И немудрено: в следующий раз он предстал перед нами уже в звании младшего политрука. К тому времени шла уже наша война, немцы рвались к Одессе, Москве, Киеву, и младший политрук направлялся на фронт. О мудрой политике ЦК и лично товарища Сталина не было сказано ни слова.

Однако чего это я о Левке заговорил? В тот первый раз он, видать, крепко завел сестрицу, чтобы не позволяла этому обормоту (мне то есть) распускать руки. А я их особенно и не распускал, хотя подмывало.

А во сне мне припомнилось, как он достал из кобуры наган и говорит: «Здесь семь патронов. Шесть для врагов, а последний - себе». Говорил вроде на публику - ею были мы с Фаней да глухая соседка тетя Глаша, - но сейчас, столько десятилетий спустя, отчетливо слышу в этом предчувствие, ожидание беды. Больше мы Левку не видели. Сгинул. И я, будто это чему-то поможет, думаю: не дай ему бог раненым попасть в плен. При его-то характерной внешности и комиссарской должности... А в плен попали тогда миллионы. Уж лучше в самом деле последний патрон себе. Если хватит сил, если получится.

...Наверное, у каждого поколения есть свой «сорок первый год», когда рушатся вера и надежда, а любовь вырождается в отчаяние. У Лизиных сверстников - а они лет на тридцать моложе меня - такой рубеж наступил полвека спустя, в девяносто первом, не был столь кровавым, но последствия оказались еще ужаснее. Однако нынешних хоть как-то подготовил к беде своей суетой и краснобайством милейший Михал Сергеевич. Для нас же 22 июня, день летнего солнцестояния в 1941-м стал катастрофой.

Рушилось все: наша горделивая уверенность в могуществе державы, планы на будущее и даже представление о том, каким будет завтрашний день. «Непобедимая и легендарная» Красная армия отступала на всех фронтах, немцы почти безнаказанно бомбили наши города, из свободной продажи исчезло все, кроме разве что зубного порошка и шнурков для ботинок.

Родилось слово «эвакуация». В словаре Даля, сказал мне Профессор, его нет, а в нынешних словарях оно дается как бы с оглядкой на ту великую войну. В 1-ю мировую говорили: «беженцы», во 2-ю - более цивилизованно: «эвакуированные». Одни буквально (и не без оснований) бились за возможность эвакуироваться, другие вздыхали: «Надо бы, но никому мы не нужны. Авось и так обойдется. Немцы-то ведь тоже люди...» Не обошлось. Закончилось Бабьим Яром либо Освенцимом. Третьи пожимали плечами: «Наше дело телячье - обосрался и стой...»

За сорок первым последовал еще более жестокий сорок второй, когда наша власть показала свою полную бездарность. Но из всего этого следует и обнадеживающий урок: несмотря ни на что, мы победили. Не буду говорить, вспоминать, как и почему. Имею на это свой взгляд, но не хочу ввязываться в пустопорожние споры. Ведь, между прочим, и природа, родная земля пришла на помощь своему народу. А урок таков: если мы захотим по-настоящему чего-то, то обязательно добьемся. Главное - захотеть и поверить.

Но это я сейчас в свои без малого сто лет ударился в рассуждения. А тогда метался душой и телом. В армию по малолетству не берут, эвакуация нам, голи перекатной, тоже не светит. Думаю, что сегодня никто не поверит, но мы рвались на фронт бить фашистов и защищать советскую родину.

«Я паспорт уже получил!»

«Но лет-то всего шестнадцать...»

Такой вот разговор в военкомате.

- Как же ты будешь? - тревожилась Фаня.

- Уйду с нашими, когда будут отступать.

На главной площади огромный плакат-картина: «Три богатыря» со словами «Все на защиту родного города!» Но вместо Ильи Муромца, Добрыни и Алеши Поповича советские маршалы Тимошенко, Ворошилов и Буденный. И ясно было, что никто город защищать не собирается. Спешили эвакуировать заводы.

Фаня тоже готовилась к эвакуации: собрала фотографии, письма, несколько книжек. Хлопотали родители - надо было получить посадочные талоны. Так они, кажется, назывались.

В прежние времена, сдав школьные экзамены, разъезжались в пионерские лагеря, к деревенским дедушкам-бабушкам, на дачи. Оставшиеся дома целыми компаниями отправлялись на море. Сейчас все это исключалось. На июль старшеклассников отправили в колхозы-совхозы помогать убирать урожай, но в августе вернули.

Нам, помнится, достался колхоз имени Парижской коммуны. Тогда как-то не думалось о названии, а сейчас вспоминаю его как еще одно проявление дурости наших правителей. Село Нехлюевка и Парижская коммуна - что между ними общего? А в соседнем селе совхоз имени Розы Люксембург - она тут при чем? А эта наивная болтовня о международной пролетарской солидарности... Хорошо, что тогда, в молодости, занят был другим и не думал об этом.

Нехлюевка была рядом с железной дорогой, и мы слышали, как днем и ночью на восток шли одни поезда, а навстречу им в клубах дыма и пара спешили к фронту другие. Это вселяло надежду.

Как-то высоко в небе на пределе видимости появился странный двухфюзеляжный самолет. Покружился и улетел. А ночью станцию бомбили. После этого нас и отозвали.

...Относительно того главного, что между нами произошло, твердо знаю одно: я этого не добивался. Все решила она сама, Фаня. Как понимаю сейчас, это как раз и был тот случай, когда любовь переплавилась в отчаяние. Предстоящая разлука была очевидной, и Фаня как-то сказала:

- Обещай мне, что тебя не убьют...

Я рассмеялся:

- Как можно такое обещать? Обещают только то, о чем говорил Левка: шесть патронов врагу, а последний себе. И то может не получиться.

Зря я это сказал. Тот случай с наганом и без того запал ей в душу, вспоминала братцевы слова не раз.

А были мы на чердаке. Его еще при строительстве дома приспособили под сушилку, и летом в непогоду лучшего места было не сыскать. Женщины развешивали белье после стирки, мужики случалось забивали «козла», даже столик для этого притащили. С началом войны стирки стало меньше (мыло по карточкам), а мужиков сильно поубавилось. Хозяином территории оказалось подрастающее поколение, которое и раньше здесь, прячась от взрослых, тайком покуривало. Оно же взяло на себя ночные дежурства на крыше, когда немцы бросали на город зажигательные бомбы.

О воздушной тревоге извещали по радио и воем уличных сирен. Бомбили главным образом заводы и железную дорогу. Городу доставалось меньше, и по этому поводу кто-то сказал: «Берегут, чтобы было где самим зимовать». Нехорошо это прозвучало, но возразить было нечего.

Во время дневных налетов небо усеивали похожие на клочья ваты следы зенитных разрывов. Осколки летели на землю, и мы их подбирали иногда еще горячими. Толку от этой стрельбы, казалось нам, не было, а «ястребков», прославленных сталинских соколов, мы тогда, в 41-м, не видели. Забегая вперед, скажу, что эти бомбежки показались баловством по сравнению с пережитым потом на фронте, когда Ю-87, «штукас», включив бортовую сирену, пикирует прямо на тебя, и деваться при этом некуда: вырытый наскоро окопчик больше похож на могилу, чем на спасительное убежище.

Ночные налеты драматичней и тревожнее. Сначала где-то в вышине возникает подвывающий звук моторов и вспыхивают прожектора. Иногда им удается, шаря по небу, поймать самолет. Лучи прожекторов перекрещиваются, пальба зениток становится особенно яростной...

Бомбили, как всегда, заводы и станцию. Через слуховое окно мы выбрались на крышу и молча наблюдали этот кошмар.

Под утро немцы улетели, только один сукин сын кружил над городом, и лучи прожекторов безуспешно гонялись за ним по небу.

Дежурившие с нами ребята, устав зевать, засобирались бай-бай. Я тоже поднялся, но Фаня шепнула: «Погоди».

Остались вдвоем.

- Получены посадочные талоны.

- На когда?

- Послезавтра.

На это мне нечего было сказать. Похолодало, и мы сидели обнявшись. Выпала роса, крыша отсырела, и Фаня решила: «Пошли на наше местечко». Был у нас на чердаке свой уголок.

Конечно, слезы стариковские, как и детские, что водица. Пусть так. Но не могу я без слез вспоминать: обняв меня, она вдруг сказала: «Ну чего же ты?» Надо было решиться на эти слова. А когда я неловко, дрожащими руками... Ну вы меня понимаете... Она пришла на помощь: «Лучше я сама...»

За то время, что нам оставалось, мы не смогли даже по-настоящему насладиться друг другом. Первый опыт, первая кровь... Будто выполняли некий предписанный свыше долг. Безрадостно.

...Воспоминания, слезы, хоть и запоздалые, это, конечно, хорошо. Но в глубине души знаешь, что и повиниться, а то и покаяться в чем-то надо. Очень скоро стало не до воспоминаний о девочке Фане. Есть же чудачки - готовы все, даже самое себя отдать...

Больше я Фаню не видел. К концу войны и забыл почти. Знал, что из эвакуации они не вернулись. Что поделаешь. Бывает.

Тем большей неожиданностью было появление Фаниной мамы. Помнил ее до войны рыжекудрой, подтянутой, уверенной в себе. Теперь это была расплывшаяся, седая тетенька. Я бы, может, ее и не узнал, не скажи она: «Я Фанина мама». И следом: «Моя Фейгл умерла».

Сердце от неожиданной вести сжалось, но столько смертей прошло за это время перед глазами... Должен признаться: увы, я не был потрясен. Понимаю: это не оправдание, однако что было, то было.

Женщина смотрела на меня изучающе и, пожалуй, удивленно, думая, наверное: что моя Фейгл нашла в этом русском парне? Потом достала из лежавшей на коленях сумочки конверт и протянула мне.

Конверт был потертый, несвежий. Удивил адрес: Москва, Всесоюзное радио.

- Мне передали его вместе с ее вещами из больницы. Фейгл написала это за несколько дней до смерти.

Письмо и сейчас лежит в моих бумагах того времени.

Дорогая редакция!

Передайте привет и самые добрые пожелания моему любимому Василию Петровскому, бойцу Красной Армии, который сражается сейчас с фашистами. Мы живем в трудное время, приходится напрягать все силы для разгрома ненавистного врага. Но случаются и светлые минуты. Мой дорогой и любимый! У нас с тобой родился сын, и я спешу сообщить тебе об этом. Мы крепко целуем тебя и ждем с победой.

15 мая 1942 года. Твоя Фаня.

Между тем шел уже год 1947-й. Я полгода как пришел из армии. Мальчика назвали Львом в память о погибшем сыне. И это было правильно. Это вернуло к жизни женщину, потерявшую двоих взрослых детей. Но в свидетельстве о рождении мальчика указана только мать. Вместо имени отца - прочерк. И это неправильно, потому что нехорошо, когда ребенок растет бастардом...

- А что это?

- Бастард? По простому - байстрюк, незаконнорожденный...

Разговор шел при моей матушке, которая не скрывала изумления: ее пострел, оказывается, везде поспел. Молоко на губах не обсохло, а уже сам стал папашей. Таким был вроде бы и мой собственный отец. Воображал себя крутым мужиком, а на самом деле вертели им бабы. Уточнять матушка, однако, не стала, чтобы не говорить дурное о покойном. Спросила:

- Мальчика нам отдадите?

Согласилась, впрочем, что и справедливее и лучше ему все-таки оставаться в Фаниной семье, где и меня и матушку всегда будут рады видеть.

Итак, Василий с Фаней родили Льва. Лев, подросши, женился и родил Ольгу. Она, когда пришло время, вышла замуж за непутевого Владлена Берегового, который шляется уже который год по каким-то дальним заграницам. Но близнецы-то все же родились. И это главное.

6.

Когда сказал деду, что его обращение вызвало противоречивые отклики в Интернете, он буркнул: «Переполох в курятнике». Это его любимая поговорка. Но интерес проявил, и я похвалил себя за то, что скачал некоторые тексты. Предупредил, что серьезно ко всему относиться не стоит, поскольку тут действует принцип: что хочу, то и ворочу. Однако люди встречаются разные... Словом, отдал ему эти странички.

Дед сказал: «Ты смотри, какой молодец! - И обращаясь к Лизе: - Может, заберем его к себе в помощники и наследники?» Я ответил, что не против. А тексты - вот они:

Чего мелочиться? Предлагаю откликнуться также ветеранам Куликовской битвы. Обыватель.

Сто против одного, что никто на призыв старпера не отзовется. Минимальная ставка 10 евро. Перечислять на счет № 832780 в банке Незалежности. В-maker.

Хотелось бы знать, за что старикана упекли в штрафбат. Сева.

Интересно, есть ли еще где-нибудь штрафные воинские подразделения? Boris.

Были ли штрафные роты для женщин? Кто ими командовал? Dura feministka.

Предлагаю взять на учет всех оставшихся в живых ветеранов 2-й мировой войны. Сколько их осталось? Мент.

Что значит: взять на учет? Присвоить каждому номер? Или расписать в алфавитном порядке от «А» до «Я»? Антифа.

Напрасно зубоскалите. Старик - последний из могикан. Он помнит наше славное прошлое. Русич.

Славное чем? ГУЛАГОМ и миллионами расстрелянных? Arc.

Ты бы лучше посчитал, сколько аборигенов было уничтожено за время колонизации и «освоения» Америки просвещенными европейцами. Уж точно не меньше миллиона. Стерты с лица земли целые цивилизации. А ведь ни ГУЛАГА, ни компартии тогда не было. Патриот.

Сравнил хер с пальцем. Колонизация Америки - когда это было? А ГУЛАГ - наше с тобой недавнее прошлое. Аrc.

Не знаю, кто ты - хер или палец, но прошлое у нас тобой точно разное. У меня в прошлом великая страна, победившая фашизм и открывшая дорогу в космос, а у тебя - подворотни западных посольств, делавших все, чтобы эту страну разрушить. Патриот.

Перестаньте собачиться, мужики. Мы проваливаемся в 19-й век. Но тогда спорили западники и славянофилы, а сейчас спорят два дурака, которым одинаково хреново живется. Вася.

Объявляю конкурс на рассказ из ста слов о том, как нам живется. Для участия надо перевести 10 евро на счет № 832780 в банке Незалежности. В-maker.

Нам говорят, что наше прошлое ужасно, и который уже год собираются устроить над ним судилище. Но чем тогда вызвана ностальгия многих стариков по этому прошлому? Не всех, но многих. Вот и этого потянуло на воспоминания о штрафной роте, а что там было хорошего? Мiх.

Ты правильно сказал: не всех, но многих. При этом надо иметь в виду, что людей активного возраста помнящих/живших в советское время осталось не так много. Большинство из них новым общественным строем недовольны. Разочарование наблюдается даже среди бывших антисоветчиков. Чему-то радуются только отморозки-националисты. Но они радуются как раз тому, что для большинства стоит костью в горле. Константин из Шепетовки.

У коммунистов был хотя бы какой-то первоначальный план. Другое дело, что они с него сбились - не могли не сбиться. У нынешних и этого нет. Болтаемся по воле ветров и волн, то ли не зная, к какому берегу пристать, то ли не решаясь это сделать. Р.

Мне кажется, что боженька, если он есть, специально размножает породу бессовестных и подлых людей, чтобы заполнить ими все этажи власти. Не пойму только, зачем это ему. Ника.

Нужен системный подход. Если бы человек из 70-х или 80-х годов прошлого века заглянул в наши магазины, то, увидев 20 сортов колбасы и столько же сортов сыра, он, вернувшись в свое время, когда выстраивались очереди за вареной колбасой, за сахаром и подсолнечным маслом (говорю это со слов своей матери), сказал бы: они живут в раю. Но стоило бы ему отъехать километров на двадцать от города, он увидел бы покинутые деревни, разоренные и разграбленные машинные и скотные дворы колхозов и совхозов, превращенные в руины школы и Дома культуры, заросшие бурьяном (а кое-где уже и кустарником) непаханые поля и т. д. Надеюсь, вы меня поняли. Сергей.

Абсолютно правильно. Добавлю: нам разрешили ездить по заграницам, где наши мужики становятся гастарбайтерами, а женщины проститутками. При этом мы потеряли на родине бесплатную медицину, бесплатное образование, возможность получить от государства жилье и солидный социальный пакет. Керчанин.

Если вы такие умные, то теперь скажите: что делать и кто все-таки виноват? Аrc.

Кто виноват? Судите сами. Чтобы сельское хозяйство было продуктивным и прибыльным, оно должно быть крупнотоварным. И сейчас что-то блеют об «укрупнении фермерских хозяйств». Но зачем тогда нашим идиотам нужно было разрушать, ликвидировать колхозы и совхозы? Даже те из них, которые процветали. А это ведь и есть крупнотоварное производство. Надо было просто дать им свободу в хозяйствовании и реализации/продаже своей продукции. Аграрий.

Зачем? Чтобы украсть. Сначала украли у государства/народа заводы, фабрики, недра, землю - все, что можно украсть, - а потом объявили это своей священной частной собственностью. А что сами построили и создали? Ничего. Комми.

А высотные дома по всему пространству СНГ, что в Москве, что в Киеве, что в Астане? От старых Москвы и Киева скоро ничего не останется. Прохожий.

У нас в Крыму то же самое. От уютной и милой Ялты уже ничего не осталось. Пиндос.

Все эти стройки либо способ отмывания грязных денег, либо лохотрон. Сергей.

Посмотрите, как выкаблучиваются эти скоты друг перед другом: у кого яхта больше, а самолет круче. Иногда кажется, что специально провоцируют народ. На зарубежные футбольные, баскетбольные, хоккейные команды тратят сотни миллионов, а в родной стране жмотничают, скупятся на оборудование дворовых детских площадок. Обыватель.

Я в который раз спрашиваю: что делать? Аrc.

Предлагаю на конкурс рассказ из ста слов:

В деревне канализации нет и сортир - прикрытая дощечками выгребная яма. Один мужик, чтобы ущучить соседа, подпилил эти дощечки, и сосед, когда пошел по нужде, провалился известно куда.

Здесь 27 слов. Остальные слова сказал сосед, когда вылез из ямы. Все они о нашей жизни. Толстоевский.

Я хочу сказать, что нужно делать. Надо прогнать этих скотов. Сева.

Ха-ха-ха. Как ты это сделаешь? Arc.

Сева прав. Нас больше, чем их. Константин из Шепетовки.

Лохов всегда больше, чем наперсточников. Arc.

Нужна организация. Сергей.

Объявляю запись в организацию по переустройству общества. Вступительный взнос 10 евро. Перечислять на счет № 832780 в банке Незалежность. B-maker.

Почетным президентом организации предлагаю избрать деда, который ищет сослуживцев по штрафной роте. Мы и есть эти сослуживцы, поскольку тоже оказались в штрафной роте. Надо просить деда, и с Богом - ура! Ника.

Там же на сайте оказалось послание, адресованное лично мне: Правнуку. Сегодня там же. Не забудь спецодежду. Ася.

По дороге к деду я силился вспомнить, где неподалеку в городе есть автомат, торгующий презервативами. Аптека исключалась. Не хотелось попадать под расстрельные взгляды, которыми аптекарши встречают пацанов вроде меня, покупающих одноразовые шприцы и презервативы.

Дед вопреки моим опасениям отсутствием прямого отклика на свое послание обескуражен не был. Прошло-то всего ничего. А «переполох в курятнике» его заинтересовал. Кой над чем посмеялся, что-то перечитал. Заметил между прочим:

- Оказывается, думающие ребята не перевелись. А можно, если захочу, с кем-нибудь непосредственно связаться?

- Некоторые не вылезают из Интернета. А что тебя заинтересовало?

Заинтересовала же деда мысль об организации. Это-де именно то, что больше всего нужно. И как здорово, что заговорил об этом кто-то из молодых.

Лиза сказала на это: зачем изобретать велосипед? Есть же коммунисты, социалисты, анархисты... Дед, поморщившись, добавил: а также лейбористы, иеговисты, республиканцы, демократы, евангелисты, буддисты, исламисты, сионисты и т. д.

- А эти при чем?

- При том, - внушительно сказал дед, - что каждый из них хочет чего-то своего, а мы будем искать всеобщую справедливость.

Окончания спора я ждать не стал: надо было позаботиться о спецодежде.

7.

Свела нас - бог весть когда - Лиза Петровская. Попросила навестить телефонного знакомого их деда. «Телефонного» в том смысле, что общались только по телефону, а сами не виделись никогда. Такой вот житейский выверт. Вполне в духе времени.

Старик называл его профессором. «Профессор ли он, - сказала Лиза, - я не знаю, но точно доктор каких-то наук». Оказалось - технических. Но что за интрига вокруг «профессорства»? И здесь оказался замешанным дед. Фамилия телефонного знакомца - Преображенский, а по ТВ как раз показывали «Собачье сердце» с Евстигнеевым в роли профессора Преображенского. И пошло-поехало: доктору наук более или менее соответствует звание профессора, а когда у этого доктора такая фамилия, он не может не быть профессором. Железная логика. Потом мы не раз смеялись по этому поводу.

- Пытался объяснить ему, что я технарь, а не трепач-лектор, - не действует. Хороший старик, но упрям ужасно. Пришлось рукой махнуть: профессор так профессор. А что касается фамилии, то тут все ясно: Преображенский, Вознесенский, Рождественский, Архангельский, Добронравов, Добролюбов, Милосердов и т. д., как правило, из поповичей. Если не сами, то в дедах-прадедах почти наверняка батюшки были. И у меня дед священник. Во время Гражданской войны попал под чью-то горячую руку - расстреляли...

Так вот накануне Профессор говорил, будто наверху решили убрать с центральной городской площади памятник.

- И что же? - спросил я.

- Да глупость это. Памятник сам по себе хорош и довольно гармонично в окружающую среду вписан. Работали профессионалы. Площадь-то невелика. Когда ее застраивали, озеленяли, благоустраивали, памятник подразумевался как некая доминанта. Убрать его, все равно что на лице нос отрезать. А то, что личность не нравится, так это, извините, полнейший волюнтаризм и самодурство. Их собственные личности тоже могут кому-то не понравиться, и что тогда?

- А вас не смущает, что данная личность велела в свое время расстреливать как можно больше служителей культа? В какой-то степени, пусть косвенно, это и вас касается...

- Смущает. Но была революция и шла война. Церковь была инструментом царской власти, священники в большинстве своем были на стороне белых - одной из воюющих сторон...

- Я вижу, вы не больно жалуете церковь...

- Ошибаетесь. Я верующий человек. Другой, правда, конфессии, но все мы братья во Христе, а в будущем - надеюсь - и одна экуменическая семья единоверцев. Я просто хочу быть объективным.

Он, кстати, рассказал мне о своем пути к вере. Считается, что этому предшествует в жизни человека какая-то беда, трагедия - словом, потрясение. У него же было иначе: шел к вере через ум, а потом уже через сердце.

- То есть? - переспросил я.

- А вы, доктор, должны были давно заметить: мы странный народ. В нас уживается порой совершенно несовместимое. Пребывание, скажем, в рядах коммунистической партии, проповедующей вульгарный атеизм, с верой в Бога. Иногда, правда, почти неосознанной верой, как это было у меня.

- Но почему атеизм непременно вульгарный?

- А в советском исполнении он был именно таким. Можно, конечно, напомнить общеизвестные позорные факты, но я о другом. Вы, наверное, слышали об ученом, который отмахнулся от вопроса о Боге: этот субъект не вписывается, мол, в его космогонические построения. Ладно. Пусть бы не вписывался, если б мы поняли, откуда, как и когда изначально возник весь этот мир со звездами, планетами, кометами, туманностями и прочим. Но ведь не поняли и не поймем, видимо, никогда. Будем запускать ракеты, совершенствовать телескопы, искать антиматерию, придумаем - да уже придумали - немало чего интересного, но откуда мы сами, род человеческий и все живое взялось, никогда не узнаем.

- Никогда?

- А вас это пугает? Пора бы привыкнуть. Вспомните, сколько написано, какие споры велись между материалистами, идеалистами и «внутри» самих этих идеалистов и материалистов. Все это схоластика и чепуха. Истинного познания основ мироздания не было и нет. Идея же о наличии Бога все объясняет.

- И упрощает? - спросил я.

Профессор помолчал, а потом выдал нечто совсем неожиданное:

- Не знаю, упрощает ли... Признаться, иногда спрашиваю себя: а откуда, как и когда сам он, Вседержитель, взялся?..

Такой вот случился разговор.

...Памятник между тем был целехонек. Великий вождь трудящихся всего мира словно бы собирался сделать шаг и сойти с пьедестала, Эту особенность фигуры и Профессор отмечал. Мы еще дискутировали, что лучше/хуже: фанатик, запутавшийся в своих эмпиреях и невольно лгущий людям, или заведомый жулик-демагог, обманывающий народ? Именно в такой формуле представилось нам тогда сходство/различие коммунизма и капитализма. Сравнение между тем, чем нас уже до тошноты, до рвоты накормили, и тем, что еще только обещает такой же эффект.

На площади носились на велосипедах тинейджеры (те, что постарше), и каждый выкаблучивался как мог. Один забирался ногами на раму, другой вздыбливал машину и ехал на заднем колесе, третий, оставив руль, залихватски раскуривал на ходу сигарету. Для прохожих это создавало неудобство, но публика воспринимала проделки юнцов снисходительно, да и те держались в неких рамках, не нагличали. Невинное, словом, молодечество.

Тинейджерская мелкота облепила пьедестал памятника, который стоял так, что от него клево было скатываться на роликовых коньках или на доске с колесиками - не знаю, как она по-ихнему называется. Я бы не удивился, если бы дедушка Ленин, склонив голову, понаблюдал со свойственной ему доброй улыбкой за детской суетой, царящей у него под ногами. Но припомнился ернический хит из прошлого века:

Это что за большевик

Лезет там на броневик?

Он простую кепку носит,

Букву «р» не произносит,

Он великий и простой –

Угадай-ка: кто такой?

Имелся в виду броневик в Питере у Финляндского вокзала, забравшись на который, Ильич произнес одну из своих эпохальных речей. Памятник будто бы взрывали несколько лет назад какие-то не в меру активные радикалы. Зачем?

Относительно же стихов не скажу, чтобы они мне очень нравились, но что-то отражающее эпоху в них несомненно было. И потом: не последовал ли примеру Ильича Ельцин, когда полез произносить речь на танк в девяносто - если не изменяет память - третьем?

Впрочем, бог с ними. Припомнилось и сугубо личное. Как сорок лет назад я после окончания мединститута осчастливил этот город своим появлением. И однажды, прогуливаясь, присел на эту вот скамейку. И легкомысленно закурил. Боже мой! Как я мог?! Тут же будто из ниоткуда, словно из параллельного пространства вынырнул, возник милиционер. Он устыдил меня сначала жестом - поистине библейским, - воздев горе́ десницу и обратившись к изваянию. Затем последовала вербальная, так сказать, часть. Было заявлено, что курить у памятника вождю нельзя. У меня хватило ума не допытываться: почему? Потому что вождь сам не курил или просто нельзя? Поднялся и ушел, думая: Господи, что за холуйская ментальность! И сейчас подумал так же. Только теперь холуйство проявлялось в бесцеремонности, небрежении, с каким относились к тому же памятнику. Так холуй, хам помыкает, изгаляется над попавшим в беду, потерявшим силу и власть барином. Нечто подобное было и сто лет назад. Придя к власти, большевики вот так же вели себя с памятниками, храмами, иконами. И сейчас история то ли мстит (но кому?), то ли преподносит урок народу-шалунишке. Урок, который все равно не будет воспринят и усвоен.

И еще подумалось: меняется многое, среда обитания становится другой, но сами-то мы остаемся прежними. Интернет, скажем, разительно переменил и жизнь, и мир, и вместе с тем тексты, которые встречаются там, содержанием своим подчас не отличаются от того, что, скажем, писали новгородцы без малого тысячу лет назад в берестяных грамотах.

Надо, однако, признать, что жизнь после потрясений, случившихся на грани веков, вошла в некую колею. С вконец разбитого проселка выбрались на обочину и торим новую дорожку. Какой она будет? У каждой-то власти дорожка своя, у каждой свои особенные, придуманные ею самой заморочки. Советская все время показывала, что человек индустриального, физического труда - рабочий - для нее самый главный. Вранье, конечно. А провозглашалось это в пику интеллигенции, из которой, кстати говоря, изначально верхушка этой власти (тот же Ленин/ вышла.

В президиумах, в ЦК, в каждом Совете (это непременно с большой буквы/ обязательно должен был присутствовать кузнец, сталевар, шахтер, шофер, токарь или слесарь. И символом веры было: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Эдакое евангелие (в данном случае с маленькой), благая весть от главного придумщика Карла Маркса. «Главным придумщиком» в разговорах со мной называл его Профессор.

Уже с появлением паровой машины и трансмиссии индустриальный рабочий постепенно превращался в оператора. Физические усилия играли все меньшую роль. К тому же само слово «пролетарий», говорил Профессор, имело изначально негативный смысл. И в Древнем Риме, откуда оно пошло, и даже на Руси: в словаре Даля через запятую у «пролетария» стоит - «захребетник». Однако главный придумщик с некоторой даже бравадой этим пренебрег. Романтическая бравада вообще свойственна какой-то части интеллигенции. Кричал же пролетарский поэт: «Я - ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный...» Ну и что? Тебе это нравилось?

Так или иначе, но соединить пролетариев всех стран не получилось. Как не удалось и многое другое. Однако за слова, за муляжи идей до последнего цеплялись, и дом, куда я сейчас направлялся, размышляя обо всем этом, был наглядным подтверждением такого советского упрямства. Дом не из лучших. Впоследствии строили дома покомфортнее. Но и этот был для своих. А потому в нем поначалу присутствовал пестрый набор жильцов: мелкая номенклатура с вкраплениями старых большевиков, передовых рабочих (из тех, что заседали в горкоме и горсовете), военных отставников и чьих-то (известно, впрочем, чьих) родственников.

Не знаю, как в этой компании оказался В. С. Петровский, «наш дед» - так называет его дочка Лиза. Она и попросила меня сегодня навестить старика - что-то в его состоянии показалось ей тревожным.

Поистине любящая дочь. Это надо же прислушиваться к каждому чиху старца, который забывает иногда, с кем имеет дело. Я как-то сказал об этом. Обиделась.

- Вы же доктор, Конюхов. Должны бы понимать. Человек, как свеча на ветру...

Это любимое ее сравнение. А на «вы» и по фамилии меня величает, когда хочет выказать недовольство. Но в таком возрасте, милая Лиза, человек не свеча, а, извините, огарок. Говорить, однако, ничего не стал, зная, что она ответит. Решил после этого визита навестить и других своих подопечных в том же доме.

8.

Над этим, я думаю, легко посмеяться. И есть кому. Не знаю, как в других краях, а у нас издавна сложился круг скептически почти ко всему относящихся людей. Скепсис стал профессией, и они то ли вынужденно, то ли в охотку стараются ей соответствовать. Но от реальности не уйдешь. И тут мне кажется, что дед при всей наивности его рассуждений прав. Я и сама вижу, как накапливается в народе заряд ненависти. Можно было бы, конечно, сказать и помягче: заряд отрицательной, разрушительной энергии. Но все мы видим, что творится в мире: толпы обезумевших от отчаяния и злобы людей.

Дед не проповедует, не сочиняет трактаты, а просто говорит, что думает, и радуется, когда находит, как сейчас в Интернете, родственные души.

Всеобщая справедливость - давняя его забота. Мир, считает он, разуверился, пережил разочарование во всем. У коммунистов был шанс. Профукали. Даже не сопротивляясь. Нельзя же бездарный ГКЧП считать сопротивлением. Впрочем, все профукали задолго до этого.

Посмотрите, как отчаянно цеплялись за власть в гораздо худших условиях Чавес, Каддафи. У наших кишка оказалась тонка. Только Беларусь и Приднестровье сопротивлялись.

Рассчитывать на коммунистов бессмысленно и глупо. Это дедовы рассуждения. Отдельные личности пытаются привлечь внимание эпатажем, скандалами, а в массе своей они валухи, кастрированные бараны. Прежнюю пассионарность партия потеряла.

Движущей силой общества стала нажива. Какая тут может быть благородная цель? В лучшем случае бросают лузерам подачки, чтобы избежать бунтов.

Церкви, даже признающие единобожие, давно потеряли интерес к первоосновам бытия и заняты тем, что грызутся между собой.

Что же остается? На что надеяться?

Дед убежден к тому же, что человечество вырождается. При нравственном, духовном огрублении оно изнеживает себя там, где раньше применялась физическая сила, забыв, что хлеб насущный надо добывать в поте лица своего.

Водрузив на нос очки со сломанными дужками (из-за этого их приходится поддерживать), он с удовольствием читает принесенную Костей распечатку. Дойдя до предложения избрать его почетным президентом, сказал, дурашливо подбоченясь:

- А что?

Доктор Конюхов, который как раз забрел к нам, предложил:

- А почему бы вам в дополнение ко всему не выставить свой парадный портрет в Интернете?

Не люблю, когда милый человек, доктор, которому мы многим обязаны, начинает свои шуточки. Заподозрила его в этом и на сей раз: какой портрет? кому он нужен? зачем старику выставлять себя на всеобщее обозрение, становиться предметом чьих-то пересудов? А дед подхватил:

- Почему бы и нет? Лиза, неси пиджак!

Он даже надел этот исторический пиджак и придал лицу соответствующее строгое выражение. Господи, подумалось, до чего же беспомощна и беззащитна старость! Как легко ею манипулировать. Дед, кстати, и сам иногда говорит, что Бог за грехи наказал его долголетием.

...Ловлю себя на том, что придумываю за старика якобы принадлежащие ему идеи. Зачем? Уж не ради ли посрамления Бори Конюхова, который не может примириться с моим служением деду? Вот-де какой наш дед!.. Тут своя история - не хочется вспоминать, но и забыть не получается. Она будто стоит за спиной между нами. Я ведь едва не вышла замуж за Борю Конюхова. Было это... - здесь можно поиронизировать - в те канувшие в Лету времена, что преподносятся сейчас как легенда - в одном изложении страшная, леденящая, в другом - возвышенная и прекрасная. Кстати, и те, и другие по-своему правы, а середины нет. Надо бы, правда, добавить, что по-настоящему леденящие годы для моего поколения были в прошлом. После смерти Сталина режим хоть и не стал вегетарианским, но бесцеремонно топором уже не размахивал. И даже кой в каких грехах покаялся, что сказалось на нашей семье.

Говорю об этом так, будто что-нибудь в то время понимала. Позволю себе даже сравнение: что понимает зверек, родившийся в неволе, о своем, скажем так, предназначении? Сравнение неточное. Если уподобить себя зверьку, то неволи не было; наоборот, имел место некоторый избыток свободы, поскольку растила и воспитывала меня бабушка. Время от времени появлялся папа, высокий, красивый, улыбчивый. А где мама? А почему у нас нет дедушки? Причем их нет не только физически – о них стараются не вспоминать.

Вопрос о дедушке был снят, не успев для меня толком возникнуть. Бабушка получила справку о реабилитации мужа, Петровского Степана Васильевича, сгинувшего еще в конце 20-х годов прошлого века, когда Сталин пришел к власти. Более того: семью признали жертвой политических репрессий и вместо коммуналки дали квартиру в новом доме. Вот эту, где и сейчас живем. Цена этой квартиры - жизнь того неведомого мне деда.

Отец и в молодости, и много позже, когда сам стал дедом, с умилением вспоминал довоенную коммуналку. Какой замечательный был там чердак! А двор с потаенными уголками и закоулками, где можно было прятаться! Когда подросла, я побывала там. Поднялась даже по лестнице, ведущей на чердак. Ничего особенного. Обветшавший двухэтажный кирпичный дом, неистребимый кошачий запах на лестнице... Тогда была разочарована, хотя никому не сказала об этом. А сегодня понимаю: обычное дело, иначе и не могло быть. Разочарование неизбежно подстерегает нас, когда не по рассказам и воспоминаниям, а самолично, лоб в лоб сталкиваемся с прошлым.

Отца, сколько помню себя, я обожала. Тут сыграли, наверное, свою роль и подарки, которые он привозил мне в детстве. Отец был шофером, из тех, что называют дальнобойщиками. Сами пространства, которые приходилось ему преодолевать, завораживали. Скажем, рейс Одесса – Ленинград. А оттуда в Свердловск, а потом в Астрахань... Неделями, случалось, не бывал дома, а потом вдруг появляется. Иногда с очередной барышней, как он их называл. Меня ужасно раздражало равнодушие, с каким бабушка встречала этих барышень, а еще больше то, что она видела мое раздражение и посмеивалась над ним.

Не хочу быть несправедливой и неблагодарной к бабушке и отцу - нынешнему нашему деду – как-никак вскормлена и вспоена ими. Но с годами пришло понимание происходившего. Я проникала в то время, как в среду обитания близких мне людей. После того как побывала в их прежнем дворе, бабушка сама вдруг заговорила о тогдашней жизни. Вспомнила и Фаню: «Хорошая девочка, любила моего оболтуса, но все равно ничего бы у них не вышло». Я не стала спрашивать почему, но вопрос должно быть сам нарисовался на моей простодушной щенячьей физиономии. «Почему? Очень просто: Лев не позволил бы. Фаня говорила, что он опасался, как бы детки не согрешили. Может быть. Ты же видишь, какой у нас петушок. К тому же сын врага народа, и это было главное. Лишенец, по сути».

Понятие «лишенец» уже устарело к тому времени, и бабушка объяснила: человек, лишенный гражданских прав. Не смертельно, но неприятно и даже опасно. К тому же на хорошую, чистую работу, где надо заполнять анкету, не устроишься. Обычное дело в первые годы советской власти. Бабушка как-то говорила, что всю жизнь если не боялась, то опасалась анкет...

«А Левка-то был партейный...» Еще одно словцо из прошлого, из средины минувшего ХХ века. Простой народ не говорил «коммунист», «большевик», предпочитал свое: «партейный».

Наш петушок как раз в то время не то женился в очередной раз, не то разводился.

Смалу девочку склоняли к медицине. В доме иногда слышалось: доктор нигде - даже в лагере - не пропадет. И это тоже было приметой времени. Приметой, правда, уходящей. Время менялось, и приметы менялись вместе с ним. Как-то само собой разумелось, что после окончания школы девочка поступит в медучилище, там готовят средний персонал - фельдшеров. Конечно, лучше бы в институт, где учат на докторов, но, во-первых, мединститута в городе нет, а был бы, попробуй еще, не имея «волосатой лапы», поступить в этот институт. А быть фельдшером тоже очень неплохо.

Кроме медицинского, в городе было педагогическое училище, и я с большей охотой пошла бы туда, но бабушка говорила: «Несерьезно это - языком трепать. А медик везде и всегда нужен». До сих пор не пойму: была ли то забота обо мне или бабушка загодя готовила в моем лице сиделку себе и сыну.

После окончания училища была возможность остаться в городе, но я, подчиняясь неведомо чему, рванулась на волю. Сказала, что получила назначение в село. Бабушка о подоплеке происходящего то ли догадалась, то ли проведала - так я, во всяком случае, почувствовала. Приготовилась оправдываться, что-то доказывать, однако нужды в этом не возникло. Бабушка только поглядывала на меня удивленно. Она вообще отличалась проницающим, если можно так сказать, взглядом, будто знала о тебе такое, о чем ты сама даже не догадываешься. Помнится, так она поглядывала, когда я фыркала, видя отца с очередной барышней. Впрочем, может быть, это уже сегодняшнее и сугубо личное представление.

Главным пожеланием бабушки было: не наделай глупостей. А ведь наверняка понимала, что без этого не обойдется. И впрямь не обошлось.

Да вот хотя бы это. Случись оно по любви, по взаимному влечению, будь оно хоть чуть-чуть окрашено в романтические тона, досадовать, угрызаться было бы нечего. Получилось же все предельно глупо. Сыграли свою роль гормоны, медицинское все обнажающее образование, то, что само место, где работала, называлось ФАП - фельдшерско-акушерский пункт, но побудительными мотивами были любопытство, нетерпение и, как это ни странно, комплекс неполноценности. Большинство подружек «уже в дамках», а ты в двадцать почти лет все еще телка. Неужто не нужна никому?

Господи, дичь какая! Но примерно так и думалось. На таком, примерно, уровне все и произошло.

Добил меня нечаянно подслушанный разговор. Мой избранник говорил с приятелем. Дожидаюсь, мол, фельдшерицу. «А что?» - «Да я ей третьего дня шапку сбил». Громко так, не стесняясь. Это у них, выходит, называется «сбить шапку». «Да ну!» - удивился приятель. «Рожки гну». - «И что теперь?» - «Поведу на полянку расширять и углублять отношения». За сим последовал жеребячий гогот. «Жениться будешь?» - «Да ты что! Наше дело не рожать, сунул-вынул и бежать...»

Слава Богу, я не только не умерла от стыда, но и сдержала ярость. Хватило ума, не появляясь, тихо исчезнуть. Роман на этом закончился. Но ведь забеременела. И дипломированный медик делала аборт, чтобы избежать огласки, у какой-то бабки-повитухи. Зная о возможных последствиях - бесплодии. Словом, заплатила за все сполна.

Приехав в отпуск, нашла, что бабушка очень подалась. Но взгляд остался тот же. Иногда казалось, что она «читает» меня, и прочитанное ей не нравится. Отец завербовался на какую-то стройку в Казахстан зарабатывать добавку к предстоящей пенсии. Водит громадный самосвал, у которого колесо высотой с человека. Однако, судя по всему, недоволен: заработки разочаровывают, в стране начался раздрай. Горбачев уже в Москве, в Политбюро, еще немного – и начнется игра в ускорение, гласность, перестройку.

Кстати, сам дед воспринял поначалу эти игры с воодушевлением. Жить по-старому, говорил он, все равно, что пить чай вприкуску. Ты, дескать, этого уже не застала, а я с детства помню: чашка, блюдце, кусковой сахар, щипчики, которыми его раскалывают... У матушки до сих пор эти щипчики где-то валяются. Вместе с ситечком, которое надевали на носик заварного чайника. А пили, прихлебывая с блюдца. Нет, мол, так не годится, прав Михал Сергеевич: нужна перестройка. Я согласно кивала, а бабушка, глядя на нас, улыбалась и думала о чем-то своем...

Но это было уже потом, после того, как сначала я, а затем и отец вернулись домой. Господи, как спустя год-два он чертыхался, когда я напоминала эти слова о чаепитии!..

...А перед Борей Конюховым я виновата. Наверное, нелепо вспоминать об этом тридцать лет спустя. Будь мой опыт богаче, давно забылся бы или встал в длинный ряд эпизодов роман молодого тогда доктора с юной, но уже усвоившей первые житейские уроки медсестрицей. Обычное дело. Примеров сколько угодно. Застряло бы в памяти разве что сугубо женское - решимость сделать этот второй шаг. Но Боря был влюблен и вел себя при этом так трогательно, что невозможно было самой не расчувствоваться, не умилиться. Особенно после пережитого недавно унижения. Это потом он погрубеет, покроется защитной оболочкой эдакого легкого цинизма. А тогда, поскольку отношения, как обычно в таких случаях, зашли достаточно далеко и обрели определенность, благородный юноша сделал предложение.

Надо же - в тот самый день, когда я пришла на свидание с твердой решимостью сказать, что больше мы встречаться не должны и не будем. Ловлю себя на том, что и это «встречаться» - эвфемизм из прошлого века. Сейчас говорят иначе, откровеннее.

- Но почему? Почему?

В это трудно поверить, но я до сих пор слышу, как он не говорит, а кричит с отчаянием и гневом, не понимая происходящего.

Боря к тому времени не раз побывал у нас дома, делал назначения бабушке и понравился ей: «Хороший мальчик, но ты не любишь его, а это, представь себе, важно...» Я раздражалась и услышала неожиданные откровения: «Ты думаешь, я не могла выйти замуж после того, как забрали Степу?..» «Забрали» в смысле «арестовали», еще одно словечко из тех времен.

Наша бабушка и в молодости была человеком осмотрительным. После ареста «врага народа» нередко «забирали» и его семью. Отправляли в специальные лагеря или на поселение. Чтобы избежать этого, она с сыном, прихватив самое необходимое, в тот же день покинула уральский город, где арестовали мужа. Справедливо рассудила, что особенно искать не будут, формальная же попытка, если и будет предпринята, утонет в бюрократическом бумажном море.

- А документы? - спросила я.

- Сказала, что украли.

- И поверили?

- Дала начальнику милиции и поверил.

- Что дала? - не поняла я.

- То, что ты своему Боре даешь, - фыркнула старуха. - И после этого не раз приходилось давать, чтобы на работу взяли, чтобы ребенка в детский сад приняли, чтобы комнату в коммуналке дали... Самая надежная бабья валюта. Нельзя только превращать это в блядство. Если вынужденно - Бог простит. Мария Магдалина тоже давала. А человеку, который жениться и усыновить ребенка мне предлагал, не дала, потому что это было бы предательством мужа Степы. А я Степу любила...

От этих откровений голова пошла кругом. Я попросила:

- Расскажите мне лучше о маме.

- Да я ее видела всего несколько дней. Девчонка, совсем девчонка. Я даже не сразу поняла, что она беременна. Этот охламон привез ее из Одессы. Завел в дом, сказал: жалко девочку, пусть поживет пока в моей комнате, и умотал то ли в Москву, то ли в Ленинград на этой своей огромной машине...

- Жаль, что даже фотографии не осталось... - машинально повторила я то, что не раз уже говорила.

- Вот именно... - Бабушка посмотрела тяжело и недоверчиво. - До сих пор ничего не поняла? Или ждешь, что я скажу что-нибудь перед смертью?

- О чем ты? - спросила я.

- О том самом. Ты с ним говорила?

- С отцом?

- Да никакой он тебе не отец! - почти крикнула бабушка и словно бы осеклась.

- То есть как это? Кто же мы друг другу?

- Вот это и выясняйте. - Помолчав, добавила: - После моей смерти.

- А кто же ты мне тогда?

- Хороший вопрос. И над этим подумай.

9.

Провожая и уже открыв дверь, Лиза вдруг обняла меня и поцеловала в щеку:

- Спасибо, что не забываешь нас. Только не злись. Тебе не идет быть злым...

Оригинально, однако… Для нее, видимо, что-то значил этот порыв, я же удивился да вспомнил о своих душевных терзаниях в давно прошедшие и почти забытые времена. Как, получив от ворот поворот, едва не взвыл от обиды, унижения и ревности непонятно к кому. Купил бутылку водки и пошел к себе в общежитие строителей, где был прописан. Получить такое жилье считалось большой удачей для молодого специалиста. До недавнего жил в комнате один, но пару дней назад подселили приехавшего для монтажа какого-то оборудования инженера. Он и составил мне компанию. Сперва отнекивался, а потом подсел все же к столу, прихватив закуску - несколько печений и плавленый сырок под названием «Дружба».

Кстати, об этом названии. Слово «дружба» стало при советской власти одним из культовых, как говорят теперь. Пионерские лагеря, санатории, дома отдыха, трогательная детская песенка о том, что «дружба начинается с улыбки», и наконец «Дружба народов» во множестве названий - знаменитого колхоза, литературного журнала, университета и даже ордена. Реальная жизнь вывернула все наизнанку: дружба дружбой, а табачок врозь. Так теперь и живем.

Но к чему я это? Да просто к слову пришлось.

...Теплая водка, раскрошенное печенье, засохший сырок... – гадость! Но еще большей гадостью было то, что я, захмелев, начал плакаться, жаловаться на судьбу этому незнакомому, чужому человеку. А он слушал с любопытством и, казалось, получал удовольствие от моей болтливости. Но это я понял, только когда проспавшись пытался припомнить вчерашнее.

Мы ведь к тому же чуть не подрались. Уже под конец, выслушав мои стенания, он подвел итог:

- Смелая девица: дать дала, а замуж не пошла...

Вот тут я и полез в бутылку.

Тьфу, мерзость! Так иногда запоминается, проходит через всю жизнь, преследует тебя как тень какая-нибудь мелочь.

Что же касается сегодняшнего дня, то недаром говорится: каков поп, таков и приход. Население, которое я был поставлен опекать, в социальном, статусном плане явно измельчало. Старые большевики давным-давно вымерли. Я бы и не вспомнил о них, но в том подъезде, куда теперь направлялся, об одном из этих почтенных старцев сохранилось все же упоминание в висевшем у входа перечне жильцов: Михайлов-Конотопский. Высокий, помнится, мосластый, громкоголосый был старик. И не просто Михайлов, а видите ли, еще и Конотопский. Как Кутузов-Смоленский, Суворов-Рымникский или Потемкин-Таврический. С воображением, гонором, с каким-то понятием о себе человек. Следа в истории, однако, не оставил. Хотя кто знает? Может, в Конотопе, где, судя по самоаттестации, комиссарил, устанавливая советскую власть, и сохранились какие-то следы.

Не стало и отставников. Хозяйкой, к примеру, квартиры на третьем этаже с балконом и окнами на юг вместо сурового и строгого капитана первого ранга, командовавшего до отставки флотилией атомных подводных лодок где-то на российских Северах и приехавшего доживать свой век к нам в благословенный Крым, стала странноватая, заполошная, постоянно менявшая мужей его дочка Варя - сама теперь уже почти старуха.

Люди разводились, разъезжались... Да что говорить!

И шел я тоже к старухе. Накануне был у нее и ушел озабоченный: бабуля явно была неадекватна, а попросту говоря, не в себе. То, что жаловалась и плакала, дело обычное: после смерти своего деда осталась одинокой и немощной. Был у нее, помнится, кот, но то ли сбежал (что котам несвойственно/, то ли тоже помер, и единственным компаньоном стал телевизор, который большей частью говорил теперь на полупонятном украинском языке. Полупонятном, хотя бабка была из кубанских хохлушек. И фамилия соответствующая - Кравец. Соседки между собой называли ее Кравчихой.

«Они слова какие-то новые выдумывают...» - пожаловалась как-то, выключая ящик.

«Что вы имеете в виду?» - спросил я. Не потому, что это меня так уж интересовало, а чтобы оценить вменяемость старушки.

«Да говорят как-то не по-нашему. «Эвропа» вместо «Европа», «этер» вместо «эфир» или «парлямент», «доляр»... И такие слова, как «кино», «авто», у них почему-то склоняются...»

«Может, так и нужно?» - предположил я и наткнулся вдруг на острый, внимательный взгляд. Бабка будто оценивала меня самого: спрашиваю всерьез или валяю дурака, исходя из убеждения - старый-де что малый? В какой-то миг даже склеротическая дымка на глазах будто исчезла. Невольно подумалось: бабка-то Кравчиха не так уж и проста. Это обстановка, антураж, безысходность низвели ее до ничтожества.

И покойный супруг ее был непрост. Из тех немногих пролетариев, которые при Советах всплыли наверх и стали начальством, закончив рабфаки (рабочие факультеты) и партийные школы. До выхода на пенсию был замполитом на сухогрузах. Ходили «в загранку», потому и понадобился замполит. Квартиру получил, однако, не от порта, а по партийной, так сказать, квоте. Замполит (официально его именовали первым помощником капитана) был номенклатурой обкома или даже ЦК родной партии.

Какими, думалось, бюрократическими тонкостями и хитросплетениями обросло к концу своего существования советское государство, изначально задуманное рабоче-крестьянским, понятным и простым, как палка от метлы. Иначе, наверное, и не могло быть. Любое государство неизбежно приходит к этому, как обрастает корабль ракушками за годы плаваний.

Когда-то, но уже в девяностые, развязавшие языки и все перевернувшие годы, старик Кравец, посмеиваясь, рассказывал, как в зарубежных портах его, первого помощника капитана, случалось путали со старшим помощником. Лычки-то на погонах у обоих одинаковы. И обращались к нему соответственно как к чифу, то есть старшему помощнику мастера, как еще называют моряки капитана. Старший-то помощник, чиф - судоводитель, штурман, а так называемый первый - придуманный компартией и советской властью болтун и надзиратель. Комиссар, организовывавший соцсоревнование между вахтами, редактировавший стенгазету (на фиг она хоть кому-нибудь нужна?/, проводивший партсобрания и политбеседы, составлявший политдонесения да следивший, чтобы никто из команды не сбежал, не остался в иностранном порту. Этого последнего он не говорил, но все без того было ясно: и сам так думал. Добавлял при этом, что лично он в этой должности старался вести себя по-людски. Возможно, хотя все они теперь так говорят.

Слушая кого-то, нередко думаешь и о своем. Так в тот раз мелькнула мысль об особенностях Нового (если брать чохом, начиная с XIX века/ времени. При Наполеоне из грязи прыгали в князи (примеров сколько угодно/, а в нашу Гражданскую войну вчерашние прапорщики и даже унтер-офицеры поднимались до командования полками, дивизиями, армиями. Да и сейчас - кто они, нынешние наши властители, именующие себя элитой?

Ко мне, слава Богу, это отношения не имеет: начинал когда-то участковым врачом, им и остался. Со всеми присущими этой должности проблемами. Да вот одна из них: беда с этими стариками. Цепляются за жизнь, требуют их лечить, не понимая или не желая понять, что старость неизлечима, и все их болезни - а набирается целый букет - от старости. Сказать же об этом, значит не обидеть, не оскорбить даже, а лишить призрачной надежды. На что?

Я смирял себя - положение обязывает. И потом неизвестно еще, каким сам будешь. Приходилось молчать да выписывать лекарства-пустышки.

А запах! Неистребимый аммиачный едкий запах пропитал и бабкино жилье. И если нашатырный спирт - раствор аммиака приводит в чувство, то от этого запаха мутило. Боже, думалось, как безжалостна жизнь! Представить себе эту страдающую недержанием бабку молодой, хорошенькой, кокетливой (ведь привлекла же она когда-то чем-то своего благоверного - тот, судя по всему, шустрым был мужичком/, представить ее в молодости было невозможно.

Спросил как-то: она что - совсем одна? После смерти мужа никого не осталось?

Спросил, имея в виду: нельзя ли кого-нибудь позвать, чтобы выкупать ее и навести хоть какой-то порядок в захламленной и вконец запущенной квартире? Нельзя же, мол, так.

Заплакала в ответ: вы думаете, я не понимаю, что потеряла стыд, и не вижу всего этого кошмара? Иногда и правда не вижу, потому что не хочу видеть, потому что нет сил. Так легче - не замечать, не видеть.

Потом сказала все же, что где-то есть дочка - отрезанный и утерянный ломоть. Сумасбродка вроде этой соседки Вари. Но Варя заходит иногда, покупает - спасибо ей - хлеб и что-нибудь к хлебу. А дочка еще при жизни отца умотала куда-то в Россию. С тех пор ни слуху ни духу. Хотя нет, было как-то письмо. С Камчатки. Писала, что родила сына, и просила денег. Обрадовала! От кого родила? И что дальше?

Опять же деньги - как их переслать? С этим сейчас, говорят, проблемы. Деньги-то стали разные: там рубли, здесь гривни. А на почте бедлам - письмо шло больше месяца.

Честно говоря, я устал от таких исповедей. Одни преувеличенно (чтобы не ронять себя/ хвалили детей и внуков, другие столь же преувеличенно их ругали, третьи пытались даже посвятить доктора в некие семейные тайны... Оставалось слушать и кивать сочувственно и озабоченно. Не выдержав, как-то попросил перевести на другой, хотя бы и окраинный участок с новоселами, людьми помоложе, но старики с редким единодушием потребовали назад «своего доктора». В этом было что-то трогательное. Сам-то понимал почти полную призрачность своей работы.

...Старуха была плоха, но сколько еще протянет, один Бог ведает.

Сердце телепается, как телячий хвост. Такое вот пришло на ум брутальное сравнение. В больницу бы ее, в хорошую клинику, чтобы разобрались хотя бы с характером аритмии. Но кому она там нужна и где та больница?

Обнадежил все же:

- Я звонил в эту - как она называется? - службу благотворительности. Чтобы прислали кого-нибудь. Обещали. И предложили: может, возьмете к себе жильцов? Они будут досматривать вас, а вы им завещаете квартиру. Я слышал, что так делают. А служба эта проследит, чтобы вас не обижали.

Старуха, как это уже случалось, проявила вдруг неожиданное понимание предмета. Посмотрела внимательно, даже строго. Сказала:

- Это они поначалу говорят о завещании. Но его можно отменить. А потом требуют дарственную, и ты перестаешь быть хозяйкой квартиры...

Пожалуй, и так. Я о таком тоже слышал.

- ...А благотворители эти больше любят свежим воздухом дышать - сбегать в аптеку или продмаг. Так мне это соседка Варя делает. С головой у нее не все в порядке, но хоть не обманывает. А квартиру я внуку завещала. Дочка написала, что зовут его Константин, а фамилия наша. Безотцовщина, значит...

Ну что ж, дело хозяйское. Иронию в адрес «благотворителей» оценил. Выписал пару рецептов и собрался уже уходить, когда бабуля сказала:

- Я о другом хочу вас попросить. Жить мне все равно немного осталось, так зачем тянуть, людей обременять и самой мучиться?

Старуха помолчала выжидающе. Я тоже озадаченно молчал. Наконец бабуля решилась:

- Может, поможете, а?

- Да я же вам прописал. Тут и успокаивающее есть и болеутоляющее.

Кравчиха досадливо поморщилась, пришли в движение морщины на лице:

- Не об этом я. А чтобы совсем и сразу.

- Это как же?

- Ну укольчик какой-нибудь или таблетку...

- И? - спросил я, догадываясь уже что к чему.

- И ничего больше, - сказала старуха. - Все будет кончено.

«Как в анекдоте: бац, и нет старушки...» - помнится, подумал я. Однако не смешно.

- Сами придумали или кто-нибудь подсказал?

- Сама, сама, - заверила бабуля и даже высохшей своей ручкой некое успокаивающее движение произвела.

Я долго смотрел на нее.

- Интересно получается, - сказал наконец. - Вы, значит, уходите, а доктор потом всю оставшуюся жизнь мучайся: как мог себе это позволить?

Старуха заплакала:

- Ничего ты не понимаешь. Я же о милости прошу.

Вот такой разговор случился третьего дня. Были сказаны под конец при прощании еще какие-то слова, но запомнилось главное - это. И все время задавался потом зряшным, как сам понимал, пустым вопросом: как быть? Обо всем этом и на благополучном Западе, куда мы так стремимся, сейчас спорят. Невозможность убить эту бабку, как и кого-либо вообще, была очевидной, но и дальнейшую такую ее жизнь признать достойным человека существованием невозможно.

Для разрядки зашел тогда после работы в забегаловку возле рынка, взял сто грамм. Мотавшаяся за стойкой толстуха, видимо, узнала доктора. Поздоровалась, сама выбрала на закуску бутербродик с селедкой поаппетитнее, получше. Не полегчало однако, не отпустило.

А сегодня решил сам, без вызова зайти к старухе. Бесполезное, понимал, и никчемное дело, но что еще я могу? Разве что это: предложить, как было сказано кем-то из великих, «роскошь человеческого общения». Тут же, правда, подумал: и придет же в голову такая чушь. Отмыть бы старуху и выкинуть вонючие тряпки - вот и вся роскошь, в которой она нуждается.

У подъезда, как почти всегда в такие погожие дни, сушилось белье, но почему-то никто его не сторожил. Уж не увеличилось ли доверие к согражданам-бомжам, которые случалось в отсутствие сторожа белье с веревок снимали?

На двери объявление: «Куплю квартиру в вашем доме». И отрывные талончики с номером телефона, куда следует позвонить. Ни один талончик пока не оторван. Внутри в подъезде пахло кошками - с некоторых пор они здесь расплодились. Перешагнул через котенка, угревшегося на солнышке. Само воплощение безмятежности. Но это сейчас, а каково будет зимой, когда задождит, а то и завьюжит?

Бабкина дверь днем обычно не запиралась, но сейчас была и вовсе распахнута. Странно. Шагнул в прихожую, когда навстречу выскочила та самая соседка Варя: «Как там мое белье? Цело?» Хотел было успокоить: цело и никакой опасности пока не предвидится. Но Варя, столкнувшись с доктором, сама сказала:

- Все, все... Уже увезли.

Я еще подумал: может, к лучшему? Надеяться на что-либо не приходится, но авось в больнице помоют бабку, а Варя тем временем уберет ее жилье. Спросил машинально:

- «Скорая»?

- Какая там «скорая»! Труповозка. Приехали сразу, как я позвонила.

Похоже, то, что за трупом приехали сразу, произвело на нее наибольшее впечатление.

- Когда? - спросил я, подумав: ну что ж, это действительно все.

Кровать была пуста. Комнату будто обыскивали: постель перерыта, платяной шкаф распахнут, вещи разбросаны. Могли, конечно, просто искать, во что обрядить покойницу, но могли и рыться в поисках ценностей. Такое тоже случалось, и, кстати, иногда что-то находили. Смерть вообще делает окружающих бесцеремонными и с почившим, и - скажем так - со средой его обитания. Будь бабка жива, так вот распахнутой дверь все-таки не оставили бы. Потрошат и выбрасывают накопившиеся за долгие годы тряпки, склянки, бумаги, казавшиеся нужными человеку, пока он был жив. Не раз приходилось наблюдать такое.

- Когда? - переспросила Варя. - Сегодня ночью, во сне, наверное. Я, как всегда, зашла, а она не дышит.

Ну что ж, судьба смилостивилась наконец. И впрямь, может ли быть большая милость: в своей постели, во сне и, видимо, без мучений.

А Варя, вплотную приблизившись ко мне, как-то странно, по-заговорщицки зашептала:

- Да вы не беспокойтесь, все правильно получилось...

«О чем это она?» - не понял я. Честно говорю: не понял. А Варя продолжала шептать:

- Сделайте мне так же... Укольчик или порошочек какой...

Меня будто тряхнуло. Черт знает что! Разубеждать или объясняться бесполезно. Повернулся и вышел на лестничную площадку. А Варя уже громко вслед:

- Христом Богом прошу...

«Так и спятить недолго. С ума от них сойдешь...» - думал я, сбегая вниз по ступенькам.

10.

«Расскажи мне о маме», - я слышу это с тех пор, как Лиза начала говорить. А говорить начала рано. Подрастая, становилась моим соавтором в рассказах о маме. Иногда даже задавала тон этим рассказам. И надо признать, что детская фантазия была изощренной. На первых порах мама была фронтовой подругой папы, и вокруг этого было наверчено множество приключений. То мама вытаскивала из-под огня раненого папу, то папа отбивал у фашистов свою посланную в разведку и попавшую в плен подругу. Потом папа был отстранен. Даже обидно. Оказался без надобности. А мама была отправлена на Кубу, на остров Свободы, помогать Фиделю Кастро. Затем как-то неожиданно судьба мамы оказалась связанной с космонавтикой. Было это после полета Гагарина.

Бабушка, до того посмеивавшаяся над детскими фантазиями, на этот раз встревожилась, углядела в них нечто нездоровое: девочке уже шесть лет, а она все дурью мается. Но за этим стояло тревожное ожидание вопросов. Ведь ясно было, что рано или поздно дитя спросит: а почему мама не дает о себе знать, не позвонит, не напишет, не поздравит дочурку с днем рождения? Эти вопросы могли возникнуть в любое время, однако странным образом не возникали. По-видимому, она сама - это маленькое человеческое существо - боялась их.

Когда я в самом начале, чтобы закрыть тему, сказал как-то, что мама, не помню уже, то ли умерла, то ли погибла, это было пропущено мимо ушей и таким образом отвергнуто. Со временем, однако, она сама приняла, как мне кажется, именно этот вариант. А что еще оставалось, когда взрослые, самые близкие люди - отец с бабушкой - избегают определенности. Почему? Что за этим стоит?

Повзрослев, стала думать об этом скорее всего меньше. Появились другие, свои собственные - девичьи и женские - заботы и тревоги.

Разумеется, все это только предположения. Что мы знаем друг о друге, о внутренней, потаенной жизни каждого? Да я самого себя толком не пойму - с того еще времени, когда был молодым и здоровым. Это относится, кстати, и к истории с Лизиной мамой.

Одно из моих несчастий - сую свой нос, куда не нужно. Так было и в тот раз. Перед рейсом пришел на базар купить что-нибудь в дорогу и увидел, как дебелая торговка распекает стоящую перед ней девчонку, нечесаную, осунувшуюся, одетую в какую-то бесформенную хламиду. Торговка была в ударе:

- Оленька! Надо же - опять Оленька! Ну чего ты примахалась ко мне, мандавошка поганая?..

Девчонка, потупив голову, молчала. Черт дернул меня ввязаться:

- Такая роскошная дама тратит свою энергию на младенцев... Неужели больше не на кого?

- А ты, козел, специалист по этой части? Давай проваливай, пока я на подмогу никого не позвала...

Совет разумный, и я ему последовал. Оглянувшись, увидел, что девчонка идет за мной. Спросил первое, что пришло в голову:

- Есть хочешь?

Она кивнула. Взял ей пару чебуреков и бутылку лимонада. Присели за столик.

- Чего не поделили?

- Я ей за угол задолжала. Так она меня выгнала, а вещи не отдает.

- Учишься в текстильном?

Был у нас такой техникум. Она кивнула. Но мог бы и не спрашивать: только там у нас девчонке могли сделать прическу «я у мамы дурочка» и обрядить ее в погоне за модой в такую вот хламиду.

- И что теперь?

Оно мне нужно было спрашивать об этом?

- Надо где-то перебыть два-три дня, пока придут деньги от мамы, - сказала Оленька.

И тут я сделал то, что оказалось определяющим во всей дальнейшей истории. В каждой ситуации возможен перелом. Часто мы сами не догадываемся об этом. Но походя брошенные слово, жест могут сыграть решающую роль в том, что существенно и важно. Так было и тогда, в жаркое лето 1955 года. Я сказал:

- Пошли.

Много позже, годы спустя матушка будет говорить, будто я Оленьку откуда-то привез. Чуть ли не из Одессы. Нет. Все было гораздо обыденнее и проще. К моему появлению с очередной, как она думала, барышней матушка отнеслась спокойно. Удивилась, правда, услышав:

- Это Оля. Надо помочь человеку. Пусть поживет в моей комнате, пока я буду в отъезде.

Поморщилась, пожала плечами, но раз надо, то надо. А морщиться ей было от чего. И чем дальше, тем больше. Пока я колесил по просторам великой и необъятной советской Родины, внося свою лепту в построение светлого будущего под мудрым руководством Коммунистической партии, готовившейся к своему историческому ХХ съезду, дома происходили события не менее важные.

Оставшись вдвоем, женщины некоторое время разглядывали друг друга. И, как говорила мне потом матушка, девчонка смотрела без смущения. Между тем, когда была сброшена хламида и девица осталась в одном платьице, обнаружилось нечто такое, чего я по своей мужицкой дурости не заметил. А именно - живот. Аккуратный, кругленький, беззащитный, беспомощный, но упрямо выступающий вперед, утверждая себя.

Матушка признавалась: была ошарашена в первый момент, увидев, что девчонка беременна. И мысль: неужели этот негодяй опустился до совращения малолеток?

Спросила, кивая на живот:

- Чья работа?

- Вы его не знаете.

- Да ты не бойся, говори правду.

- Вы его не знаете, - стояла на своем юная мадонна.

Уже легче. И на том спасибо. Хотела спросить: а сама ты его знаешь? Но не решилась. Уж больно жестокий вопрос. Нельзя так. И матушка - добрый, а главное деятельный человек - принялась разруливать ситуацию.

- Сколько осталось?

- Немного.

- А точнее?

- Не знаю.

- Врачу показывалась?

- Нет.

- Откуда ты взялась такая? С луны свалилась?

Кивнула: ага, мол. С юмором, выходит, у барышни в порядке. А вот паспорта не было, поскольку выдают его по достижении 16-ти лет, каковых в наличии не оказалось...

Короче: вспоминать об этом можно без конца, и чем дальше, тем неправдоподобнее будет казаться история. Матушка, например, была уверена, что девчонка уклоняется от того, чтобы ее положили в больницу. Почему? Шут ее знает, но похоже, так оно и было. Проявила железную выдержку. Роды уже начались, когда позвала наконец на помощь бабушку, как она ее называла.

Мать вызвала «скорую», но везти роженицу было поздно, и младенца приняли прямо здесь, в моей комнате. Родив, опять-таки, отказалась ехать в больницу. А бригада «скорой» на этом не настаивала: баба с воза - кобыле легче. Да ведь и роды прошли благополучно.

Матушка говорила, что сердце у нее затрепетало, когда увидела младенца. Они с отцом до его ареста мечтали о девочке. Даже имя выбрали заранее - Лиза. И вот она.

Решила просить эту дуру нечесаную оставить ребенка нам. Зачем он ей? Будет в тягость. А что ждет Лизу с такой непутевой матерью? У нее-то и молока своего нет, сиськи не выросли...

Уверяла меня, правда, что до разговора дело не дошло. Занималась делами: пеленки, чепчики, одеяльце, присыпки, питание... А спустя несколько дней, вернувшись с детской молочной кухни, мамочку Оленьку в доме не нашла. Больше мы ее не видели.

Запеленатый ребенок спал на моей кровати.

...Я всегда дорожил мнением женщин в житейских делах. Матушка говорила:

- Она поняла, что ребенка мы не бросим, скорее всего оставим себе, и потому сбежала. Без лишних разговоров. Правильно сделала. Девчонка хитрая, непростая, хоть и несчастная. А теперь с другой стороны. Посуди сам: ты кобелируешь, и пока я жива, ни за что не женишься. Внуков от тебя не дождешься. Фанин Левка для нас отрезанный ломоть. Нашим ребенком он никогда не будет. Это я без упреков и осуждения. Их тоже надо понять - потеряли и сына и дочку. Слава Богу, что ты с Фаней подшустрил и внучек остался... А Лизанька будет наша. Запишем ее на тебя. Формальности я берусь уладить.

В том, что уладит, я не сомневался.

...Странная все-таки жизнь. Сдуру расстреляли отца, чья любимая песня была:

Наш паровоз, вперед лети!

В коммуне остановка.

Другого нет у нас пути,

В руках у нас винтовка...

Полжизни держали в страхе мать как жену врага народа. Потом спохватились: е-мое, что же мы натворили?! Сделали мать персональной пенсионеркой союзного значения - расплата за убиенного мужа. И она говорит все, что о них думает. Иногда неприличными словами. Но толку-то, спрашиваю я, что толку?

Я даже в размышления ударился по этому поводу. Никаких заранее предначертанных закономерностей в жизни нет. Не верьте мудакам, которые доказывают вам это. Я постоянно спорю об этом с Профессором. Все выборочно и случайно. Кто-то, скажем, вырубил в верховьях реки лес. И понимал ведь гад, что нельзя этого делать, но жадность одолела. А кто-то другой - сукин сын или дурак - ниже по течению прямо на берегу разрешил поселение, стройку. Мы, конечно, рады: живем, как в раю, и купанье, и рыбалка, и вода для огородов рядом. Надо бы русло углубить и расчистить да берег укрепить, но это не про нас: и так проживем. И живем. Иной раз десять лет и двадцать. Пока гром не грянет и ливень с неба не сорвется. А вслед за этим потоп, бешеная волна снарядом прошьет речную долину, уничтожая все на своем пути.

Это я наш сценарий привел. А может быть японский с их чудовищным цунами или арабский с безудержным кровавым бунтом. События разные, а формула одна: А + В = С. Просто под буквочки подверстывается всякий раз что-то свое. Не обязательно новое.

Тут и ежу ясно, что не о погодных явлениях речь. Бешеной волной, потопом, цунами, снарядом может стать что угодно. Падение цен на нефть для товарища Брежнева, или финансовый крах для мистера Обамы и иже с ним, или какая-нибудь хитромудрая реформа для нынешних умников на вершине власти. Запад или Восток, тот или иной общественный строй - без разницы. Как говорил мой взводный: что вы талдычите «капитализЬм», «социализЬм»? Какая мне разница, если триппером болеют все.

Умнейший был мужик – жаль, погиб в сорок четвертом под Будапештом.

Однако хватит, наверное. И без того мы с Профессором только и делаем, что спорим об этом. Он стыдит меня за то, что отрицаю-де объективную причинность в природе и обществе, считаю будто бы, что природа и общество лишены сами по себе какого бы то ни было порядка, независимого от сознания людей. Я, мол, вижу природу и общественную жизнь как хаотическое нагромождение явлений и событий.

Да ведь так оно и есть. Посмотрите вокруг: какой к чертям порядок?! Создавалась иногда видимость. На тысячелетие, на век, на два, на десятилетие. Заметьте: с каждым разом срок становится короче, а сам «порядок» подчас ужаснее. Примеры приводить не буду - они у всех на слуху. Интересно, насколько хватит сегодняшних мудрецов?

Если опуститься пониже к нашим делам, то явление Оленьки, «принесшей нам во чреве», только подтверждает случайность, непредсказуемость происходящего. Откуда она взялась, куда делась? Неизвестно.

Я ведь не поленился, заглянул в техникум. Не для того, чтобы обличать и усовещивать. Человеческого любопытства ради. Ребенок был уже записан на меня. Перечить матушке отнюдь не собирался. Признаюсь: был уверен, что ничего не найду. Так и получилось. Никаких следов. Подходил и к торговке на базаре. Уж не ради ли того, чтобы услышать: «Ты чего примахался ко мне, козел вонючий?..» После этого тихо подчинился судьбе.

...Не знаю, зачем матушка сказала Лизе, что я ей не отец. Скорее всего поддалась некоему порыву. Но жизнь наша стала другой. Лиза посматривала на меня без прежней открытости, внимательно и удивленно. Будто ожидала чего-то. Правда, и это я понял только потом.

Большое счастье, что она всегда со мной. Иногда прикрикнет на старика, а мне и это приятно: значит, кому-то еще нужен. И что особенно хорошо: она на моей стороне. Сидит вяжет и слушает разговор с Профессором. Я стал глуховат, поэтому телефон отлажен так, что и ей слышно.

- Ну что? - спрашиваю я под конец.

- Успокойся, миленький, - говорит Лиза. - Прими вот эту микстурку, а я почитаю тебе хорошие стихи:

Зачем крутится ветр в овраге,

Подъемлет лист и пыль несет,

Когда корабль в недвижной влаге

Его дыханья жадно ждет?

Зачем от гор и мимо башен

Летит орел, тяжел и страшен,

На чахлый пень? Спроси его.

Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона,

Как месяц любит ночи мглу?

Затем, что ветру и орлу,

И сердцу девы нет закона...

- А ведь это как раз то, что я хотел сказать, - говорю я, и Лиза улыбается:

- Спи, миленький, спи. А я включу тебе тихую музыку.

11.

«Зачем арапа своего младая любит Дездемона?» Хороший вопрос.

Тот давний разговор с бабушкой поразил меня. Это что же, бабушка, выходит, не бабушка и отец мне не отец? При этом не испытала разочарования или огорчения. Что за глупость думать, будто по-настоящему можно любить только биологических родителей. Я по-прежнему любила и бабушку, и отца. Может быть, даже больше, чем раньше. А что касается отца, то, пожалуй, чуточку по-другому. Я поражалась смелостью бабушки, которая решилась на такую откровенность, и в то же время у меня словно пелена упала с глаз.

Хотела было, как в детстве, еще раз спросить: а мама? И прикусила язык, поняв, что ничего хорошего бабушка сказать не может, а говорить дурно не хочет и не станет.

Было искушение поделиться пережитым с Борей Конюховым, но удержалась: есть уголки в душе, которые лучше держать закрытыми от кого бы то ни было. А искушение возникло, когда он во время одного из свиданий спросил: у тебя что-то случилось? Нет, ничего.

Отцу, как я понимаю, бабушка о нашем разговоре не сказала. О мотивах могу догадываться. Могу, но не хочу. Когда в начале 80-х мы снова собрались под крышей родного дома, никто никому никаких вопросов не задавал. Я, правда, в самом начале спросила: ну как, мол, там?

- В Средней Азии? Не любят нас. Ни узбеки, ни казахи, ни таджики. Я жил в одном вагончике с местными. На бытовом уровне все нормально, да и работа сближает. Но все эти разговоры о братстве, солидарности, дружбе народов и светлом будущем там не проходят. Мы живем в разных измерениях - можешь это понять? Разная вера, разная история, разные обычаи. И сколько ни толкуй, что мы у вас промышленность создали, академию наук и университеты основали, Ташкент после землетрясения восстановили, - все впустую. И без вас, дескать, обошлись бы. Не любят.

Отец вернулся с бородой. Аккуратно подстриженной, русой с кучерявинкой. Она шла ему, однако по приезде сразу сбрил. Начал седеть. Ему было за пятьдесят, мне за двадцать, бабушке восемьдесят, и она была плоха.

Боря Конюхов говорил, что положил глаз на меня, когда по вызову пришел к бабушке. Это было еще до возвращения отца. Потом уже сам приходил, без вызова. Добрая душа. И когда «начались отношения», я подумала: может, это судьба? Отец отнесся к нему тоже хорошо: толковый доктор.

Могу сказать о себе: какой-никакой, а все же медик. При этом не перестаю удивляться сложности живого организма. Человеческого в особенности. Однако то, что не увидишь, не подержишь в руках, то, что в нас хоть и бесплотно, но несомненно существует, поражает еще больше. И в результате собственный поступок подчас невозможно объяснить. Тем более поступки других по отношению к тебе.

Кто ты? Мячик, которым перебрасываются, или нечто самостоятельное? И главное: зачем ты?

Бабушки уже не было, а будь она жива, сказала бы: третий десяток на исходе, а она все дурью мается...

Мне оказались не нужны отношения с добрым и милым Борей. Объяснить это было невозможно. Не нужны, и все. Он возмущался, протестовал, смирялся, заводил новый роман - то ли ради самоутверждения, то ли чтобы вызвать мою ревность. Меня это должно было как-то трогать, однако не трогало. Меня беспокоило состояние отца. С ним происходило что-то неладное. Как выяснилось, вернуться домой его вынудила не только начавшаяся у нас повсюду разруха. Замучили головные боли, которые связывал с давней фронтовой контузией. Едва ли не впервые пожаловался, виновато сказал: «Не могу спать. Едва задремлю, приходят разные кошмары...» Среди этих кошмаров особенно часто повторялось, будто громадный японский самосвал, на котором вывозил руду из гигантского карьера, взбесился.

«То есть как это?» - удивилась я.

«Взбесился не в прямом, конечно, смысле, а как бы вышел из повиновения, стал вроде бы своевольничать. Там полно электроники, может, в этом причина?..»

Я промолчала, не стала допытываться, что он имеет в виду. Поразила странность слов, но еще больше - страдающий взгляд. Дала на ночь успокаивающее, покорно, без возражений принял, а меня пронзила ни с чем не сравнимая жалость. Такой раньше я не испытывала ни к кому. Приглушив телевизор, устроилась перед ним в другой комнате.

Что за страсти бушевали на экране и за ним! Какие имена звучали, какие удивительные фигуры возникали! Трибуны, поэты, философы, ученые, юродивые, мошенники... Как мы любили одних и преисполнялись праведным гневом по отношению к другим... Безоглядная доверчивость народа и, как казалось тогда, благородная открытость, искренность политиков... И то, и другое скоро пройдет.

Съезд Советов в громадном зале Кремлевского дворца, микрофоны в проходе между рядами, и перед каждым - очередь жаждущих высказаться. А выборы Верховного Совета, когда олицетворяющее тьму «агрессивно-послушное большинство» в очередной раз пыталось погубить посланца светлых сил Б. Н. Ельцина... И ведь едва не погубили. Его прокатили на тех выборах. К счастью, положение удалось спасти: нашелся человек из Сибири (а откуда же еще?!), который уступил свой мандат Борису Николаевичу. Человек благородный, самоотверженный или просто чудак? Пройдет несколько лет, и разочаровавшись во всем, он плюнет на карьеру, политику (а может, на него плюнули) и умотает в родную Сибирь, где климат жестче, а люди лучше, еще через год-два о нем вообще забудут, но тогда его поступок имел резонанс.

Честно говоря, что именно из этих событий показывали в тот вечер, не помню. Когда передача закончилась, решила заглянуть напоследок в отцову спальню: как он там? Дверь скрипнула еле-еле, однако он открыл глаза. По-видимому, не спал.

Дать снотворное? Подошла ближе.

- Что с тобой, миленький?

Погладила по щеке. Он взял и поцеловал мою руку, прижал к себе. Это было так необычно и трогательно... Я присела на край кровати. От беспомощности - так мне казалось - он обнял меня, и я с готовностью - не стыжусь признаться - подалась ему навстречу.

Вот так с нашим дедом у меня все и случилось. А дедом стали его называть, когда у Фаниного сына Левы родилась дочка. Как-то сказал мне:

- А ты знаешь, я ведь ни разу не был женат официально.

- И что же?

- Может, распишемся?

Еще одно словечко из прошлого - «расписаться». Так теперь не говорят.

- Зачем?

Долго молчал. Потом улыбнулся:

- Чтобы не жить во грехе.

Юмор я оценила, как и то, что он предложил. Для женщины это бывает важно. Пришлось объяснять, сколько бюрократических препон надо преодолеть, чтобы, так сказать, переоформить наши отношения. Впрочем, он и сам это понимал. Но главные мои доводы были: первый - не надо смешить людей, а самый неотразимый - бабушка с самого начала, с той минуты, когда первый раз взяла меня на руки, именно того, что происходит сейчас, и хотела. Только не надо никому рассказывать об этом. Пусть это будет нашей тайной. Надеюсь, что мое скромное желание сбылось и тайна сохранилась. Хотя как знать...

Отвлекусь на минутку. В новом тысячелетии вошло в моду по-своему называть даты. Самое начало - нулевые годы, а потом через дефис: двадцать-десять, двадцать-двенадцать и т. д. Вплоть до нынешнего года. Иногда и впрямь получается эффектно. Иногда даже спрашиваю себя: сами придумали или заимствовали, как нередко бывает, на Западе? Но это уже не наше время. Мы закончились с наступлением нулевых...

А в конце девяностых я как-то обсуждала с доктором Конюховым состояние деда. Ему-то уже шел восьмой десяток. Боря говорил что-то о «снижении уровня личности». Есть-де такое состояние, описываемое именно этими словами. И неожиданно добавил, что нередко оно сопровождается расторможенностью инстинктов.

- То есть?

- В том числе сексуальной расторможенностью.

Я улыбнулась: сколько лет прошло, а он до сих пор не может смириться с тем, что получил отставку. Что же касается инстинктов, то с ними все в порядке. Хотела сказать об этом, но промолчала.

И все-таки: «зачем арапа своего младая любит Дездемона?»

Сегодня, когда Дездемоне под шестьдесят, ответ может прозвучать особенно занимательно: «затем, что ветру и орлу, и сердцу девы нет закона...» Истинно так. Но лишь отчасти. Ибо в случае с девой нужно еще, чтобы был тот самый арап, которого деве просто невозможно не полюбить. В нашем случае все совпало.

Самое удивительное, что он, несомненный женолюб, никого, как мне кажется, не домогался, не искал успеха у женщин. Они сами - скажем так - подплывали к нему, как рыбы плывут на свет фонаря. Я не вкладываю в это какой-то особенный смысл. Все дело в свойствах человеческой натуры. Редкая женщина довольствуется на протяжении своей жизни одним-единственным мужчиной. И тут как нельзя кстати оказываются такие вот женолюбы, как наш петушок. Он не искал, но и не удерживал. Обходилось без драм. Хорошо это или плохо? Да какое мне дело. Я, зная о множестве бывших у него подруг, ни к одной из них не ревную. Более того - скромно приплюсовываю себя к этому сонму. Понимая, впрочем, свое особое положение. Мне повезло. Господи, какое счастье, что я сердцем почуяла, кем должен стать этот человек для меня!

Он и сейчас не перестает удивлять. Отголосками былых сражений.

Позвонили из бывшего Интуриста. Увы, многое стало бывшим... Понимаю, что раздражаться по этому поводу бесполезно и глупо, однако все равно ворчу: бывший Ленинград (это как-то можно понять и объяснить), бывшая Пушкинская улица в Москве, которая опять вроде бы стала Большой Дмитровкой (зачем?), бывшее медучилище в нашем городе, ставшее колледжем (и что?), бывший первый секретарь обкома КПСС, при котором взорвали бывший Ипатьевский дом в бывшем Свердловске, закончивший свой путь бывшим первым президентом бывшей великой России... и т. д.

Дама из бывшего Интуриста осторожно спросила, по адресу ли она обращается: ей нужен Василий Степанович Петровский, чье объявление или обращение недавно выставлено в Интернете.

Ответив, что обращается она по адресу, я в свою очередь поинтересовалась, кому это наш Василий Степанович понадобился.

- Туристу из Германии господину Петеру Хиршу, который просит разрешения посетить вас. У него есть важное сообщение для господина Петровского.

- Он будет с переводчиком?

- Господин Хирш говорит по-русски. Он родился и вырос в бывшей ГДР...

Еще один бывший объект...

- Хорошо. Сейчас Василий Степанович отдыхает, но через два часа мы готовы принять господина... как вы сказали?

- Хирш, Петер Хирш, - сказала дама и зачем-то добавила: - Хирш - по-немецки олень.

Время я не засекала, но немец, судя по всему, прибыл минута в минуту. Я даже представила себе, как он перед тем как нажать кнопку звонка, стоял перед дверью, глядя на часы. И дело не в пресловутой немецкой аккуратности. Он был взволнован и с нетерпением ожидал встречи. Пришел с цветами. Осведомился: «Госпожа Петровская?» – и вручил их мне. Я, чтобы снять напряжение, сказала, что не люблю, когда меня называют госпожой. Зовите, мол, Елизаветой Васильевной, а если это сложно, то просто Лизой.

Он был чуть постарше меня, но моложав, как это свойственно большинству европейских пенсионеров, и было в нем что-то располагающее.

Обрадовался:

- Я тоже не люблю, когда меня называют господином, но у нас иначе не выходит. Как и у поляков: они и при коммунистах тоже были все паны. А вам к лицу быть фрау Лизой...

Забавный мужичок. Но и за этой говорливостью пряталось волнение.

- ...«Фрау», знаете ли, в немецком языке значит не просто «госпожа». Есть и другой смысл: «жена», «женщина»...

Невольно подумалось: к чему это он? Хотя, Господи, что мне до всех этих рассуждений! Существеннее другое: чего тебе нужно, зачем пришел? Бойко, однако, говорит по-нашему и почти без акцента. Русский в школах ГДР был обязательным предметом, но тут чувствуется особое прилежание...

- ...Елизавета Васильевна Петровская – значит, дочь Василия Петровского. Я правильно говорю?

На это можно было возразить, что случаются и совпадения, но тут произошло явление главного персонажа: из спальни вышел дед.

- Здравствуйте. Говорят, вы отыскали меня по объявлению в Интернете, но вам-то это зачем?

Дед был величествен. Я не случайно подумала о явлении некой важной персоны народу. Но удивительнее другое: говорливый немец после этого как бы сдулся. Так сдувается шарик, потеряв хоть немного воздуха. Но этот-то ничего не терял... Его просто покинул кураж. Он волновался.

- Я давно ищу. Меня Петером назвали, чтобы не забыл. Вы не представляете, сколько на белом свете Петровских. Но мне нужен был единственный, один...

Дед хмыкнул: зачем? А Петер Хирш достал из внутреннего кармана пиджака фотографию. Ретро. Юный солдатик и молодая женщина. Плечом к плечу и наклонив головы друг к другу, чтобы не вылезти из кадра. Сейчас так не фотографируются, обязательно изображают, корчат из себя что-то. Я не сразу узнала деда в этом солдатике и, пожалуй, вообще не узнала бы, не скажи он, щелкнув ногтем по фотографии: «Когда-то были и мы рысаками...»

Петер достал между тем еще один снимок. На нем была та же женщина, но с младенцем.

- А это я с мамой...

Второй снимок стал как бы продолжением первого. Эдакая история... Дед долго рассматривал их и наконец спросил:

- Эльза жива?

- Мама умерла в 95-м, у нее был рак.

- А ты когда родился?

- 10 апреля 1947-го...

Дед опять долго молчал, однако все уже было ясно.

- Сын, значит. Ну иди я тебя обниму.

Дед наш весьма изрядного роста, что, кстати, мне всегда нравилось, но и Петер был из послевоенных акселератов и не уступал ему. Однако, подойдя к новоявленному отцу, склонил голову, уткнулся ему в грудь, стал казаться меньше. Два старика, и оба плакали. Нечасто увидишь такое. Я тоже не сдержала слезу.

12.

Беда в том, что мы нестойки и ненадежны в убеждениях. При этом ужасно самолюбивы и обидчивы. Все время озабочены: а он меня уважает? Это касается и каждого из нас, и государства. Нас ничего не стоит сбить с толку, растлить и обмануть. Мы нередко с азартом поддаемся этому. Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад. Правда, этому подвержены не только мы, в других странах почти то же. Люди выходят на улицы с мирным протестом и тут же превращаются в вандалов, громят все на своем пути. Мы лишились того, что называют «підґрунтям», т. е. базой, основой, на которой зиждется культура, цивилизация. Обыватель.

Вы смотрите, какой образованный! Не стоит, не покоится, а видите ли, «зиждется». Но что касается «підґрунтя», то оно может быть разным. У Тяни-Толкая, например, оно - скажу тоже по-умному - наличествует, однако основа эта фашистская, бандитская, ксенофобская. И сбить его с этого можно только тем способом, какой был применен к Гитлеру и Муссолини. Arc.

Хватит собачиться, вы правы оба. Врут и обманывают все, верить никому нельзя. Если Тяни-Толкай бандит, то Чечеточник мошенник. Кто лучше? Міx.

Мужики, я понимаю, что все это - понты, но надо же что-то делать. Посмотрите, кто правит миром. Это же страшный суд... Николас.

А ты можешь показать, где правители лучше? Мент.

Какое мне дело до того, кто рулит в Гондурасе или Гваделупе - я думаю о своей стране, где предстоят выборы. Патриот.

Пацаны! Этот дурачок ходит на выборы. Вася.

А ты, умник, позволяешь распоряжаться твоим голосом неведомо кому? Николас.

Опять будут обещать демократию, свободу, равенство языков и путь в Европу. Гип-гип, ура! Пиндос.

А мы нужны Европе, как калькулятор жопе. Ку-ку. Шнырь.

Фу, какая пошлость! Ася.

Это жопу ты называешь пошлостью? Загляни в этимологический словарь Макса Фасмера, том 2-й, стр. 61-62 и найдешь полное объяснение замечательного слова «жопа». Любопытно, что сделал это немец, а мы словарь перевели. Я, кстати, люблю наяривать, держась за нее, за жопку. Могу и с тобой это проделать. Ку-ку... Шнырь.

Но при чем тут калькулятор? Ася.

Это опять ты? Придумай вместо калькулятора что-нибудь другое.

Например, карбюратор. Но я не получил ответа на предложение. Жду. Ку-ку. Шнырь.

Отвали, козел. Меня и без тебя есть кому наяривать. Ася.

Даль написал толковый словарь, Фасмер - этимологический. Похоже, без немцев нигде не обойтись. Мне сказали, что на каком-то сайте прошел текст, будто у нашего почетного президента объявился еще один сын - немец. Русич.

Потрясающе. Неужели у старика до сих пор работает машинка? Ку-ку. Шнырь.

Наш пострел везде поспел. Ника.

Не трогайте дедушку. Мы любим его. Ася.

Я повторяю: хватит собачиться. Перестаньте поливать друг друга. Дело не в том, кто нами правит сегодня. Были одни, стали другие. И еще переменятся не раз. Вопрос в том, куда нас привели и зачем? Пора понять, что всех нас, а вернее наших отцов и дедов в 90-е годы прошлого века нагло и цинично обманули. И это правда: мы нестойки и ненадежны в убеждениях. У нас, если хотите, вообще нет убеждений. Mix.

А у тебя они есть? Arc.

Дело не во мне, а в том, существуют ли какие-нибудь универсальные ценности вообще. Или мы болтаемся, как дерьмо в проруби. Mix.

И что же? Arc.

Ценности существуют. Смотри библейские заповеди. Но кто их придерживается, кто им следует? «Не убий, не укради, не прелюбодействуй, возлюби ближнего своего...» Это же смешно. На фоне того, что происходит, воспринимается как издевка. Мир превратился в общежитие, где все перегрызлись друг с другом. Или в казарму с дедовщиной. Или в тюрьму, где в камере бесчинствует пахан с присными. Не понравилась Югославия - раздолбали ее на мелкие кусочки, потом не понравились Ирак, Ливия... Кто на очереди? Уж не мы ли?

Вот начальники наши и шустрят, чтобы понравиться паханам. Мы, блин, тоже за рынок и демократию. Но паханы-то и с рынком, и с демократией облажались. Кризис последний офигенный всех напряг и разорил многих. Кто его авторы? Паханы, которые учат других, как надо жить, но заботятся только о себе. Вот и вся их рыночная экономика. У нас она привела - оглянитесь вокруг! - к разрухе, нищете, росту преступности, проституции, наркомании и полной деградации общества.

Человечество потеряло ориентиры и не ведает, что творит, как не понимали этого наши горе-перестройщики в конце прошлого века.

В «Интернационале», коммунистическом партийном гимне, говорится, что мы-де старый мир разрушим до основанья, а затем новый мир построим - кто был никем, тот станет всем. Так было тогда, так и сейчас: кто был никем, становится всем - дерьмо всплывает на поверхность. Обыватель.

Дедушка говорит то же. Ася.

Так что же - назад в СССР? Boris.

Исключено. Во-первых, потому что невозможно. Но главное - надо двигаться вперед. Mix.

Классик об этом сказал: мы движемся вперед, но через задний проход. Ку-ку. Шнырь.

Другой классик сказал иначе: «Допустим, что среди ста тысяч населения этого города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только трое. Само собою разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы; в течение вашей жизни мало-помалу вы должны будете уступить и затеряться в стотысячной толпе, вас заглушит жизнь, но все же вы не исчезнете, не останетесь без влияния; таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока наконец такие, как вы, не станут большинством. Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней, он должен для этого видеть и знать больше, чем видели и знали его дед и отец». Каково? Сто лет, между прочим, с тех пор уже прошло. Даже больше. Прохожий.

Тебе не скучно говорить все это? Сам ты в это веришь? Мент.

Хочу верить. Прохожий.

И получается? Мент.

Иногда. Прохожий.

Черт знает что. Не пойму я вас. Это что же - и хочется, и колется, и мамка не велит? Есть вещи, которые ты считаешь правильными, а есть заведомо неприемлемые. Так вот то, что происходит сейчас, абсолютно неприемлемо. Николас.

Что именно? Arc.

Да ведь тысячу раз уже сказано. В том числе и на этой площадке. Режим, общественный строй, который нам навязали (я настаиваю на этом: навязали), подлый и несправедливый. Следовательно его надо изменить, покончить с несправедливостью. А для этого необходимо объединиться. Николас.

Ничего не скажешь, могучая получается компания: Тюха, Матюха да Колупай с братом. Шнырь.

Колупаев брат это ты? Ася.

Социологи говорят: чтобы добиться перемен, нужно всколыхнуть хотя бы один процент населения. Алекс.

Тяни-Толкай, пожалуй, наберет этот процент. Arc.

Смотря где. Национализм, конечно, модная фишка, но проходит не всюду. Mix.

Вспомните еще об исламистах. Рано или поздно они ведь доберутся и до нас. Алекс.

Ну уж дудки. Знаешь, что сказала мне чувиха, к которой я тоже подбирался? «И ня думай, и ня мысли, и ня дам»... Шнырь.

А тебя, дурачок, спрашивать никто не будет. Мент.

13.

Были темы, которые не следовало обсуждать, однако обсуждали. Деревенские мечтали, например, что после войны распустят колхозы. Сам слышал и объяснял это тем, что в народе сильны еще крестьянские корни. Ожидания не оправдались. Более того, колхозная жизнь стала, за редким исключением, настоящей удавкой. Но вот что удивительно: теперь, когда колхозов наконец не стало, многие воспринимают их ликвидацию как катастрофу. И для конкретного села, где колхоз содержал клуб, библиотеку, детсадик, баню, помогал больнице и школе, и для страны в целом. Об этом, кстати, говорилось и в интернетовской распечатке, которую принес Костя. Колхозы-совхозы были крупнотоварными производителями сельскохозяйственной продукции. А крупнотоварное производство единственно эффективно в наше время. Хозяйствам с их машинными парками, фермами, теплицами, оросительными системами нужно было дать свободу в ведении дел, а их в демократическом экстазе разогнали. Вот я и спрашиваю себя: всегда ли есть толк от того, что мечты сбываются?

И еще: кой-кому неймется, надо-де свое прошлое формально, юридически осудить. А как быть с теми, кто уже в новейшее время довел нас до нынешнего состояния?

Когда к концу войны оказались в Европе, выяснилось, что не следует обсуждать и тем более сравнивать здешнюю жизнь с тем, как мы живем у себя на милой родине. Сравнения были настолько не в нашу пользу, что говорить об этом, право, не стоило. Вернее даже так: не следовало. Чтобы не нарываться на неприятности, не напрягать некоторых бдительных сослуживцев.

Глядя на житье-бытье немцев, на добротные каменные дома бауэров, на ухоженные усадьбы, я на первых порах, пока не привык к этому, задавался вопросом: что им еще нужно было? какого хрена понесло на наши немереные просторы? Усомнился даже в кажущейся бесспорной поговорке, что от добра добра не ищут.

Любопытно, что Густав (немец, одноногий калека, механик-водитель, горевший в танке где-то под Ростовом) первым заговорил об этом: дескать, черти нас понесли на Восток. Как бы оправдывался. Он, этот Густав, жил по соседству с комендатурой и приковыливал иногда посмотреть, как я вожусь со своим латаным-перелатаным, битым-перебитым на фронтовых дорогах «доджем», прикомандированным вместе со мной, сержантом Петровским, к комендатуре.

Американская машина была хороша, но пока добралась до Германии, побывала в переделках. Я к тому времени был уже в курсе ее капризов, однако еще одна пара умелых рук оказалась кстати. Поначалу Густав просто поглядывал, как я корячусь, но однажды очень вовремя пришел на помощь. Я, естественно, в долгу не остался.

Что же касается чертей, которые будто бы силком потащили их походом на Восток, то, услышав это, я сказал, что у главного черта было совершенно конкретное имя, и напомнил милейшему Густаву две самые популярные немецкие речовки того времени: Ein Volk, ein Reich. Ein Führer и Heil Hitler. Ответ был ожидаемым: на фронте, попав в плен, они говорили «Гитлер капут», а когда мы добрались до Германии, узнали с их слов, что «Гитлер шайзе». «Шайзе» - «дерьмо» по-ихнему.

Вспоминаю об этом сейчас, насмотревшись за минувшие десятилетия, как уже у нас очередной вождь становился в начале пути гением, светочем разума, даже мессией, а под занавес объявлялся чем-то вроде этого самого шайзе. С эдакой брезгливостью.

Слава Богу, что мы с Густавом не занимались сравнением режимов, но про себя сравнивали их многие. Конечно, видели различия. У них, например, в отличие от нас крестьяне были единоличниками, а заводы наши немереные просторы и бездорожье? Усомнился даже в казавшейся принадлежали капиталистам. При этом и мы и они - представьте себе - вроде бы строили социализм. У них он, правда, назывался национал-социализмом и был только для своих, для арийцев. Остальные объявлялись недочеловеками, а евреи и цыгане вообще подлежали истреблению.

Были и другие отличия, но гораздо интереснее то, что нас - непримиримых врагов - если не сближало, то делало в чем-то похожими. Привычные для немцев слова «партайгеноссе» и «фюрер» запросто переводятся как «товарищ» и «вождь». Остается подставить соответствующие имена. Без труда видишь сходство и в неких названиях: Немецкая национал-социалистическая рабочая партия и, скажем, Российская социал-демократическая рабочая партия. И та и другая стали, в конце концов, единственными в своих странах и правящими... Совсем смешное сопоставление: Густав до призыва был членом гитлерюгенда, а я - ленинского комсомола. Поистине черти все запутали. Не движение, как видится нам жизнь, а бессмысленная толчея.

Спросите: зачем спустя десятилетия вспоминать то, что давно превратилось в труху? Для назидания? Все равно ничего не получится. Исчерпывающую характеристику эпохе, а может, и всей истории человечества дал наш помкомвзвода старший сержант Астафуров, который любил повторять: «Нам, татарам, все равно, что бороться, что бараться, лишь бы сверху быть». Татары тут, конечно, ни при чем, просто Астафурыч был из этой нации, а суть того, что вытворяют президенты, премьеры, короли и прочие начальники народов и государств, передана точно: им лишь бы сверху быть. Достичь же этого можно только охмуряя или дурача нас. Вот и выкомаривают каждый на свой лад.

Простой человек Астафурыч понял это и нам объяснил еще в 1943 году, а нынешние мудрецы-мыслители до сих пор спорят и скребут затылки.

Однако я отвлекся. Вся эта хрень в молодости меньше всего меня занимала. И Густава я вспомнил потому, что как-то вместе с ним пришла его сестра Эльза.

Ничего особенного. Все при ней. Не из тех, от кого глаз не оторвешь, однако вполне нормальная фройляйн-медхен. Я всегда был добр с женщинами независимо от цвета их волос, длины ног, комплекции и национальности, и они чаще всего платили мне тем же. Говорить об этом - пустое. Все решается на уровне взглядов и улыбок. Так было и в тот раз. Не думал, правда, что встреча аукнется через шестьдесят с лишним лет. Но это обычное, к сожалению или к счастью, дело. Кто сейчас знает, что ждет его в будущем? Даже не так. Правильнее сказать: кто хочет об этом знать? Посмотришь на иного: до чего важен и уверен в себе! Сколько мы видели таких!.. А ведь ждут тебя, дурачок, недержание, запоры, катаракта, провалы в памяти, раздражение самых близких людей от твоей беспомощности и бестолковости. И это в лучшем случае, если ты просто не успел вовремя умереть. Но тебя-то сопровождают еще и неудачи, измены, мучают воспоминания о гадостях, которые некогда сам совершил...

М-да... Со знанием предмета размышлять об этом - грустная привилегия возраста. А тогда, в сорок пятом (или уже в сорок шестом?/ мы с Эльзой обменялись взглядами и улыбками. Аллес гут. Все, дескать, в порядке.

Готов повторить: всегда был добр с женщинами. До одних - признаюсь - снисходил, что вызывало ответную благодарность, которая так поднимает мужчину в собственных глазах. Надо только вовремя пресекать слишком бурные проявления благодарности. За другими мог даже приударить, не особенно при этом напрягаясь и не строя каких-либо планов - будь что будет. Еще с кем-то отношения складывались почти из ничего, просто из взаимного расположения. Итог всякий раз (взрослые же люди!/ был ясен, но не обсуждался и никого ни к чему не обязывал. Замечу, что доброта такого рода нередко сочетается с любознательностью.

Готов также признать, что это всего лишь одна из житейских моделей. Существуют другие, и для кого-то они предпочтительнее. Люди ведь разные. Кто-то вообще идет в монахи. А в старину, говорят, некоторые оскопляли себя, чтобы не предаваться искусительнейшему из грехов.

Но что я все о мужиках? Есть женщины, которые добры к мужчинам. Не буду вдаваться в подробности, молва тут гораздо строже. Эльза была одной из таких добрых и любознательных женщин. В тот раз, как я понял, ее заинтересовал «этот русский», о котором рассказывал брат.

Когда пришло время перекурить, я достал «Беломор» - разжился накануне. Барышня тоже взяла папироску. Затянулась и закашлялась. Наш табачок оказался для немкени неподъемным. Я сказал «Айн момент» и минуту спустя принес сигареты, которые были ей привычнее, а у меня лежали без толку в загашнике. Чтобы не мелочиться, отдал ей всю пачку. Курево, мыло, еда были в то время чем-то вроде твердой валюты, но я об этом, ей-богу, не думал. Для меня и папиросы были баловством, здоров был как бык и привык к махорке.

Тут надо бы сказать об отношении населения к оккупантам. Вернемся в двадцать первый век, нашу среду обитания. Ирак и Афганистан вам что-нибудь говорят? Не проходит дня без взрывов. А есть страны, где оккупантов вроде бы даже любят. Чуть что, прячутся за их широкую спину. Как у нас во дворе, когда я был пацаном. Никто не смел тронуть паскудного Игорешку, у которого был брат-амбал.

О том, как в бывшем СССР встретили оккупантов, известно всем. Немцы отмахиваться не успевали. И то: куда полезли? с кем связались? на что в своем дурацком высокомерии рассчитывали?

Сами же с первых дней оккупации Германии скисли. И правильно сделали. Ничего другого не оставалось. Вся их Великая Германия («Гроссдойчланд»/ вполне могла бы разместиться, скажем, в Нечерноземье, не имея, правда, тамошних лесов, болот и бездорожья, которые способствуют партизанщине. Кто-то из гитлеровских бонз (а может, и сам фюрер/ заикнулся было о сопротивлении, о вервольфах, волках- оборотнях в качестве символов, но обошлось. Кишка оказалась тонка. И слава Богу. При этом нас, советских, особенно не любили. Потому, во-первых, что схлопотали от нас больше, чем от кого бы то ни было, И потому, как мне кажется, что собственными глазами увидели нашу неухоженность и бедность.

Проявить в тех условиях недвусмысленный интерес к «этому русскому» чего-нибудь да стоило. Эльза проявила его, почти не скрываясь. Густав посмеивался: захотелось русского попробовать. Ну-ну... Я, пребывая под неусыпным взором начальства, не суетился, не делал ответных шагов, но был, как всегда, наготове. А женщины это остро чувствуют.

День, помнится, был не из лучших. Машина капризничала, комендант, которого возил, бурчал, я вяло огрызался и не чаял уже как домой добраться. Рассчитывал, кстати, на помощь Густава. И вроде не было ничего странного в том, что сержанту Красной армии поможет регулировать карбюратор бывший унтер-офицер и механик-водитель одной из панцер-дивизий вермахта. Будто не было никакой войны и нас занесли сюда неведомые ветры. Но война была, и со времени ее окончания прошли считанные месяцы.

«Едут, едут по Берлину наши казаки...» - торжествующе пело московское радио. А следом: «и на вражьей земле мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом...» Что касается малой крови, то не получилось. Слава Богу, сам остался жив. А ведь шансов почти не было.

К вечеру домой добрались. Высадил коменданта, предупредив, чтобы завтра на нас с «доджем» не рассчитывал. Загнал машину во двор и зашел в сарай, заменявший нам гараж. Немчура даже хозяйственное помещение построила так, что в нем запросто жить можно. Я и впрямь устроил себе там жилой отсек.

Я говорю, что был наготове, и это не преувеличение. Знал, чувствовал: должно что-то случиться. Что именно - бог весть, но что-нибудь барышня выкинет. И она понимала: я жду, готов к этому. Недаром же отдал инициативу. Словом, когда в темноте при входе в сарай на мне сзади повис кто-то, я не закричал, не двинул в ответ нападающего локтем под дых, как сделал бы, чувствуя опасность. Все было ожидаемо. Я повернулся, учуял запах спиртного - барышня приняла для куража и храбрости, - ощутил ее грудь, живот и дал волю своим рукам, которые знали, где что искать и что в таком случае делать.

Не все и не сразу заладилось, но и к этому оказался готов. В солдатских казарменных, госпитальных и даже окопных ночных большей частью разговорах обсуждались варианты. Жеребятина, конечно. Бойцы вспоминали минувшие дни. Хотя многим вспоминать было нечего. У некоторых, призванных под самый конец, и усы-то еле-еле пушком пробивались. Всегда, однако, находился многоопытный ветеран, подробно описывавший любовные технологии, со смаком рассказывавший, как он давал этим телкам под хвост.

Эльза была нетерпелива, даже груба, или, как сказала Лиза по какому-то поводу, брутальна. То ли от шнапса, то ли от неприличия происходящего: сама, мол, навязывается. Послышалось что-то вроде: «Эр кан нихт» - «Он не может». Это я?! Ах, так! И я, грешным делом, взъярился. Взял девичий зад, будто саму судьбу, в свои руки, повернул к себе и дал телке под хвост раз и почти сразу же еще раз.

Однако тут, кажется, возникает еще одна опасная тема. Опасная тем, что можно невольно оговорить себя и не только себя, представить все в ложном свете. По прошествии времени нередко так и бывает. Скажу больше: наблюдая сегодняшнюю жизнь, вижу, что только так и бывает. Люди не просто обнажились и выставили свою наготу напоказ, но и сделали ее предметом публичных обсуждений. А посему не будем больше об этом. Что было, то было. И теперь вот приехал Петер, о существовании которого я, увы, понятия не имел. Надо сказать Лизе, чтобы позаботилась о нем. Хотя что говорить - она сама все знает.

14.

- Так что останется в истории от нашего «Титаника»? - спрашивал Профессор.

Когда это было? «Титаником» он называл уходящий в небытие Советский Союз. Сейчас для нынешних само словосочетание «Советский Союз» кажется чужим и странным. Как для комсомольцев-целинников, строителей БАМа, современников космонавта Юрия Гагарина и артиста Юрия Никулина, да просто для жителей Свердловска, Горького, Куйбышева, Кирова, Жданова и т. д. непривычны и странны были прежние названия: Российская империя, Екатеринбург, Нижний Новгород, Самара, Вятка, Мариуполь. Смех и грех: почти все старые названия вернулись.

Вроде бы совсем недавно «Советский Союз» воспринимался до банальности привычно. Даже на автомобильных номерах стояло «SU». Сокращение от Soviet Union. Профессор однако упомянул «Титаник». Это вообще в его манере: «А что будет?», «А что останется?», «А что вы думаете?» Я привык к этому, как, собственно, и к тому, что спрашивает он для того, чтобы самому на вопрос и ответить. Любил повторять: «Давайте после драки помашем кулаками...» Как-то объяснил, что это строчка из стихов поэта Бориса Слуцкого. «Слышали о таком?» Я пожал плечами.

Отношения наши, первоначально возникшие по схеме доктор – пациент, очень скоро его стараниями стали неформальными. Время от времени звонит на мобильный: «Не пожалуете ли ко мне сегодня?» Тут же добавляет, что вызов на дом участкового врача Конюхова в регистратуре поликлиники им сделан. У нас и время для таких визитов обусловлено: под вечер, когда рабочий день позади и можно не торопиться. Бывало это, правда, не так уж часто и, как правило, не без повода.

Перестал я удивляться и его страсти к разгадыванию кроссвордов. Он даже специальный журнал, в котором нет ничего, кроме кроссвордов, выписал. На психоз не похоже, однако сказал ему как-то, что более пустопорожнего занятия не знаю. Улыбнулся в ответ: «А шахматы? А футбол? Человечество, милый доктор, не может без игры, без пустопорожних занятий...» И я услышал целую лекцию о кроссвордах. Оказывается, ими занимался даже замечательный писатель Владимир Набоков. «Слышали о таком?» - «Нет, не знаю», - ответил я простодушно. - «Тогда я дам вам для начала его знаменитую «Лолиту»...

Вообще же, признался он, кроссворды - способ загрузить привыкшие трудиться мозги, чтобы их не разнесло, как работающий на полную мощность, но вхолостую двигатель. Это признание заставило меня опять насторожиться, а потом подумал: мало ли бывает слабостей у человека! К тому же они, старичье, все почти изломаны, и многое, к сожалению, говорит за то, что мы сами, когда придет время, будем такими же, если не плоше. Среди моих подопечных он моложе деда Петровского, но постарше почившей бабки Кравчихи. Словом, ни то ни се. «Дети войны», как не без гордости (а чем тут гордиться?) называют себя. К Профессору, впрочем, это не относится. Он сам по себе.

Я не обольщаюсь относительно его интереса ко мне. Невелика персона, но, во-первых, так удобно иметь среди добрых знакомых врача, и главное - неприкаянное одиночество. А человеку нужен собеседник. Деду Петровскому повезло в этом отношении: Лиза! Ни Профессору, ни мне (в недалеком будущем) такое везение не светит. Вот и звонит на мобильник: «Не пожалуете ли?..» Заранее почти наверняка зная, что доктор не откажет, пожалует.

Постепенно сложилась - главным образом стараниями Профессора - и процедура наших встреч. Непременно была «торжественная часть» - опять-таки его определение, восходящее к партийно-советским публичным посиделкам с набором, если кто еще помнит, обязательных ритуальных фигур вроде избрания почетного президиума и следующего затем доклада об успехах в строительстве коммунизма. У нас это заменялось когда беглым, а иногда обстоятельным обследованием пациента. Пациент относился к этому иронически, но я стоял на своем. А потом переходили на кухоньку и усаживались за стол. Это именовалось «художественной частью». Сегодня, после случившегося с бабкой Кравчихой, «художественная часть» была особенно уместна. Хотелось расслабиться и хоть чуточку отойти от жестокостей жизни.

Разговор обычно завязывался после первой рюмки.

- Не пойму, - сказал профессор, - что происходит с Дедом, как вы его называете.

- Так его называет главным образом Лиза, Елизавета Васильевна.

- С которой у вас, говорят, был роман? Роман закончился, а дружба осталась? Нечастый случай.

- Не будем об этом, - как можно тверже предложил я.

- Извините. Не будем.

Зря он это сказал. Наступил на больной мозоль. Да и Лизу зацепил - зачем? В благодарность за то, что познакомила когда-то с доктором? Ее, по-моему, он и не видел никогда. Все по телефону. Знает только как дочь старика Петровского. Этот тренд, говоря по-нынешнему, заметно усилился с развитием Интернета. Я имею в виду способ общения. Есть даже пары, которые решили пожениться, общаясь по Интернету, не повидав до этого воочию друг друга. Любовь или ее эрзац родились с помощью дисплея.

- А что, собственно, так вас удивило в поведении старика?

- Ну как же: сто лет спустя человек начинает искать не просто однополчан, а сослуживцев по некой штрафной роте. Это же все равно, что искать тюремных сокамерников.

Склонность к преувеличениям - еще одна особенность нашего Профессора.

- Так уж и сто лет! И что вас раздражает в том, что человек кого-то ищет?

Профессор снова наполнил рюмки. Обычно пауза между первой и второй у нас была больше. «Ямщик, не гони лошадей, - хотелось сказать мне. - Нам незачем больше спешить...» Если не сбить этот темп, то чего доброго, придется навещать его по долгу службы и без приглашений.

- Хорошо, допустим, это старческая причуда. Но что после этого поднимается в Интернете!

- Так уж во всем Интернете?

Я не специалист по этой части, но знаю, что и там, как в общественном туалете, есть свои отдельные кабинки.

- Пусть не во всем, но на том сайте, где околачивается эта молодежь. Они избрали бедного старика почетным президентом чего-то несуществующего, какого-то непонятного движения.

- Завидуете? - не удержался я. Меня все-таки зацепило его упоминание о нашем романе с Лизой. Кстати, как он об этом проведал?

Профессор посмотрел на меня внимательно и строго.

- Зачем вы, доктор? Не надо ерничать. Я знаю, что откровенность, доверительность бывают иногда избыточными, даже навязчивыми. Если воспринимаете меня так - извините, больше не буду. Но на белом свете не осталось никого, кто называл меня когда-то Саней или Сашей... Есть, кажется, один старик, только живет - если еще жив - то ли в Америке, то ли в Израиле, а для меня это все равно, что на том свете. Вы единственный, с кем я непосредственно общаюсь и делюсь тревогами. Не обессудьте...

Меня это даже растрогало. Ответил откровенностью на откровенность:

- В таком случае я - последний осколок советской власти, участковый врач, бесплатно приходящий по вызову.

Сказав это, тут же, правда, спохватился:

- Не подумайте только, что это относится к вам или к Петровским. Здесь отношения совсем иные. Не пойму, однако, в чем ваши тревоги.

Ответ меня удивил:

- Помните анекдот: «Мне бы ваши заботы, господин учитель...»

- Нет.

- Учитель вызывает в школу родителей ученика, которому поставил двойку. Приходит отец: что случилось? Учитель: «Кошмар! Ваш сын не знает, где стрелялись Онегин и Ленский». - «И это все? Мне бы ваши заботы, господин учитель».

Анекдот мне понравился, и я спросил:

- А где они, кстати, стрелялись?

Профессор уставился на меня, как солдат на вошь, и я, не выдержав, рассмеялся. Помедлив, улыбнулся и он. Налил по третьей, на сей раз, правда, по полрюмки, что я в душе одобрил.

- Стрелялись за мельницей.

Онегин Ленского спросил:

«Что ж, начинать?» - Начнем, пожалуй, -

Сказал Владимир. И пошли

За мельницу.

Тут Профессор помолчал, давая, видимо, мне возможность проникнуться пушкинским текстом.

- Но я анекдот почему вспомнил? Заранее знаю: что ни скажу, не будет воспринято. «Ах, мне бы ваши заботы...» Живем, между тем, на вулкане, который в любую минуту может взорваться.

- Да мы всегда так жили.

- Пожалуй. Но сейчас чувство опасности обострилось. Точь-в-точь как перед Второй мировой.

- И при чем тут наш дед Василий Петровский? - вернулся я к началу разговора.

- Не надо накликать беду.

- То есть?

- Вы знаете, что пишут эти мальчишки в Интернете? «Уничтожим капиталистическую сволочь»...

Я пожал плечами, поскольку в болтовню не верю:

- Вы что - противник левой идеи?

- Да при чем тут левые идеи или правые! Вы послушайте, что там дальше написано. Такой вот текст: «Я готова, а ты готов жечь ночами машины ментов?» И подпись: Ася.

- И что? - спросил я.

- Это же чистейшая провокация. Представьте себе Асю, которая вертит своей симпатичной попкой перед дымящимися от похоти юнцами и зовет их на баррикады. Успех обеспечен. Но последствия всех этих революций!..

Я в который раз пожал плечами.

- Не притворяйтесь, доктор. Наверняка и вы испытываете тревогу. Мир захлестывает насилие, а эти юные идиоты подкидывают в костер свои щепочки...

- Молодежь всегда была радикальной.

- Пожалуй, - согласился Профессор и вдруг словно вспылил: - Да я сам постоянно думаю об этом, но в отличие от молодых ни на что не надеюсь. Жизнь прожита бездарно. И не только по моей собственной вине. В основе всего нашего нынешнего существования лежат лицемерие, глупость и ложь.

- Эка вы...

Старику надо было выговориться. За тем, собственно, я и был зван.

- Не упрекайте меня в противоречиях, я сам их вижу. Вы знаете, что я до сих пор храню партбилет КПСС? Верил до последнего. Самые страшные годы застали меня в младенчестве, и я впоследствии не то чтобы их оправдывал, но пытался объяснить: такое всюду бывает. И было. У французов, англичан, немцев, испанцев... И на родной земле. А когда перебрались за океан, истребляли тамошних аборигенов, как скот... К тому моменту, когда я подрос, время наступило у нас сравнительно мягкое... Не спорьте! Знаю, что неправ. Все знаю. Но если тот режим был временами ужасен, то нынешний во всех своих проявлениях омерзителен...

Я слушал. Спорить тут не о чем. Непонятно только, как все случилось. Произошло катастрофическое старение режима, после которого последовала мучительная смерть. Именно так. А смерть не мучительной не бывает. Разве что в бессознательном состоянии. Поверьте доктору. Насмотрелся.

Профессор, между тем, продолжал:

- Вы послушайте, как эти нынешние вразнобой каются сейчас. И по-прежнему врут. Ведь в самом начале, в основе, если хотите, задуманных ими перемен был заложен грандиозный обман. Такого бесстыдного надувательства не знала история. Вы слышали хоть от кого-нибудь из них, что они собираются реставрировать в нашей стране капитализм? Упаси бог. Об этом ни слова. Люди привыкли к опеке государства: от него квартира, бесплатные медицина, образование и еще немало кой-чего. Возврат к капитализму народ не принял бы, потому об этом и помалкивали. Обещали «больше социализма», выборность, гласность и что-то бормотали о рынке. И гениальная придумка (не Чубайса ли?): приватизация квартир. Тут все сошлось: подачка, подкуп этого несчастного народа, а главное - отвлекающий маневр. Пока мы, дурачки, суетились с приватизацией своих коммуналок и хрущоб, прорабы перестройки за бесценок захватили всю экономику гигантской супердержавы. Мы же этого и не заметили.

- Вы забыли о кооперативах, - подсказал я.

- Да, конечно. Они стали трамплином для многих. Удивительные карьеры: фарцовщик, кооператор, скупка ваучеров по цене бутылка за ваучер, а в результате имеем владельца заводов, газет, пароходов. Но самое потрясающее - бесстыдство, с каким они теперь говорят об этом. Да, дескать, старики-пенсионеры, конечно, помирали от голода и холода, да, обезлюдели села, рухнуло промышленное производство, беспризорных детей стало как после Гражданской войны... Но ведь страну нужно было спасать! Всенародные беды преподносятся как цена этого спасения. От кого, однако, спасать? Да от них же самих...

Надо сказать, что Профессор наш в обиходе, когда дело не касается высоких материй, тих и незлобив. Некогда его раз и, по-видимому, навсегда подкосило несчастье: в авиакатастрофе погибла беременная жена. С тех пор появились странности. Его, например, до сих пор, по прошествии уже многих лет, занимает: кто должен был родиться у них - мальчик или девочка? Впрочем, все мы не без странностей.

- Вы пессимист, Профессор, - сказал я, вполне сознавая, что говорю очередную банальность. Не из-за этой ли склонности к банальностям меня разлюбила Лиза?

Старик не снизошел до возражений. Поморщился.

- В личном плане - пожалуй. В конце чаще всего приходишь к выводу, что жизнь была сплошной большой ошибкой. И то, и это, и многое другое делалось не так. В итоге прожил свое, накопил опыт, который никому никогда не пригодится.

- Но в общественной жизни опыт все-таки что-то дает. Вырабатываются законы, правила и нормы поведения...

- Ах, доктор! Зачем вы это? Недавно мне попались слова одного из трубадуров перестройки. Мы боролись, пишет он, за перемены, за рыночную экономику и т. д., не имея ни малейшего понятия о том, что это такое и чем оно обернется для нас самих. Однако боролись, писали, а люди тогда еще верили журналистам и политикам. Единственный опыт, извлеченный из этого: теперь не верят ни тем, ни другим.

- Пожалуй, - согласился я. - Но все-таки на чьей вы стороне?

- Ни на чьей, милый доктор, ни на чьей. Вот вспомнился почему-то эпизод из восьмидесятых. Тогда всех нас охватила эйфория. Не знаю, были ли вы здесь, когда в порт зашла красавица «Марсельеза», из первых зарубежных круизных визитеров. В ней все было для нас, советских, удивительно. Наши-то теплоходы с Крымско-Кавказской линии были и не первой свежести, и покрашены однотонно в белый цвет. А тут суперсовременный дизайн и праздничная расцветка - не корабль, а цыганка Кармен: верх красный, низ черный... Мы ошалели от восторга. На причале началось что-то вроде братания с французами. Потом стало известно, что за этим братанием тщательно следили соответствующие люди, но нам было наплевать, нас уже понесло. Я тоже не удержался, сказал спустившемуся на берег гостю: «Мы любим Францию!» По-французски сказал, ожидая ответной любезности об их добрых чувствах к нам. А он ответил: «Мы тоже любим Францию». Эдак как бы свысока. Для меня это стало откровением, уроком на всю оставшуюся жизнь. Понял, что не нужны мы никому вопреки чаяниям отечественных либералов. Нужны бываем, только когда нас можно использовать, что случалось в истории не раз... Я как-то встретил у Георгия Иванова (был такой очень хороший поэт) стихи об этом. Их потом слегка переиначил другой хороший поэт - Борис Чичибабин. А суть сводилась к тому, что «никто нам не поможет и не надо помогать». Истинно так. Не надо. Потому что во всякой их помощи есть собственный расчет и непременно толика коварства.

- Но все-таки, - сказал я.

- Хорошо. Отвечу. Кстати, мы недавно говорили с вашим Дедом об этом. Есть мнение, и я его разделяю, что главным врагом является присущий всему живому некий эгоистический инстинкт. Применительно к человеку звучит наивно, но если разобраться, то резон в этом есть. Говорим же мы: «Своя рубашка ближе к телу», и это правда. Капитализм всячески использует этот инстинкт, можно сказать - держится на нем. Что же касается социализма, то тут непрерывная борьба с естественным проявлением человеческой натуры. Это как плыть против течения. Нужны усилия, все время нужно грести. Но плыть-то надо! В идеале христианское пожелание возлюбить ближнего, как себя самого, а на деле борьба. В том числе классовая борьба. С мордобоем. Сейчас в обществе господствует раздраженное отношение к социализму. Удивляться нечему, так ведут себя все ренегаты: проклинают то, чему вчера поклонялись. Эти мне неинтересны. Но есть серьезные господа, которые говорят, что у нас-де создано государство в интересах крупного капитала, и партии, сменяющие друг друга у власти, являются партиями крупного капитала. Другие политические силы по определению не могут собрать достаточно средств на активную политическую деятельность. И вот тут - слыша, читая это - я готов кричать: «Идиоты! Безмозглые кретины! В своей тупой самоуверенности вы готовы довести людей до бунта, до революции, когда будут отрубать головы и жечь дворцы, когда вы будете метаться, как крысы на пожаре, в поисках спасения... Неужели совсем недавние уроки ничему вас не научили?» - Передохнув, старик добавил: - Даже вспомнились стихи, которые давно не вспоминал: «Я жирных с детства привык ненавидеть, всегда себя за обед продавая...»

- Жирных среди них нет, - сказал я. - Тренажеры, фитнес, сауна, горные лыжи... Но чем вы тогда отличаетесь от молодежи, окружившей нашего Деда в Интернете? Ася, которую вы цитировали, говорит почти такими же стихами.

- Отличаюсь тем, что не хочу бунта. Он ничего не решит.

- А что решит?

- Надо, чтобы человечество поумнело.

- Всего лишь? Скромное желание, - сказал я.

- А ничего другого не остается.

На этот раз молчание было долгим. Нарушил его Профессор:

- Я замучил вас стихами, но хочу привести еще одни.

Скажи:

Какой ты след оставишь?

След,

Чтобы вытерли паркет

И посмотрели косо вслед,

Или

Незримый прочный след

В чужой душе на много лет?

Звучит, может быть, пафосно, но на исходе лет приходишь к выводу: единственной целью может быть - прожить и не замараться. Увы, далеко не всем это удается.

- Вам удалось? - спросил я.

- Ах, доктор! Есть вещи, которые даже десятилетия спустя вспоминаешь с невероятным стыдом. А они не только вспоминаются, но и снятся.

15.

- Загубил я твою жизнь...

Дед сказал это, когда я закончила возиться с раскладушкой. До того молча созерцал процесс. В своей комнате я поместила Петера. Можно было уложить его на диване в гостиной, но дед просил проявить заботу, а наша гостиная - проходная комната. Возможно, не стоило устраивать представление с раскладушкой, а просто попросить моего деда подвинуться, как бывало в сравнительно еще недавние времена, когда он заманивал, как сам говорил, меня на ложе любви, но я решила сохранить реноме, соблюсти, так сказать, приличия. И была извлечена с антресолей раскладушка.

Костя, младший из близнецов, который зачастил к нам после объявления в Интернете, уже ушел, познакомившись с неожиданным новым родственником, а Петер и Боря Конюхов продолжали обсуждать мировые проблемы.

Петер удивил. Он, оказывается, коммунист. То есть партия теперь называется по-другому, но по сути - наследница коммунистических идей.

- Оно тебе нужно? - тут же проникся его заботами дед.

Петер посмотрел на него, как мне показалось, удивленно.

- Конечно, можно жить и в этом обществе, но хочется чего-то более светлого...

Его, между прочим, выдвигали кандидатом в депутаты земельного парламента - ландтага. А коммунистом стал, потому что всегда ощущал себя сыном советского солдата, что было отнюдь не просто даже в ГДР, «уничтоженной империалистами вместе с Советским Союзом», - это я цитирую нашего гостя. В сказанном им угадывался некий безадресный и беспомощный упрек. Дескать, что ни говорите, а предали вы нас тогда, предали... Я же думала об особенностях русской речи иностранцев, как бы щеголявших словечками типа «конечно», «так сказать», «между прочим»...

- Куда ни кинь, везде политика, - сказал Боря. - В прежние времена приезжал немец в Россию или русский в Германию, разве его заботило, какой там общественный строй?

- А это зависело от того, какой немец и какой русский, - вступился на сей раз за новообретенного сына дед.

- Да мы же зациклились на политике. А другие люди просто живут. Если не нравится что-нибудь, начинают бурчать, выражать недовольство, иногда крайними методами, но без всех этих насточертевших «измов». Вот Профессор дал мне «Три товарища», роман Ремарка. Германия после Первой мировой войны. Проблем у героев множество, но что-то не помню, чтобы они политикой занимались...

- Хороший, конечно, роман, - Петер улыбнулся. - Но относительно героев вы не совсем правы. Хотя дело даже не в этом. Если мы не занимаемся политикой, политика начинает заниматься нами. Через несколько лет после событий, описанных в романе, к власти пришел Гитлер. А самому Ремарку пришлось эмигрировать.

Наш Петер, оказывается, не так-то прост. Я была в этой дискуссии на его стороне. Мне понравилось: хочется чего-то светлого. Кроме того, после доморощенных трибунов интересно было послушать суждение со стороны. Однако Боря стоял на своем:

- Все верно, дорогой Петер. Но если бы даже герои Ремарка и сам Ремарк занимались политикой, Гитлера это, ей-богу, не остановило бы. Так повернулось колесо истории. И сейчас, сколько бы мы ни спорили, ни дергались, никто не может с уверенностью предвидеть будущее.

Кто знает, какой еще урод может прийти к власти?..

- Тоже верно, - вздохнул дед, и хотя молодые (на его взгляд) люди готовы были продолжать спор, резко повернул разговор на другoe: - Густава, значит, тоже нет... А мы с ним и выпивали иногда тайком от начальства... Как-то сравнивали, кто чем и за что награжден. Получилось примерно одинаково. Только у меня все на груди, а у него... - Тут дед хмыкнул. - Он еще признался мне, что когда призывали, просился в ваффен-СС. Это было у них вроде гвардии. Мечтал, говорит, служить в танковой дивизии «Викинг», но чем-то недотянул - тогда еще в СС брали с разбором...

- Это пошло ему на пользу, - сказал Петер и объяснил: - После войны эсэсовцев преследовали.

- Было за что. Но я не об этом хотел, это к слову пришлось. Еще говорил ему: хорошо, что в «Викинг» не попал - наша армия сильно эту дивизию потрепала. Тут другое важно. Густав выдал мне такое, что и сегодня помню, хотя тогда не придал значения. О Германии и России.

- Как же вы понимали друг друга? С помощью шнапса? - спросил Боря. Не без иронии.

- В любом деле смелость нужна. И здесь тоже. Есть небольшой словарный запас - вот и ныряй с ним, как прыгают в воду. Тем более, что немецкий в школе учили да и на войне была кой-какая практика. Пробуй. Что-нибудь получится. Особенно когда есть желание.

- Это точно, - подтвердил Петер. - В ГДР русский в школе изучали, но по-настоящему я заговорил, когда побывал в пионерском лагере в Советском Союзе.

- Это где же? - полюбопытствовал Боря.

- Да здесь, в Крыму. В знаменитом Артеке.

- Выходит, и раньше могли встретиться, - промолвил - именно так - дед, и меня встревожила интонация: он стал не в меру чувствителен в последнее время.

Обратил на это внимание и Петер. Он даже запнулся:

- Дорогой отец, не надо... Как это лучше по-русски?

- Не надо печалиться, - подсказала я и повернула разговор к прежнему: - Ты что-то о Густаве хотел рассказать...

- Да-да, - словно спохватился дед. - О Германии и России. Он еще говорил: какие же мы дураки! Германия и Россия созданы, чтобы дополнять друг друга, а мы беспрерывно воюем. Из-за чего? По глупости. Ведь делить нам нечего. Это с другими странами Германия воевала из-за колоний и рынков, а в России жили миллионы немцев, и хоть бы что. Цари женились на немецких принцессах, а государства воевали. Немка Екатерина стала великой российской императрицей, а после нее опять кровопролитие. Да если бы два наших народа... Как там? Унзере байде фольке... Что-то в этом роде. Забыл уже. А я ему: во главе с Гитлером? Густав в ответ только зубами скрипнул. Не мог же он сказать, что думает о моем верховном главнокомандующем и генералиссимусе, который к черту на рога сослал всех без разбору советских немцев. Не мог он что-нибудь плохое о нем сказать, хотя наверняка знал кое-что - пропаганда у них не хуже, чем у нас, работала. Да и на наши нищие села, на дороги, где даже танки вязли, Густав насмотрелся. А сказать об этом солдату-победителю не смел: я тогда за худое слово о Сталине любому пасть бы порвал...

- Вы были правы, отец, - сказал Петер.

Странное чувство: мне казалось, что само слово «отец» дается ему с трудом и вместе с тем произносит он его с удовольствием. Дед, однако, не согласился:

- Не уверен. Густав другое имел в виду: наши народы без Гитлера и без Сталина. А это совсем иной коленкор. Сегодня нам это не помешало бы.

- А в чем вы увидели правоту отца? - спросил Боря.

Тоже выделил это слово. Я еще подумала: чего он цепляется? По отношению к гостю как-то даже невежливо. Промолчал бы...

- Если коротко, правота отца в классовом подходе, - ответил Петер.

- Вы все еще настаиваете на нем?

Петер улыбнулся с некоторым, я бы сказала, превосходством и снисхождением. Мне еще подумалось, что так, должно быть, добропорядочный прихожанин смотрит на оступившегося по глупости и недомыслию грешника.

- А разве мир стал другим и уже нет хозяев и наемных работников? Судьбы человечества по-прежнему в руках кучки олигархов.

- Знакомые слова, - сказал Борис.

- А я не собирался удивлять. Но объяснить кое-что, видимо, нужно. Меня восхищал русский народ, который решился на грандиозный эксперимент - построение коммунистического общества. Но всегда есть риск, что эксперимент провалится. Это касается и точных наук и тем более человеческого общества. Теперь, когда мы знаем всю цепочку решений, событий, просчетов, успехов, ошибок, великих побед и поражений, понимаешь, что советский проект в том виде, как он осуществлялся, был обречен. Боюсь, что и китайская попытка закончится провалом - там есть свои сомнительные решения и просчеты. Но дело тут не в русских или китайцах, а в несовершенстве человеческой природы. Удивительно, но об этом несовершенстве говорится и в Евангелии...

- Почему - удивительно? - спросила я.

- Потому что ставит под сомнение божественный замысел. Выходит, что из рук Всевышнего вышел несовершенный продукт...

Забавно, подумала я. А он продолжал:

- Человечество пока недостаточно нравственно, чтобы создать справедливое общество. И все же я верю, что когда-нибудь большинство государств добровольно изберут коммунистический строй. Без насилия, революций и террора. Сегодня это звучит как утопия, но я верю. Тогда не будет ни войн, ни конкуренции. Однако случится это еще не скоро.

- Блажен, кто верует, - сказал Боря. - И это я недавно слышал. Об эгоистическом инстинкте, якобы свойственном человеку, и социалистической идее, которая борется с ним.

- Да? - обрадовался Петер. - Вот что значит информационная открытость... Сказанное одним человеком тут же становится достоянием всех. Мысль эту высказал революционер-практик, команданте Фидель Кастро. Мир пока не воспринимает ее, потому что все еще находится под впечатлением от краха советского лагеря и злодеяний сталинского режима по отношению к собственному народу.

- После краха столько лет прошло. Новое поколение выросло.

- Но мы-то помним, будто это случилось вчера... Альтернативы коммунизму нет, рано или поздно это будет понято всеми. Хотя идея, может быть, переживет некоторые уточнения.

Вот такой у нашего деда нежданно-негаданно объявился сын. Петер говорил с некоторой даже гордыней, с вызовом, и мои симпатии сместились на сторону Бори. Не люблю, когда в жизни нет альтернатив.

Дед, между тем, особенно не вникал, как мне казалось, в существо спора. Люди говорят о чем-то - ну и пусть говорят. Он устал. И я подала сигнал к завершению встречи. Собственно, относился он больше к Боре, которого я попросила помочь мне достать с антресолей раскладушку. После этого наш добрый доктор откланялся.

Укладывая деда спать, я поцеловала его в небритую щеку, а он сказал те самые слова о моей загубленной будто бы жизни. Я не стала препираться, заметила лишь, что вот он перестал бриться каждый день, но это не производит впечатления неопрятности - странным образом ему все к лицу...

Дед мог нарушить какое-либо установление, если считал его глупым или несправедливым. Но был тверд в основах. Я, скажем, была уверена, что с того момента, как я стала его женщиной, он бы костьми лег за меня. Кстати, не вижу ничего зазорного в том, чтобы быть, чувствовать себя чьей-то женщиной. Иногда от этого чувства бывает так тепло, так приятно...

Мне повезло, конечно. Женщины нередко разочаровываются: влюбляются в одного мужчину, а он оказывается совсем не таким, другим. Я же знала, в чьи руки отдаю себя и что беру в свои собственные.

Я думала, он уже спит, когда послышалось:

- Чему ты улыбаешься?

Видеть он не мог, но я и впрямь улыбалась. Ответила:

- Семейной идиллии.

- Ты будешь плакать, когда я умру?

У меня враз перехватило горло, однако надо было отвечать:

- Нет, миленький. Я сама умру на следующий день.

16.

Я был у деда, когда опять позвонили:

- Не вас ли разыскивает старик, который находится сейчас на автостанции? Ему нужен Василий Петровский...

Вроде бы повторялась история с Петером.

Они - те, кто звонил нам, добрые, должно быть, люди, - заглянули в телефонный справочник, выбрали из полутора десятков Петровских тех, у кого первый инициал «В», и вот выясняют...

Трубку взяла Лиза, и она - молодец! - сразу все сообразила:

- Спасибо за звонок. Не потеряйте старика. Пусть остается на месте. К вам сию минуту выезжает наш человек.

Посмотрела на деда, на меня, усмехнулась: ну, мол, вы даете, ребята... Я подмигнул в ответ и стал собираться. Звонок определенно был связан с объявлением в Интернете. Не тот ли это звонок, которого мы все время ждем?

Неожиданно ко мне решил присоединиться Петер. Хотя немудрено: сам оказался у нас подобным образом.

...Старик был нерусский. Я сперва подумал - чурка, а оказалось - грузин. Разница. У них же не только язык другой, но и своя азбука - вся кругленькая такая - старик показал ихнюю газету. Своя церковь, свое государство...

Я спросил: «Как называть вас, дедуля?» Он: «Зови меня Гришей». Я ему: «Нельзя. Неуважительно получается». А он: «На фронте только так и называли. Даже командиры. Фамилию не выговорят, а Гриша он и есть Гриша».

Ладно, думаю, это вы с нашим дедом будете вспоминать и разбираться, для меня же ты дедуля, и все.

- А ты кто? - обратился к парню.

Дело в том, что со стариком был парень моих примерно лет. Парень в ответ вертит башкой и смотрит на своего деда. А тот смеется:

- Это внук мой Гога. Самый младший и самый умный. Но по-русски не понимает.

- То есть как это? - удивился я.

- Очень просто. Начальство решило: зачем нам русский? И в школах вместо русского учат английский... Ты лучше скажи, как Василий? Мы же в одном окопе сидели, когда танки на нас шли. ПТР знаешь? Противотанковое ружье. Солдаты еще говорили: ПТР большой, а котелок маленький. Понимаешь?

Это я понимал. Дед о случае с танками не рассказывал. Надо его потормошить. Может, кроме объявления в Интернете, еще что-нибудь получится. А старик Гриша смеялся, показывая, какой большой был ПТР и какой маленький котелок.

- Через Интернет на нас вышли?

- Гога, это все Гога. Я ему только сказал: найди мне Василия Петровского.

Гога, между тем, что-то живо обсуждал с Петером. По-английски. Вот те раз. Я прислушался. Мелькали интернетовские словечки. Петер, похоже, рассказывал свою историю, как отца нашел. Тоже ведь наше объявление помогло. Гога, слушая, только что руками от удивления не размахивал. Симпатичный парень. Высокий, чернявый и, должно быть, как и его дед, заводной. А мне, лентяю, надо бы всерьез английским заняться. Ишь как лопочут эти двое...

Но нас ждут, надо двигаться, и я скомандовал:

- По коням!

На этот раз меня никто не понял. Ни Петер, ни даже Гриша. Пришлось объяснять, что значит у нас команда «По коням!».

- Да-да, - заторопился Гриша. - Это хорошо ты сказал: «По коням!» Настоящий джигит.

У них были две дорожные сумки на колесиках. Я взял одну, Гога другую. Сумка оказалась тяжелой. Я еще удивился: чем ее можно было так загрузить? Не остался без дела и Петер. Гриша сказал ему:

- Ты веди меня, я плохо вижу.

То, что старик плохо видит, не разрушило общего настроения. Я вообще появление Гриши воспринял как праздник. Это надо же! Никто не верил, а вот случилось. Однополчанин отыскался спустя столько не лет даже, а десятилетий!

Гриша говорил по дороге:

- Со мной старший внук хотел ехать. Он уже взрослый и по-русски хорошо знает - приезжал сюда не раз. Но я сказал: поедет Гога. Он Василия нашел, и я хочу: пусть он увидит, что мы братья.

Это было даже трогательно.

В такси я сделал несколько телефонных звонков. А что! Пусть знают. Нашли, над чем смеяться. Тоже мне умники: «Ищем ветеранов Куликовской битвы...» Сами-то вы кто? А наш дед своего фронтового товарища нашел. Теперь посмотрим, как они встретятся.

17.

Старик Гриша очарователен. Настаивает, чтобы называли его просто Гришей. «Как на фронте, где под пулями все были равны перед Богом». Он сказал это чуточку иначе, но смысл был такой.

Мыслимо ли: то чудовищное время было лучшим в их жизни. Они были нужны, были молоды и полны надежд. Последнее, может быть, самое важное. У нынешних мальчиков - нашего Кости и Гришиного Гоги - что-то не видно блеска в глазах при мысли о будущем.

В первые минуты старики обнялись и плакали. Мы стояли молча. А что можно при этом сказать?.. Потом Гриша обнял каждого, сказал что-то Гоге, и тот достал из сумки огромную, как мне показалось, покрытую оплеткой бутыль и круг сыра.

Тут и наш дед включился:

- Накрывай стол, Лиза...

Пришли соседи, откуда-то взялись корреспонденты - бокалов для вина не хватило, и я поставила чашки.

- ...Таможня! Что такое таможня? - говорил Гриша. - Я раньше и слова такого не знал. Открыли сумки и нюхают, как ищейки... Как это по-русски лучше сказать?

- Принюхиваются, - подсказал Петер. Он, по-моему, от происходящего испытывал еще большее волнение, чем мы.

- Вот именно! Принюхиваются. С ними и собака была. Только что у нас искать? Собаке было неинтересно. А ты, Петер, молодец, хорошо сказал. Друзья! Давайте же поднимем бокалы за Петера, замечательного сына моего фронтового брата Василия Петровского, которого я все эти годы мечтал увидеть, с которым мы вместе были в окопе, когда на нас шли танки. Представляете? Танк, он такой большой, а человек такой маленький...

Таможенник, по словам Гриши, не просто принюхивался, а грозно спросил сперва старика, а потом Гогу: «Вино? Сыр?» Будто это что-то запретное. А может, и впрямь стало запретным? Черт их, нынешние власти, поймет, чего они хотят от простого человека...

Гога при этом досмотре, ничего не понимая, глядел на деда, а тот выпрямился и сказал таможеннику:

- Ты же неглупый человек и должен понимать: как я могу ехать к своему фронтовому брату без домашнего вина и сыра?..

Это я пересказываю то, что говорил нам Гриша. Какая прелесть! Не может он приехать к фронтовому побратиму без домашнего сыра и вина, и все тут. Меня всегда умиляла эта черта кавказцев. Старика неожиданно перебил Петер:

- Я, конечно, извиняюсь, уважаемый товарищ Гриша, но Гога рассказал мне то, о чем вы скорее всего умолчите. Во второй сумке таможенники увидели ваш солдатский мундир с боевыми наградами, и это решило все. Они отдали вам честь и отпустили с богом...

Неожиданный ход. Будто специально придуманный. Корреспонденты тут же потребовали показать им этот мундир. А я подумала: даже на таможне случаются, выходит, истории, похожие на добрую сказку.

Это был солдатский китель из зеленой диагонали с погонами СА - Советской армии. Судьба у него была, как видно, та же, что и у парадного пиджака нашего деда: надевался по праздникам. Присутствующие, однако, захотели увидеть обоих героев при их регалиях уже сейчас. Гога помогал надеть китель своему деду, я принесла пиджак нашему. Засуетились люди с камерами и мобильными телефонами - новость городу была обеспечена. Собственно, она уже состоялась. Прикатили ребята с местного телевидения. Квартира превратилась в проходной двор, дверь не закрывалась. Люди приходили, уходили, перешагивали через кабели телевизионщиков. Почти обязательным для каждого стало причащение стаканчиком грузинского вина и ломтем сыра.

О войне почти не вспоминали, кроме того эпизода, о котором говорил Гриша, когда наши герои сидели с противотанковым ружьем в одном окопе, а на них шли танки. Война как бы подразумевалась, была первопричиной происходившего сейчас.

Старики сидели рядышком. Я ожидала, что они будут говорить о чем-то своем, нам недоступном, а они молчали. Гога опекал своего деда, Костя - своего, а Петер был коммуникатором, как сказал бы Профессор, между ними. Кстати, выяснилось, что ребята не так уж и беспомощны в общении. Гога все же что-то простейшее понимал по-русски, а Костя с грехом пополам, с ошибками и огрехами пытался говорить по-английски. Петер подбадривал племянника и - спасибо ему - чем мог, помогал мне.

Однако день клонился к вечеру, и все яснее становилось, что лавочку пора закрывать. Бедный Гриша после дальней дороги уже клевал носом. Да и событие для нашей милой общественности как бы исчерпало себя. Оставалось только говорить: «Вы слышали - у деда Петровского сначала объявился сын в Германии, а теперь приехал смешной старик из Грузии, вроде бы сослуживец. Дверь нараспашку, заходи, кто хочет, а они пьют вино и поют песни...» Примерно в таком виде дошли до нас потом городские пересуды в изложении Бори и Профессора.

Петер и тут помог мне. Дед, помнится, как-то назвал немцев горластой нацией. Уж больно они вроде бы горазды повышать голос. Его сын продемонстрировал это. Может быть, потому, что слишком со многими довелось сегодня чокаться: он и Гриша вызывали повышенный интерес. Переглянувшись со мной, Петер встал и зычно так произнес неожиданное: «Ахтунг!» Стоявший в комнате гул сразу стих.

- Дорогие друзья! От имени хозяев благодарю за внимание. Надеюсь, мы встретимся здесь еще не раз, а сейчас позвольте пожелать вам всего самого доброго...

Резковато, наверное, сказано, но никто, похоже, не обиделся: бутыль к тому времени почти опустела.

Петер отвел и уложил отдыхать в моей комнате Гришу, к которому преисполнился особо нежными чувствами. А иначе к этому милому старику относиться было нельзя. Сказал, что сам переберется в гостиную. Костя предложил взять Гогу к себе, но тот не захотел разлучаться с дедом. Впрочем, ясно было, что все эти проблемы мы решим. К этому - скажу так - побуждали висевшие на спинках стульев Гришин китель и пиджак нашего деда, переливавшиеся разноцветьем, пестротой орденских ленточек и эмали.

Я забрала мальчиков на кухню, чтобы наконец покормить их нормально. Покушав, они собрались, по словам Кости, прошвырнуться по городу и заглянуть на дискотеку. А что им сейчас здесь делать? Попросила только вернуться не слишком поздно.

Мы с Петером убирали в доме, когда появился весь день мотавшийся по делам Боря. Он справедливо решил, что предстоит вечернее чаепитие, и принес большой торт.

Я застала его разглядывающим выставленные будто напоказ парадные одежды стариков.

- Впечатляет, - сказал наш добрый доктор.

18.

На двоих десяток орденов: Славы, Красной Звезды, Отечественной войны, какой-то крест... И послевоенные: Трудового Красного Знамени у этого чудака Гриши и «Знак Почета» у просидевшего сорок с лишним лет за баранкой деда Петровского... Да и медали... Бронза, когда на ней отчеканено «За взятие Будапешта» или «За освобождение Варшавы», говорит и за себя и за обладателя. А было и серебро с простейшей, без привязки к чему-либо надписью: «За отвагу».

Подошла Лиза и будто учуяла мое настроение:

- Да, были люди в наше время...

А я машинально спросил:

- И что?

Этот вопрос приходит в голову все чаще. Говорим о времени молодости отцов и собственного детства, как о древнем ледниковом периоде, когда по земле бегали ящеры.

- В ледниковый период ящеров, кажется, уже не было... - усомнился Петер.

- Да какая разница? Вы же понимаете, о чем я говорю. Дискуссия: кто Сталин - злодей или гений? Да его давно нет в живых, а вы есть и уже много лет при власти. Дольше, чем Брежнев, который всем надоел, и почти столько же, как Сталин. И я вас хочу спросить: кто вы? Большевики за то время, что вы у власти, страну из руин подняли, а вы...

Напрасно, конечно, я расшумелся. А причина была то ли в бабке Кравчихе, то ли в ее соседке Варе - это надо же о таком попросить. Смертей насмотрелся, но чтобы так вот, в безмолвном ночном одиночестве... А ведь и меня это ждет.

- Что-то ты не в духе сегодня, - сказала Лиза. - Давайте лучше чай пить. - И попросила Петера: - Может, посмотрите, как там наш Гриша?..

А Гриша сам вышел. Познакомились. И я, будто в продолжение предыдущего, ляпнул - это со мной бывает:

- Ну как, в независимой Грузии лучше стало, чем при советской власти?

Словно меня и впрямь это так уж интересовало. Старик оказался на высоте. Пожал плечами:

- Гога в Англию съездил. По обмену. Они к нам своих детей присылают, а мы к ним своих.

Это и был ответ.

Появился из своей комнаты и дед Петровский. Подошел к Грише, обнялись, прижались щекой к щеке.

- Спасибо, дорогой, что откликнулся и приехал. Это подарок и праздник для меня.

- Что ты, Василий! Я не знаю, кто кому жизнь спас, но тот случай под Ростовом я никогда не забуду...

Случай же, насколько я понял, был такой. Они стреляли из противотанкового ружья по танку. Но машина была из новейших, и ей эта стрельба в лоб, что горохом о стенку. Такие танки не всякая пушка брала. Оставить безнаказанными наглецов, стрелявших до последнего, немец не захотел и даже не мог. Потому хотя бы, что развернув ружье, они могли обстрелять заднюю, менее защищенную часть танка.

- Проклятый фриц начал нас утюжить...

Гриша руками показал, как танк, ерзая и вертясь, прошелся по окопу, обрушивая его.

- Нас спасло то, что обнялись и прикрыли друг друга. Смогли дышать под завалом. А немцы, которые шли за танком, не очень старались. Дали очередь из автомата и побежали дальше. Меня, правда, ранило, но несильно. Потом в госпиталь попал... - Гриша помолчал и вдруг размашисто перекрестился. - Скорее всего Бог над нами тогда смилостивился...

Слушая, я поглядывал на Петера. Каково ему, немецкому сыну русского солдата? Как уживаются в нем две половинки? В годы моего детства у нас во дворе была русская дочь немецкого солдата. Шпыняли ее, бедную, нещадно, дразнили гибридкой. Вот они подлинные дети войны. Или ее пасынки и падчерицы?

Наш дед во время этого рассказа не сказал ни слова. Даже вышел на кухню. Ненадолго. Почти сразу вернулся. Гриша, закончив, сказал:

- Извини, дорогой, что разволновал тебя. Я сам не люблю это вспоминать, но иногда само, как змея, выползает из памяти...

«Как змея» - это он хорошо сказал. Знакомое состояние. Давеча Профессор наступил на больной мозоль: был-де роман, а в осадке осталась дружба... Иногда, чаще всего в самый неподходящий момент, поистине, как змея, выползают воспоминания. У каждого, выходит, свои...

- Мне без сахара, пожалуйста, - попросил Гриша.

Обычное дело: старческий диабет плюс десяток других недомоганий. Но старик, судя по всему, окружен большой семьей и числится там патриархом. А что ждет тебя, доктор Конюхов?

Разговор пошел о детях. Лиза рассыпалась в похвалах Гоге. Гриша сдержанно, но горделиво соглашался: хороший мальчик. Однако тесно ему будет на родине. Так и сказал. Удивил.

- А кем он хочет быть?

- В том-то и дело: военным летчиком, асом.

- И что же? - допытывалась Лиза.

А я усмехнулся: и ее беспокоит это вечное «и что же»...

- В Союзе мы были как приправа, которая придает запах... Как это лучше сказать?

- Аромат, - помогла ему Лиза.

- Вот именно! Придает аромат и вкус всему блюду, которое называлось - советский народ. Не надо смеяться над этим. Куда ни глянь: армия, флот, медицина, наука, искусство, политика - обязательно найдешь грузина, армянина, азербайджанца. Кое-где имели даже привилегии. А сейчас кому мы здесь нужны?

- Но вы же говорите, он ездил в Англию...

Старик махнул рукой.

Словом, разговор вошел в накатанную колею, когда, как говорит наш дед, выясняется, что хуже: нож в сердце или дырка в голове? Спорить бесполезно. А у нас и спора не было. Так, разговор.

И главное, что выносишь из всего этого, - ощущение беспомощности. Перед властью, перед стихиями, перед случайностями, перед близкими, перед неумолимым временем. И чувство вины перед всеми непонятно за что.

Неожиданно для самого себя предложил Грише:

- Давайте я завтра покажу вас хорошим врачам. Кардиологу, эндокринологу. У вас же диабет и наверняка еще что-нибудь в придачу...

Старик улыбнулся:

- Спасибо, дорогой, но завтра мы уезжаем.

- То есть как это? - воскликнула Лиза.

Ответить Гриша не успел: в прихожей раздался громкий, рассчитанный на глухоту деда звонок.

- Вот и славно, вернулись ребята. Как раз к чаю.

19.

Деньги были. Накануне провели акцию. Это мой бизнес. Собрал пацанов штук двадцать и дал объявление: «Проведение публичных акций». И номер своего мобильного. Время от времени звонят. Предложения разные. Одни, например, просят прийти на какое-то собрание и в нужный момент по команде начать орать: «Гань-ба! Гань-ба! Гань-ба!» и т. д. Это мы проделываем даже с удовольствием. Или наоборот, по команде нужно кричать «Ура!» и кого-то бурно приветствовать.

А то, скажем, надо несколько раз промчаться на роликовых коньках по главным улицам с флагами какой-нибудь партии.

Были попытки помешать бизнесу со стороны некоторых журналистов. Особенно надоедала крашеная блонда с местного ТВ по фамилии, помнится, Червякова. Сует тебе под нос микрофон и спрашивает ехидно: «Сколько вам платят за то, что пришли сюда и мокнете под дождем?» Будто она сама делает это бесплатно и ей ничего не платят.

Выход нашли простейший. Разрисовали подземные переходы в центре города доходчивыми словами: «Катька Червякова - блядь». После этого остальные ее коллеги стали, говоря по-ученому, толерантнее. Поняли: не надо мешать людям заниматься своим делом.

Приближаются выборы, и я подумываю о расширении бизнеса. Конструктивные мысли на этот счет есть. Двадцать человек - это ядро из нашей школы и соседних дворов. Если понадобится, могу собрать и больше. Гонорар - покамест полста на нос. Мне, естественно, больше. Они же ленивые до невозможности, эти местные партийные коты. Им бы только языком трепать. А деньги у них есть. Откуда - не спрашиваю, но вот и мы этим пользуемся. Разделение труда.

Все шло более или менее нормально до недавней встречи. Я сперва думал, что предстоит очередной заказ, а мужик сказал: «Я - Бык. Слышал о таком?» Вообще что-то нехорошее я слышал, но на всякий случай пожал плечами: понятия, мол, не имею. Он же вроде бы этого не заметил: «С сегодняшнего дня я твоя крыша. Будешь отстегивать десять процентов».

«За что?» - почти взвыл я.

«Крыша от налоговой и милиции. А главное - потому что я Бык. Понял?»

Паренек я, как известно, находчивый и сразу же выдал в рифму:

«Бык? Будь здоров, люби коров. Телята будут - тебя не забудут...»

И получил под дых за этих коров и телят. Да так, что еле на ногах устоял, согнулся вдвое. А он повернулся и ушел.

Я, конечно, собрал своих. Денег решили не давать, поскольку все это - понты. Не такой уж он крутой, если с малолетками связался.

Налоговая? Но мы нигде не зарегистрированы, нас как бы нет, и денежку получаем в конверте, ни в какой ведомости не расписываясь. Так что это - не более чем шефский подарок на развитие детско-юношеского спорта.

Милиция? Да она сама под политиками. Будем теперь требовать от заказчиков обеспечить невмешательство милиции...

Да, чуть не забыл! Мы и его ославили в подземных переходах: «Бык - педофил», «Бык - жопник» и т. д. Это ему вместо процентов.

Такой вот детско-юношеский наив.

Но деньги, когда мы с Гогой вышли от деда, у меня были. И я для начала повел его в бывшую пельменную, а сейчас непонятно что, где за стойкой хозяйничал дяденька, наливавший портвейн посетителям независимо от их возраста.

Честно скажу: пить не хотелось и не нужно было. Но взыграл гонор: мы-де тоже можем поставить... Гога - я видел - отнесся к этому с сомнением, однако спорить не стал.

Все-таки этот стаканчик нас сблизил. Гога легко угадывал то, что я несу на своем английском, а я с ходу понимал его немыслимый русский. При этом обоим было весело, хохотали как сумасшедшие.

На дискотеке поначалу тоже все было нормально. Познакомил своих ребят с Гогой. Ася пришла с подругой, так что и ему было, с кем танцевать. Но подошел какой-то малый. Все мы тут знаем друг друга, его же я видел первый раз.

- Этот черножопый с тобой? - спросил о Гоге.

- А чего ты так грубо? И какое тебе дело?

Он отвалил. Однако сигнал тревожный. Драки с кавказцами затевались не раз. Иногда был повод, а чаще без всякой причины. Напрасно я Гогу сюда привел. В контекст, если говорить по-ученому, сегодняшних событий (приезд Гриши и праздничный переполох по этому поводу) дополнительные приключения не вписывались. А предстоял, весьма вероятно, мордобой. Лучше было бы слинять. Но мордобой предстоял или мне только мерещился? Как сказать об этом Гоге? Что подумает Ася? Да и сам я, признаться, изрядно разозлился.

Решил держаться в танцевальной толчее поближе к Гоге. И в какой-то момент заметил: то его, то его партнершу специально толкают. Будто провоцируют. Одни и те же люди. Почувствовал это и он. Уклонился от столкновения раз, другой, а потом повернулся к толкнувшему и сказал: «I am sorry». Ну, парень дает: «Я извиняюсь». За что?

Перед кем? А может, правильно? Тест, так сказать, на цивилизованность.

- Чиво? - послышалось в ответ.

- Это Бык, - сказал я Асе.

Она была в курсе происходившего ранее. Нас отделяло от него несколько пар, и я заторопился. Понял, кстати, за что его так прозвали: манера держаться набычившись, будто выставив рога. И стало ясно, что Гога может запросто пострадать исключительно из-за меня. Не дай бог ввяжется в драку. А шло к этому. Эта скотина - бык, как известно, относится к крупному рогатому скоту, - провоцируя Гогу, хочет дать урок и моим партнерам, и мне самому. У стойки администратора уже подал признаки жизни оказавшийся в зале страж порядка. А от нас пахнет, и могут подсунуть пакетик с наркотой... И кругом виноват я.

Все решила Ася. Не ожидал. Она будто выстрелила - врезала Быку сзади между ног своей остроносой туфелькой. Профессионально.

По-прежнему гремела музыка, выдавал очередную хохму диджей из своей застекленной будки, а Бык рухнул. Это наш урок тебе на будущее: не расставляй ноги, береги яйца. А то и коровам не понадобишься, и телят не будет - пойдешь на мясо.

Но какова барышня! Гога, по-моему, вообще обалдел от обилия впечатлений. А я подумал: эдак она и мне может врезать, если что будет не по ней.

- Атас, - сказала Ася, и была права: страж порядка расталкивал танцующих, пробираясь к месту происшествия. Надо уносить ноги. Подруге велела: - Останься. Расскажешь потом, что было.

Так мы втроем и явились к деду. Лиза, открыв дверь и увидев незнакомую барышню, удивилась, но виду не подала:

- Какие умные дети. Пришли как раз к чаю.

20.

- Главное не то, кто кого сегодня побил. Главное, что вы были вместе. А когда мы вместе, то рано или поздно всех побьем.

Золотые слова. А сказал это Гриша, перекинувшись с внуком несколькими фразами по-своему.

О том же, что именно произошло, - а ребята были явно взвинчены, - мы так и не узнали. Да и нужно ли нам знать? Вспомним, как сами когда-то оберегали собственные тайны...

Костя представил Асю, и я напряглась: что-то ведь и о ней было в распечатках из Интернета. Кажется, не очень благонравное. Но и в это лучше не углубляться - все равно ничего не поймем.

Отправила ребят мыть руки. Потом сама отвела Асю. Чисто женский вопрос:

- Ты в порядке?

- Ноу проблем.

И тут мне вспомнилось:

- По-прежнему готова «жечь ночами машины ментов»?

- Когда придет время. Стишки, кстати, не мои.

- Стихи не твои, а настроение? Жечь-то зачем? Откуда такая нетерпимость?

- От нетерпения ногти грызут. А у нас люди выходят на улицы. Разница.

- Не боитесь превратиться в молодежную банду, которая вроде бы борется за справедливость?

- Мы ничего не боимся.

- Костя тоже так думает?

В ответ ожидала услышать что-нибудь вроде «спросите у него самого», но барышня сказала:

- А куда ему деваться?

Экое притязание на власть!..

- Даже так? - удивилась я, хотя, наверное, лучше было бы промолчать.

Перед тем как выйти из ванной, я предложила:

- Ты заходи с Костей к нам...

- Зачем? - барышня смотрела глаза в глаза самоуверенно и дерзко.

И тут я нашла, кажется, нужные слова:

- Нашему деду всегда нравились такие, как ты.

Она оттаяла наконец и улыбнулась:

- Заметано.

Не понимаю я их словечек, но здесь было ясно: предложение принято.

...Бог не дал своих детей, и я радовалась, глядя, как уплетают торт эти чужие дети. И остался последний несъеденный кусочек, который каждый хотел уступить другому. Какая прелесть! Наблюдая такое, думаешь: а ведь эта готовность уступить и делает нас людьми. Без нее мы - звери. Право.

Посмеялись.

Был в тот вечер и еще один милый эпизод. Петер вертел в руках музыкальный приборчик, с помощью которого дед призывал меня на помощь, и нечаянно нажал кнопку. Послышалась детская песенка:

Шарик Жучку

Взял под ручку,

Пошли польку танцевать.

А Барбосик -

Черный носик

Стал на дудочке играть...

Ася вдруг поднялась, подошла к нашему деду, сделала книксен (благовоспитанная девица!) и протянула руки, приглашая на танец. Это было так неожиданно! Я глянула на Костю: он расцвел. А дед расплылся улыбкой, встал и сделал пару шагов, изображая что-то вроде танца. Она же вилась вокруг него, как пчелка.

Увидев это, Гога подошел ко мне и тоже пригласил на танец. Такие вот забавы...

А потом Борис с Петером пошли провожать Асю и Костю. Молодые пробовали протестовать, но доктор Конюхов настоял на своем: не одна я учуяла тревожность обстановки…

Назавтра провожали Гришу с Гогой. Старики обнялись перед расставанием - каждый понимал это - навсегда. Гогу дед поцеловал на прощание. На вокзал отвезли их Костя с Петером - круг таким обрзом замкнулся. Встретили - проводили. Я испытала какую-то особенно острую печаль при этом. Мелькнула страшная мысль: уж не репетиция ли это неизбежного прощания с дедом? Даже слеза прошибла.

Дед был непривычно тих и тоже печален. Я пробовала его растормошить, но получила в ответ: «Не трещи, как сорока», что было по отношению ко мне ему, нашему деду, несвойственно. Шутя (но и в отместку) изобразила, как он по-медвежьи танцевал давеча с Асей. Точно как медведь на ярмарке. Отошел немного, улыбнулся, но сказал:

- Какая ярмарка?! Откуда тебе знать о ней? Все в прошлом. Таком далеком, что и следов не сыскать...

- Почему же? А фотографии?

- Пришла другая цивилизация. Тут я согласен с Профессором: несколько умных людей придумывают телевизор, компьютер, мобильный телефон, а остальные, как дрессированные обезьяны, ими пользуются. Но сами-то умнее не становятся...

- И раньше так было. С паровозом, автомобилем, самолетом...

- Люди стали другими, - упрямился он. - Выросло поколение, которое не знает, что такое работа. Шабашка, халтура - это да. А так чтобы в поле или за станком, желающих нет.

Я тем временем достала бабушкин альбом, демонстрируя следы прошлого. Открывал его фотоснимок столетней давности - 1915 год. Отец, мать и десятеро детей. Собрал их вместе приезд из действующей армии - шла Первая мировая война - одного из сыновей, получившего отпуск по случаю награждения Георгиевским крестом. Новоиспеченный кавалер и стоит в центре. Фотограф повернул его так, чтобы виден был крест. Наша бабушка - крайняя справа. Ей десять лет. Но есть братья-сестры гораздо моложе. Самая младшая держит в руках куклу. Ей всего годика четыре, и это, конечно, свидетельствует кой о чем. Необходимости выдавать премии за рождение ребенка у государства не было.

- А ты похож на этого своего дядю с крестом.

- У него были свои сыновья. Оба дослужились до полковников, а я только сержант...

- Наверное, это у вас семейное - быть хорошими солдатами.

- Может быть. Но на мне традиция закончилась. - Он помолчал, а потом будто решился: - Сыновья и Фани, и Эльзы получились случайными. Хорошие ребята, но я их не заказывал - можно так сказать? - и не ждал. А рта нужно ждать. Вот если бы мы с тобой кого-нибудь родили… Да, видно, я тебе уже негодным достался...

Впервые я испытала желание не сказать, а закричать: миленький, не вини себя, ты был желанным и сладостным, это все я, я... А дальше что? Покаяние в некогда совершенных грехах, ошибках и глупостях? Сдержалась, и правильно сделала. Ничему моя откровенность не помогла бы.

А он продолжил:

- Хотя, может, и это к лучшему: не вижу я среди нынешних счастливых людей.

- А не слишком ли многого мы хотим от жизни? И то нам не так, и это не по-нашему... Может, надо брать пример с Гриши?

- Это в чем же?

- Да хоть в этом: узнал, что ты жив, обрадовался, приехал. Внука захватил, чтобы мир ему показать. И ведь тоже хорошим солдатом был, верно?

- Да уж куда лучше! Медаль «За отвагу», она выше иного ордена. «Красную Звезду» и штабным, и тыловым давали. «Красное Знамя» - высокий орден, но после войны им одно время за выслугу лет награждали. А «За отвагу» Гриша только там, на «передке», мог получить.

- Что этo - «передок»? - спросила я.

Дед рассмеялся.

- Профессор мне недавно стишок прочитал по телефону: «Балаклава, Балаклава, черноморский городок! Там живет рыбачка Клава, что слаба на передок...» Я же говорю - другое поколение. Даже слова воспринимаются по-другому. Для нас «передок» был передний край обороны, первая линия окопов лицом к противнику. А что касается счастья, то, может быть, ты и права. Не надо брать слишком круто. Вот ты сидишь рядом - уже счастье. И с цивилизациями, будь они неладны... У стариков наших была одна, у детей - совсем другая. А итог-то одинаковый. Тогда недосчитались несколько миллионов человек - в их числе и мой батюшка, – и теперь потеряли уже несколько миллионов...

Не люблю, когда дед становится слишком покладистым и соглашается со всем. Приятно, конечно, услышать, что само твое присутствие для него - счастье. Но что за этим стоит? Что его, бедного, гложет?

В таком случае лучше всего «перевести стрелки». Спросила:

- Гриша и в молодости был таким?

Имела в виду их фронтовую молодость, когда «в окопе сидели». С каким простодушием Гриша говорил: «Танк большой, а человек маленький»... И почти теми же словами о ружье этом: «ПТР большой, а котелок маленький». Ружье, оказывается, вдвоем приходилось нести, и все равно - тяжело, неудобно. А в котелок кашу накладывали тоже на двоих, и всякий раз казалось - мало... Это надо же сохранить чувство юмора, вспоминая о том кошмаре. Немец на танке их, по сути, живьем в окопе завалил. Дед никогда этот эпизод не вспоминал. Но он вообще почти ничего о войне не рассказывал. Я больше от бабушки узнала, как ее Вася-Василек воевал. Она сохранила письма, благодарности командования, фронтовые газеты, которые сын присылал.

Простодушие Гриши поистине умиляло, хотя очевидно было, что за ним стоят и здравый смысл, и крестьянская хватка, знание того, как и когда пахать, сеять, обрезать лозу и собирать урожай. Потому и спросила: а в молодости был таким же? Ответ меня поразил:

- Неужели до сих пор не поняла? Я до вчерашнего дня этого Гришу никогда не видел.

- То есть как это? - Я была ошарашена. - Ты так хорошо говорил о нем...

- Могу повторить: замечательный мужик, рад был такого встретить.

- Он же искал тебя!

- Уж не думаешь ли, что тебе так повезло: я - единственный Василий Петровский на белом свете и достался именно тебе?

- Но как же так? - упрямилась я, хотя пора было давать отбой.

- Спроси Костю: в Интернете есть справочная, и кажется, не одна. Набери нужные буквочки, нажми кнопку, и экран - у них он называется как-то по-другому - высветит дюжину Василиев Петровских.

- Так уж и дюжину...

- Если не больше. Добавь к этому Гогу, который ни бельмеса по-русски...

- Разве такое возможно?

- Я не раз говорил тебе: в жизни возможно все. Даже самое невозможное.

- Когда же ты понял?

- Сразу.

Удивил. Я-то думала, что во всем настроена на одну волну с ним. Ан нет.

- А Гриша?

- Думаю, что поначалу сомневался. Столько лет прошло. И видно, они с тем Василием Петровским недолго вместе воевали. Гриша в госпиталь попал, а после этого в свою часть редко возвращались. Потому и говорил об окопе, ПТР, танке. Ждал моей реакции.

- Не дождался. И несолоно хлебавши уехал.

- А по-твоему, нам на весь мир нужно было раззвонить об этом? Показать, какие мы дураки: по первому зову мчимся к товарищу...

У деда свело брови, напряженнее стало лицо, а это тревожный знак.

- Я чаще Ксюшу вспоминаю... Как она прибежала ко мне, когда я колол дрова... Батьку спасать. А я ничего не смог, не сделал. Простила ли она?..

- Успокойся, миленький, - сказала я. - Пойдем, дам тебе лекарство. А потом приляжешь, и я включу тихую музыку...

А у самой слезы из глаз. Дед прав. Старики повели себя достойно. Нам бы научиться в трудную минуту вести себя так.

21.

И Петер уехал. Обещал звонить и не забывать. В какой-то момент показалось, что он ожидал от встречи чего-то большего. Может, и ошибаюсь...

Наш Профессор, узнав эту историю, по-видимому от доктора (больше не от кого), сказал, что она могла бы стать хорошим иллюстративным примером для главы о причинно-следственных связях в какой-нибудь диссертации по марксизму-ленинизму. Зная ехидство нашего Профессора, я промолчал, но это его не смутило. Пустился в объяснения. Как движимая любопытством и похотью, некая фройляйн захотела попробовать «этого русского». Молодой советский солдат оказался в труднейшем положении. С одной стороны, воспитанный в духе пролетарского интернационализма, не мог отказать девушке из трудовой, рабочей среды. Но с другой, она длительное время пребывала под воздействием тлетворных национал-социалистических идей... Ситуация, подпадающая под гегелевскую (но усвоенную марксизмом) концепцию, известную как отрицание отрицания. Как тут быть солдату-победителю, патриоту, находящемуся к тому же на территории поверженной фашистской Германии?..

Можно было, конечно, обозвать хренова шутника каким-нибудь нехорошим словом или послать подальше, но я сделал проще: включил приборчик, где «Шарик Жучку взял под ручку», а рядом положил телефонную трубку. Пусть слушает.

И как раз нежданно-негаданно появился Костя. Увидев лежащую на столе трубку, в который раз попенял:

- Дед, купи себе наконец мобилку. Я полчаса звоню по этому телефону, и все занято. А ты, оказывается, кому-то свою музыку транслируешь.

- Случилось что? - спросил я.

А телефонную трубку взял, послушал: Профессор, поняв что к чему, уже дал отбой, пошли короткие гудки.

- Случилось. Есть еще один.

Сказал с таким азартом, будто на рыбалке, когда вдруг резко и сильно заклевало.

- Не понял.

- Я не говорил, но какой-то мужик вышел на наш сайт и попросил электронный адрес, чтобы передать письмо. Лично для тебя, а не для всех, как это получается в Интернете. Я подумал: мало ли что - хохмачей и дуроломов хватает, но адрес дал. Свой адрес. И получил е-mail. Вот этот.

В руках держал свернутый в трубку листок бумаги. Был насторожен и смущен. Чего бы это? Ответ нашелся сразу. Адресованное мне письмо (Константину Береговому для Василия Петровского) начиналось словами: «Здравствуй, старый! Чего это ты высунулся? Что тебя укусило?» Ко мне его, Кости, уважаемому прадеду, никто доселе так бесцеремонно не обращался.

В критической ситуации не надо прятаться. И я начал читать вслух: «После японского землетрясения писали, будто сместилась, сдвинулась земная ось. Не знаю. Но что мозги у нас давно сдвинулись, это точно. Ковыряемся в прошлом, как куры гребутся в навозе. Это я выбрал самое деликатное сравнение. Каждый ищет свое, и у всех оно разное. И ты, старый, туда же. Зачем? Почему? Объясняю. Никто не понимает происходящего, хотя все надувают щеки. Где тонко, говорят, там и рвется. Но тонко вдруг оказывается там, где никто не ожидал. И начинается истерика с применением военных самолетов и крылатых ракет.

Программа у всех одна: лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным. Но как этого добиться? Толком никто не знает, и начинают выдумывать всякую муть. Конкретизировать не буду, потому что никому не верю. Все врут. Иногда неосознанно. А то по инерции. Иначе просто не могут.

Пекутся вроде бы о народе. А народ, как глина, из него что угодно вылепить можно. Вчера велели быть безбожниками, и народ крушил храмы. Сегодня начальство публично и явно напоказ осеняет себя крестным знамением, а попы не вылезают из телеящика, и народ потянулся в церковь. И так было всегда. Говорят, Сталин - злодей. А Петр Алексеевич, великий реформатор и вершитель, был лучше?»

Все верно, мы и с Профессором не раз об этом говорили, но при чем тут я? От меня чего нужно?

- А ты дальше читай, - сказал Костя.

«В Подольский архив ты, видимо, обращался. И получил, как и я, от ворот поворот. «Документов 121-й отд. штрафной роты, необходимых для наведения справки, в Центральном архиве МО СССР не имеется». Но как же так? Я ведь не только ротного, но и взводного назвал, и номер полевой почты, который, оказывается, был условным наименованием воинской части. Или мы до такой степени мерзки, что даже имен наших не хотят знать? Люди-то среди нас были разные, в том числе и судимые по уголовным статьям. Но ведь воевали, пролили кровь, искупили вину, дошли до Победы - рота входила в состав действующей армии.

И пришла мне, старый, в голову очистительная мысль: если я им не нужен, то и они мне - все скопом, прежние и нынешние - не больно нужны. А воспоминания о той роте тем более. Вспоминать-то что? Как нас, несколько сотен гавриков, построили однажды ранним утром? Зрелище аховое: угрюмые, настороженные мужики в ватных штанах с висящей мотней и ватных же, стеганых фуфайках - не новых, а уже кем-то ношенных. Шинелей не было, только плащ-палатки. Правда, и зима с 43-го на 44-й выдалась, помнится, неустойчивой, мягкой. Сапог, даже кирзовых, тоже не было. Представляю сейчас, как мы выглядели в голубых почему-то обмотках.

Но построили нас зачем?

В полусотне метров впереди была загодя вырыта могила. Об этом мы, правда, не знали.

Перед строем появился офицер, смотревшийся, понятно, не то что мы, а чин-чинарем и все по форме. Высшая раса, другой народ, разные харчи и даже курево разное: им папиросы, нам махорка. Офицер начал что-то читать, время от времени поглядывая на небо. Что именно читал, понять было невозможно, а на небо поглядывал ясно почему: не летит ли немец?

А потом автоматчики вывели двоих со связанными за спиной руками. Привезли, как видно, специально, устроили спектакль с построением, преподали урок.

Поставили у ямы. Короткая команда, короткие автоматные очереди, и две грешные души отлетели туда, куда поглядывал офицер, читавший, как теперь стало ясно, смертный приговор. Ты это хотел вспомнить? Забудь.

Припомни лучше светлые минуты. Как ловко, скажем, боролись мы со вшами. Обматывались бинтом из индивидуального пакета, вши переползали туда, а спустя некоторое время мы их вместе с бинтами сжигали. Вот тут можно подпустить возвышенных чувств, вспомнить, как бьется в тесной печурке огонь и на поленьях смола, как слеза. Эта печурка и была местом сожжения. В знаменитой песне, которую я вспомнил, дальше говорится: и поет мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза. Трогательно. У нас гармони не было и, естественно, не могло быть, но разговор шел о том же, о бабах. Кто-то из ветеранов наставлял сопляков вроде нас с тобой, как нужно вести себя с ними в той или иной ситуации. Слушали внимательно...»

Случай с расстрелом действительно был... Я должен бы знать этого человека и не мог его вспомнить. Немудрено. Попробуй вообразить самого себя тогдашнего в том строю, в том одеянии, в то зимнее утро...

А стоило ли читать все это при Лизе и тем более при Косте? Зачем им наша грязь? Но Костя и так письмо читал, оно же ему и адресовано... Беда этих замечательных электронных придумок в том, что они лишают человеческое общение интима, доверительности. Компенсирует ли эти потери быстрота доставки наших посланий? Не уверен. Письма в конвертах скоро, по-видимому, совсем перестанут отправлять.

А что Лиза? Она держалась непроницаемо.

Тогда продолжим?

«...Об атаке, как ты ее называешь, не хотелось вспоминать. О нас и так чего только не говорят, не пишут. И тупые мы, и никчемные. А войну-то выиграли, и в космос, как ни банально это звучит сегодня, первыми слетали, и еще немало чего интересного и нужного сделали. Наряду с чудовищными глупостями, даже злодеяниями.

Тот эпизод, когда нас, полторы сотни несчастных сукиных сынов, вооруженных трехлинейными винтовками Мосина образца 1891-1930 годов, бросили на высотку в полукилометре примерно от железнодорожного разъезда, я не знаю, к чему отнести. Глупость? Злодеяние? Скорее всего просто примитивная начальственная дурь, которая сопровождает нас - в крупном и по мелочам - на протяжении всей истории.

Непонятно, чего хотели достичь этой, как ты ее называешь, атакой. В конце 60-х, оказавшись в Киеве, я съездил на тот разъезд. Дело было, правда, в начале лета. От наших окопов и землянок ничего почти не осталось. Поле, по которому мы когда-то наступали, было чем-то засеяно, но я пошел напрямик. Поднялся на гребень высотки. Здесь грунт оказался крепче, и немецкая оборона отчетливо просматривалась, хотя тоже оплыла от дождей. Очевидны были ячейки для пулеметов. Без огневой поддержки высоту мы не могли взять. И это тоже было очевидно.

Еще один вопрос: почему все это затеяли под вечер, когда само солнце стало нашим врагом: било наступающим в глаза, а немцам позволяло в подробностях видеть происходившее и расстреливать нас чуть ли не на выбор.

Ей-богу, не стоило вспоминать спустя столько не просто лет, а уже десятилетий - и после этого в нашей жизни случалось немало примечательного. Но вот еще одна подробность, еще одно проявление человеческой натуры, с которым столкнулся как раз тогда.

Накануне ночью был в наряде. Топтался, мерз в окопе, проявлял бдительность. И, как оказалось, не зря. Вовремя окликнул и остановил проверяющих. С разводящим был взводный. Спросил, как дела. Я отрапортовал, что все в порядке, а докладывает рядовой такой-то. «Кто?» - переспросил он. Я повторил. «Фамилия, однако, как у генерала». «Так точно, товарищ старший лейтенант», - согласился я, поддерживая вроде бы разговор: стоять одному скучно, а до смены еще минут сорок... «А это не кличка? - усомнился вдруг взводный, намекая на особенности порученного ему воинского контингента. - Да ты не бойся - дальше штрафной роты все равно не зашлют...» Тут уж я позволил себе усомниться: «Как знать... Есть еще воинство небесное под командованием архистратига архангела Михаила, куда сегодня уже откомандировали двоих...»

Такой поворот с намеком на случившийся расстрел нашему взводному, похоже, не понравился: что, мол, еще за архистратиг, когда есть верховный главнокомандующий товарищ Сталин? Но чем-то я его все же зацепил. Достал пачку «Казбека» и одарил парой папирос. Сам велел: «Бери пару». Ну просто душа-человек. А говорят, что командирами у штрафников одни барбосы...

Сменившись, я пустил эти папиросы в землянке по кругу: каждому по затяжке. Может, и ты, старый, курил, если не дрых или не стоял на посту».

Что-то зашевелилось в памяти. Давние истории вспоминаются порой легче, нежели то, что произошло, скажем, третьего дня... Ребята - их было пятеро или шестеро - держались единой сплоченной компанией. А один из них отличался тем, что складно и занимательно рассказывал разные байки. Уж не он ли написал теперь это письмо?

«Но дальше-то, дальше... Ты должен помнить, как вышли на исходный рубеж, рассыпались цепью, как появились гаврики с ручным пулеметом и заняли позицию сзади нас - что-то вроде заградотряда. Кто-то сказал: «Хоть бы по сто грамм дали», и кто-то ответил: «А девять грамм не хочешь?»

Старший лейтенант достал пистолет и, размахивая им, закричал: Вперед, мать-перемать! Не отставать, не ложиться, мать-перемать! Вперед! Только вперед! Кто повернет или заляжет - пристрелю, как собаку!

Ну прям зверь, а не человек. Он ли угощал меня вчера папиросами? Однако бог с ним. Может, не стоило и об этом вспоминать. Что еще оставалось несчастному сукину сыну? Не бежать же вперед вместе с нами, как приходилось взводным в обычной пехоте. Но сколько их, тех взводных, дошло до конца войны?

Все, на этом кончаю. И тебе говорю: угомонись. И тех, кто рядом с тобою, успокой. Есть вещи поважнее наших старческих кряхтений. Не ищи причин происходящего. Бесполезно. Все в мире случайно. Возникает почти из ничего. Из зернышка, из спермы, брызнувшей в темную слизь. И уходит по завершении своего цикла, как и мы уйдем, в никуда. Истинная среда нашего обитания - время, в котором живем. Не место, а именно время. Пространство - пусть в каких-то ничтожных пределах - можно все-таки изменить. Время же течет само по себе, неподвластное чьему-либо воздействию, неумолимое и безразличное ко всему. Добавить бы к этому: и равнодушное. Но души у него нет. Его не разжалобишь, как это пытаются делать некоторые наши земляки. Я подозреваю даже, что существует несколько времен (в Писании есть гениальные прозрения на сей счет), но это тема отдельного разговора. А пока примем то, что мы - инфузории, барахтающиеся в необъятной реке времени, и от нас ничего не зависит. То есть по мелочам - обездолить или осчастливить кого-то - почему бы и нет? Но поставить плотину на этой реке, хоть на йоту изменить ход времени никому не под силу. Вынашиваются планы, задумываются реформы, свершаются революции, и в пределах отпущенного времени - нашей среды обитания - вроде бы видится успех. А в конечном счете необъяснимым образом все оборачивается крахом. Мы сами были свидетелями этого. И еще будем. По-прежнему, как и сто, двести, триста, тысячу, две тысячи лет назад, «ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда». Это я слова апостола Петра привел. Ведь и мы этого ждем, потому что невозможно жить иначе. А вообще к известным заповедям я добавлю: не суетись. И на том закончу».

К концу я устал и делал паузы. Охота же этому пустозвону писать так длинно. Но прочитать следовало все. Черт дернул меня втравить в это мальчишку. А самому зачем нужно было?

Профессор как-то сказал: жизнь есть некое испытание, и прожить долго совсем не значит, что ты испытание выдержал. Похоже на то.

- Ну как? - спросил Костя, не дождавшись благодарности за принесенный подарок.

Вместо ответа я попросил убрать мое объявление из Интернета.

- Зачем? Может, еще кто-нибудь найдется. Ты же этого хотел. Я и с Асей благодаря этому объявлению познакомился.

Шельмец понял, что девочка мне понравилась.

- Ты Асю не обижай, будь с нею поаккуратней, - сказал я.

Как оживился наш Костя!

- Да она сама кого хошь обидит. Видел бы ты... - И осекся.

Так мы и не узнали, чем нас могла удивить барышня.

Вмешалась Лиза, которую, как я заметил, он - и не только он - побаивается:

- Дед прав. Женщине, даже такой отчаянной, как твоя Ася, нужно, чтобы ее любили и не обижали. Ты будешь помнить об этом?..

Костя смиренно кивнул.

- ...Вот и хорошо. А письмо оставь, я хочу сама его прочитать.

22.

- Ну, что скажешь? - спросил дед, когда мы остались одни.

- Этого-то ты знаешь? - спросила в свою очередь я.

- Должен бы знать, но не помню. А все, что он пишет, так и было. О папиросах вспомнил... Не выкурил, мол, сам втихаря, а поделился с товарищами, и до сих пор не может забыть об этом.

- Не злись, миленький, тебе это не идет.

- Что-то такое ты недавно говорила и Боре...

Услышать это было, признаться, неприятно. Все, что касалось предыстории наших отношений, никогда не обсуждалось и не вспоминалось, а тут вроде бы прозвучал некий намек... Грустно, если это так.

- И все-таки не злись. Не надо. Письмо это с любовью и печалью написано. Просто манера у человека такая. Чтобы не заподозрили в сантиментах, в чувствительности. Но ты аукнул, и он отозвался. Завидую я вам: до седых волос сохранили что-то мальчишеское. Может, потому и полюбила тебя.

Старик оттаял:

- А как тебе его рассуждения?

Посмеиваясь над праздномыслием - не только моим, но и Профессора, и Бори, - дед, однако, проявляет интерес к нему, слушает и переспрашивает.

- Что-то в этом есть, - отвечаю я, - хотя не знаю, насколько оригинально и ново. Время, отпущенное каждому из нас, имеет свои «от» и «до». От рождения до смерти. А это уже ниша, или, как он говорит, среда обитания. Один поэт писал, что наше время «трудновато для пера». С упором на «время». А другой сетовал: черт дернул его с умом и талантом родиться в России - о времени ни слова. И оба правы. Написать бы об этом твоему другу, чтобы не умничал...

- Да не помню я его!

- А если бы и вспомнил, что толку? Куда и кому писать?

- С этим как раз просто. Электронный свой адрес он указал.

- Продвинутый старик. И назвался?

- А с этим еще проще. Костя мне объяснил: называйся, как хочешь и кем хочешь. Хоть самим императором Поднебесной.

- И как же он назвался?

- Славич. Не пойму: то ли фамилия, то ли отчество, то ли кличка.

- То ли просто тот парень, - подсказала я, - который поделился когда-то с тобой табачком, а сейчас для большей достоверности напомнил об этом...

- Может быть, - согласился дед. - Что-то устал я, однако.

К сожалению, я слышу это все чаще. Устал, обмяк и вот-вот заговорит о Ксюше, маленькой девочке, чьи надежды и доверие не оправдал когда-то.

- Ты приляг, миленький, и отдохни. А я включу тебе тихую музыку...